Мой друг Шерлок Холмс давно советовал мне не бояться предать огласке цепь невероятных событий, относящихся к делу профессора Пресбери. Тем самым, считал он, удастся навсегда покончить со скандальной молвой, двадцать лет назад распространившейся в университете и все еще продолжающей будоражить научную общественность Лондона. Однако случилось так, что лишь сейчас у меня появилась возможность изложить эту историю, расследованную Холмсом в последние годы его практики. Подробности о том, что произошло, долго хранились у меня в сейфе рядом с прочими многочисленными записками о приключениях моего друга — но наконец я получил разрешение их опубликовать. Однако даже теперь я должен быть предельно осторожен в изложении фактов.
Итак, в воскресенье вечером, в начале сентября 1903 года, мне доставили от Холмса вполне обычную для него краткую записку: «Явитесь тотчас же, если это возможно. Если невозможно — то явитесь все равно! Ш. X.».
Наше с ним общение в те времена происходило весьма своеобразно. Я был одной из его привычек, стойких и долговременных — наряду со скрипкой, крепким табаком, прокуренной трубкой, разного рода справочниками и другими его привязанностями — возможно, более неприятными. Время от времени Холмс должен был предпринимать рискованные действия и ему требовался надежный человек, которому он мог бы полностью довериться, — именно таким человеком и был я. Но нуждался он во мне и для другого: для шлифовки своих логических способностей, поскольку его мысль работала четче в моем присутствии. Ему нравилось, как бы обращаясь ко мне, размышлять вслух. При этом его рассуждения по большей части не требовали моей реакции — он мог бы с таким же результатом адресовать их, предположим, кровати. Но все же, превратив меня в объект собственной привычки, он начал испытывать необходимость в таком слушателе, как я, и в моих нечастых репликах. Вполне допускаю, что ему была не по вкусу педантичная медлительность моего ума, хотя именно благодаря ей догадки и открытия вспыхивали в его голове особенно быстро и ярко. Вот к этому и сводилась моя роль в нашем приятельском тандеме…
Когда я появился в доме на Бейкер-стрит, Холмс как раз пребывал в раздумье: нахмурившись, он погрузился в свое кресло, задрав высоко колени и без конца затягиваясь своей вечной трубкой. Было очевидно, что моего друга не на шутку занимает какая-то весьма серьезная проблема. Кивнув мне на старое кресло, в котором я обычно любил сидеть, он без малого полчаса не давал никак понять, что замечает мое присутствие. И наконец встрепенулся, будто стряхивая с себя отчуждение, и, улыбаясь, сказал с привычной легкой иронией, что рад опять видеть меня в нашем общем — когда-то — доме.
— Надеюсь, вы, дорогой Ватсон, не будете на меня в претензии за мою рассеянность. Сегодня мне дали знать об одном поразительном случае, который волей-неволей заставляет поразмыслить на отвлеченные темы. Я, например, всерьез задумался над тем, не сочинить ли мне что-то вроде небольшой монографии о полезности собак в работе детектива.
— Простите, Холмс, но здесь не будет ничего оригинального, — возразил я. — Допустим, ищейки…
— Нет-нет, Ватсон, роль ищеек, конечно же, и так ясна. Однако есть и другая сторона, более деликатная. Вы, должно быть, не забыли то самое дело — которое вы, при вашей страсти к сенсациям, обозначили как «Дело о Медных буках», — когда мне удалось, изучая психику ребенка, сделать вывод о преступном складе ума его родителя, казалось бы, такого почтенного и добропорядочного?
— Да, отлично помню.
— Аналогично я выстраиваю и свои размышления о собаках. В любом псе, как в зеркале, видна атмосфера, преобладающая в семье. Скажите, вам когда-нибудь встречалось беззаботно-веселое животное, живущее в несчастной семье, либо, напротив, унылое — живущее в благополучной? У злого хозяина и собака кажется бешеной; у опасного хозяина и пёс непременно опасен. Когда меняется настроение пса, по этой перемене без труда можно судить о настроении хозяина.
Я с ним не согласился:
— Ну, Холмс, это уж чересчур. Ваши аргументы, по-моему, взяты с потолка.
Он набил трубку и вновь опустился в кресло, никак не отреагировав на мои слова.
— На практике все сказанное мною имеет самое непосредственное отношение к проблеме, которой я сейчас занимаюсь. Она для меня — как запутанный клубок, в котором приходится искать конец нити, чтобы, потянув за него, распутать весь клубок. Один из главных путей отыскать этот конец — это прежде всего ответить на вопрос: почему овчарка профессора Пресбери, его преданный пёс Рой, то и дело стремится укусить своего хозяина?
Я откинулся на спинку кресла, ощущая разочарование: из-за подобной мелочи он отвлек меня от работы! Холмс коротко глянул на меня:
— Вы ничуть не изменились, остались прежним Ватсоном! — раздраженно сказал он. — Когда вы наконец поймете, что ответы на сложнейшие вопросы базируются иногда на простых мелочах! Итак, подумайте: не удивляет ли вас, что почтенный, солидный ученый мудрец… вы знаете, конечно, о прославленном Пресбери, физиологе из Кэмфорда… не удивительно ли, что такой человек был дважды покусан своей овчаркой, прежде верно ему служившей? Как, по-вашему, это можно объяснить?
— Собака нездорова, вот и все.
— Ну что же, вполне логичный вывод. Однако на других людей она никогда не бросалась, только на хозяина — да и то, видимо, в исключительных случаях… Интересная история, Ватсон, чрезвычайно интересная. Но к нам идут — похоже, молодой Беннет приехал раньше, чем было договорено. А жаль, я намеревался поговорить с вами побольше, прежде чем он явится.
На лестнице раздались торопливые шаги, мы услышали резкий стук. Через несколько секунд перед нашими глазами предстал новый клиент Холмса.
Им оказался стройный, красивый мужчина примерно тридцати лет, одетый не без вкуса, даже изящно. Но если говорить о его манере вести себя, тут бросалась в глаза скорее робость ученого, нежели развязность светского щеголя. Они с Холмсом пожали друг другу руки, а потом гость бросил на меня слегка растерянный взгляд.
— Но, мистер Холмс, вопрос у меня очень деликатный, — сказал он. — Вы же знаете, как много связывает меня с профессором Пресбери: это касается и частной жизни, и моей работы. А потому я предпочел бы обсудить мое дело наедине.
— Не беспокойтесь, мистер Беннет. Доктор Ватсон — человек в высшей степени тактичный, и к тому же — заверяю вас — в подобном деле мне, похоже, не обойтись без помощника.
— Как пожелаете, мистер Холмс. Вы, конечно, понимаете, отчего мне приходится соблюдать такую осторожность…
— Вы тоже это поймете, Ватсон, если я сообщу вам, что джентльмен, с которым мы разговариваем, мистер Джон Беннет, работает ассистентом профессора Пресбери, живет у него в доме и обручен с его единственной дочерью. Без сомнения, этот видный ученый должен абсолютно полагаться на преданность Беннета. Так вот, чтобы доказать её, сей джентльмен и просит нас предпринять все возможное для раскрытия этой поразительной тайны.
— Да, я именно такого мнения, мистер Холмс. К этому я и стремлюсь. Знает ли доктор Ватсон о том, как обстоят дела?
— Я еще не успел рассказать ему об основных событиях.
— В таком случае, может быть, я еще раз изложу главные детали, прежде чем перейти к тому, что произошло в последние дни?
— Пожалуй, я займусь этим сам, — сказал Холмс. — И заодно проследите, хорошо ли я запомнил порядок событий. Так вот, Ватсон: профессор — личность европейского масштаба. Наука всегда была главным в его жизни, на репутации профессора нет ни единого пятнышка. Он вдов; имеет дочь, которую зовут Эдит. Человек это, как я понял, очень упорный, бескомпромиссный — и несколько воинственный, если можно так выразиться… Вот преамбула нашей истории. Всего несколько месяцев тому в его жизни произошел вдруг резкий перелом. Невзирая на свой почтенный возраст… а профессору, между прочим, шестьдесят один год… он попросил у профессора Морфи, своего коллеги по кафедре сравнительной анатомии, руки его дочери. Этот поступок, по всей видимости, имел мало общего с солидным ухаживанием человека в возрасте — нет, он влюбился пылко, как юноша, и трудно представить себе более горячую страсть. Юная леди Элис Морфи — девушка завидных достоинств. Ум и красота у неё незаурядные, что делает вполне объяснимым, отчего профессор так влюблен в неё. И все же его домочадцы были не очень довольны таким поворотом дел.
— На наш взгляд, это было уже чересчур, — добавил гость.
— Именно так. Чересчур страстно и не вполне в природных рамках. Хотя профессор Пресбери — человек немолодой, но обладает значительным состоянием, так что у отца будущей невесты возражений не было. Сама она, видимо, предпочла бы иной вариант — её руки просили джентльмены менее блестящие в практическом смысле, но более подходящие ей по возрасту. И все же профессор, надо думать, пришелся девушке по вкусу, невзирая на его эксцентричность. Препятствием мог стать только возраст жениха.
Как раз в тот самый период размеренная жизнь профессора взорвалась еще одной странной переменой. Он совершил поступок, обычно не свойственный ему: отправился в поездку, не сообщив своим домашним, куда именно уезжает. Две недели был в отлучке, а затем вернулся назад, усталый, как утомляет только длительное путешествие. Куда именно он ездил, так и осталось загадкой — притом, что вообще-то профессор никогда не отличался скрытностью.
По случайному совпадению наш клиент, мистер Беннет, получил вскоре письмо от своего приятеля, пражского ученого. Тот сообщал, что встретил в Праге профессора Пресбери, но побеседовать с ним не успел. Благодаря такому случаю семья профессора и узнала, где именно он побывал.
Теперь мы перейдем к важнейшим происшествиям. Именно после той самой поездки профессор начал необъяснимо меняться. Все домочадцы стали замечать в нем совершенно не присущие ему черты: как будто что-то затмило его ум, приглушив все хорошее и благородное. Ум, правда, был все так же замечателен; лекции по-прежнему великолепны. Однако нечто новое, темное и непредсказуемое начало подспудно проявляться в профессоре. Дочь, обожающая отца, тщетно стремилась поговорить с ним по душам, преодолеть невидимую стену, которой он окружил себя. Да и вы, сэр, насколько я знаю, старались сделать то же самое, но безрезультатно. Ну, а сейчас, мистер Беннет, опишите доктору тот случай, связанный с письмами.
— Прежде всего упомяну, доктор Ватсон, что профессор не таил от меня никаких секретов. Даже сыну или младшему брату никто не доверял бы так. Я, как секретарь, занимался всеми приходившими на его имя бумагами: открывал письма и упорядочивал их. Но после того как профессор вернулся из Праги, ситуация приняла другой оборот. Он сообщил мне, что, вероятно, станет получать письма от лондонского отправителя, которые можно будет отличить по крестику под маркой. Эти письма я должен откладывать, ни в коем случае не вскрывая: читать их может только он. Вслед за этим мы и вправду получили несколько таких писем; конверты были подписаны корявым почерком не очень грамотного человека. Возможно, профессор и посылал ему ответы, но все они проходили мимо меня.
— Не забудьте о шкатулке, — напомнил Холмс.
— Да, именно — шкатулка. После той поездки у профессора появилась небольшая шкатулка из резного дерева — единственный предмет, который ясно доказывает, что профессор был на континенте: судя по виду этой вещицы, сделана она в Германии или в Австро-Венгрии. Профессор спрятал её в шкаф, где хранилась лабораторная посуда. Как-то раз, ища одну пробирку, я случайно коснулся этой шкатулки. Заметив это, профессор разгневался и принялся упрекать меня в чрезмерном любопытстве, причем в грубых выражениях — что изумило меня, поскольку прежде такого никогда не случалось. Расстроившись, я объяснил, что у меня не было намерения брать шкатулку, я и дотронулся-то до неё совершенно случайно. Однако до самого вечера профессор то и дело мрачно поглядывал на меня, и я понимал, что этот случай его все еще беспокоит. — Мистер Беннет достал записную книжку из кармана и уточнил: — А произошло это второго июля.
— Свидетель вы превосходный, — похвалил его Холмс. — Те даты, что вы зафиксировали, вполне могут понадобиться для моего расследования.
— Да ведь именно профессор научил меня систематичности в деталях, как и многому другому… Но продолжаю: когда стали проявляться всяческие аномалии в его поступках, я решил, что мне надлежит отыскать их причину. Я стал записывать тщательнее — и вот у меня значится, что в тот же день второго июля, едва только профессор вышел из кабинета в холл, как на него напал обычно послушный пёс Рой. Это повторилось одиннадцатого числа и вслед за тем опять — уже двадцатого. Так что пса отдали на конюшню. А жаль, собака умная и ласковая… Но, наверное, мой рассказ уже вас утомил?
Беннет произнес это не без упрека, потому что Холмс, кажется, отвлекся. Лицо у него стало каменным, он смотрел мимо нас, куда-то в потолок. Слова Беннета заставили его выйти из оцепенения:
— Любопытно! И весьма, — буркнул он. — Надо сказать, мистер Беннет, этих деталей прежде я от вас не слышал. Ну что же, суть происходящего мы описали подробно, не правда ли? Но вы говорили о чем-то совершившемся в последние дни…
И тут приятный, искренний взгляд нашего клиента омрачился тенью какого-то нехорошего воспоминания:
— Этот случай произошел позавчера ночью, — начал он. — Я был в постели, меня мучила бессонница. Часов около двух в коридоре послышались глухие непонятные звуки. Приоткрыв дверь, я глянул в щелку… А спальня профессора, между прочим, расположена как раз напротив, в конце коридора.
— Простите, число? — перебил Холмс.
Рассказчика, похоже, огорчило, что его прервали столь малозначащим вопросом.
— Я говорил вам, сэр, что это было в позапрошлую ночь, то есть третьего сентября.
Кивнув, Холмс ответил с улыбкой:
— Дальше, пожалуйста!
— Итак, спальня профессора находится в конце коридора, и он должен миновать мою дверь, чтобы выйти на лестницу. Представьте только, мистер Холмс, эту ужасную картину! Не скажу чтобы мои нервы были слабыми, но увиденное испугало меня. В коридоре было темно, и лишь напротив одного окна — на полпути ко мне — лежал отблеск лунного света. Но все же я заметил, что по коридору, в моем направлении, перемещается нечто темное и скрюченное. Когда отблеск лунного света лег на него, я увидел отчетливо, что это профессор. И, мистер Холмс, передвигался он ползком, да, именно ползком! На четырех конечностях, вернее сказать: он стоял не на коленях, а на ступнях, но низко согнувшись. И шел он при этом, как мне представилось, довольно-таки легко. Увиденное настолько поразило меня, что я решился сделать шаг и поинтересоваться, нуждается ли профессор в помощи, только когда он достиг двери моей спальни. Реакцию его описать нельзя! Он сразу же вскочил, прокричал мне в лицо нечто жуткое, какое-то ругательство, бросился прямо к лестнице и помчался вниз. Я ждал его час или больше, но профессор так и не показался. В свою спальню он вернулся, надо полагать, на рассвете.
— Ну, Ватсон, каково ваше мнение по этому поводу? — поинтересовался Холмс тоном патологоанатома, только что пересказавшего феноменальный случай из своей практики.
— По-видимому, люмбаго. Я знал одного больного, который при сильном приступе передвигался точно таким же образом. Легко понять, какой ужас это вызывало у окружающих.