Вернувшись в лавку, я первым делом осмотрел помещение на предмет обнаружения каких-либо посторонних лиц, живых или мертвых, но таковых не оказалось. Не удалось и прояснить, каким именно образом Тернквист пробрался в лавку и как это получилось, что вскоре после этого он отправился к своим великим предшественникам в «небесную мастерскую». Кэролайн вкатила кресло в подсобку, и я помог сложить его.
— Отвезу обратно в такси, — сказала она. — Но сперва не мешало бы кофейку.
— Сейчас принесу.
— Но только не из той арабской забегаловки.
— Не беспокойся.
Когда я вернулся с двумя стаканчиками кофе, Кэролайн сообщила, что в мое отсутствие кто-то звонил.
— Я уже хотела подойти, — сказала она, — а потом раздумала.
— Что ж, мудро поступила.
— Да, этот кофе гораздо лучше… А знаешь, что нам с тобой надо бы сделать? Установить в твоем или моем заведении одну из таких машин, что весь день варят вкусный свежий кофе. Ну, такую электрическую штуковину, из которой все время капает.
— А можно просто завести газовую плиту и турку.
— Ага. Но тогда ты весь день только и будешь, что угощать своих посетителей кофе, и избавиться от Рея Кирчмана уже не удастся. Он все время будет тут ошиваться. А здорово я его напугала, правда?
— Да уж! Вылетел из лавки, словно ошпаренный.
— Этого я и добивалась. Подумала, что чем страшнее буду расписывать это стихийное бедствие, тем скорее он уберется. Сперва хотела пересидеть, дождаться, пока он сам не уйдет, но он, похоже, не спешил уйти, не отлив, вот я и решила…
— Я и сам едва не удрал. Так что он не единственный, кого ты обманула.
— Да ладно тебе! Неужели ты не понял, что я это все придумала?
— Конечно нет. Откуда мне было знать, что там мертвец?
— Может, я слишком уж вдавалась в подробности…
— Не бери в голову, — сказал я, и тут зазвонил телефон.
Я снял трубку и услышал голос Уолли Хемфилла.
— А тебя, оказывается, не так просто застать, Берн. Я уж было подумал, что ты решил дать деру.
— Никогда бы такого не сделал. Ведь в Коста-Рике у меня никого.
— О, ты из тех ребят, которые где угодно найдут себе друзей. Послушай, а что тебе известно об этом Мондриане?
— Известно, что он — голландец, — ответил я. — Что родился в 1872 году в Амерсфорте, что-то в этом роде. И начинал как художник-пейзажист, создавая вполне реалистичные полотна. А затем нашел, что называется, свой стиль, достиг в нем необыкновенных художественных высот, и работы его уже с полным основанием можно было причислить к произведениям абстрактного искусства. К 1917 году он…
— Это что, музейная лекция? Из квартиры Ондердонка была похищена картина стоимостью чуть ли не в полмиллиона долларов.
— Знаю.
— Она у тебя?
— Нет.
— Ты поступил бы очень мудро, Берни, сдав ее добровольно. Тогда мы могли бы начать торговаться.
— А больше ничего сдавать не требуется? — осведомился я. — Может, судью Крейтера? Или преподнести им лекарство от рака?
— Так у тебя действительно нет картины, Берн?
— Нет.
— Тогда у кого она?
— Может, у того, кто его прикончил.
— А ты никого не прикончил и ничего не брал, так?
— Именно.
— И просто заскочил туда оставить отпечатки пальцев?
— Очевидно.
— Чудненько. И куда это, ты думаешь, нас приведет?
— Да никуда. Будем продолжать бегать по кругу.
Наконец я повесил трубку и направился в подсобку. Кэролайн потащилась за мной. Рядом с письменным столом находилось нечто вроде кухонного шкафчика, битком набитого различными предметами, которые давно стоило бы выбросить, да все не поднималась рука. Там у меня хранилась майка для бега и еще кое-какие спортивные шмотки. Я открыл дверцу, вынул тряпки и снял рубашку.
— Эй! — сказала она. — Ты чего делаешь?
— Переодеваюсь, — ответил я и расстегнул пряжку на поясе. — А ты что думала?
— Господи, — пробормотала она и повернулась ко мне спиной. — Если ты собрался ко мне приставать, можешь не стараться. Во-первых, я лесбиянка, во-вторых, мы с тобой лучшие друзья и в-третьих…
— Я собираюсь на пробежку, Кэролайн.
— А-а… С Уолли, да?
— Без Уолли. Так, один маленький кружок по Вашингтон-Сквер, проветрить мозги. Потому как я окончательно запутался. Все прямо как с цепи сорвались, только и знают, что требуют от меня картину, которую я сроду в руках не держал. Все желают, чтоб она находилась у меня. Кирчман учуял вознаграждение, Уолли — солидный куш за ведение дела, а вот что унюхали остальные, понятия не имею. Возможно, всего лишь запах старой масляной краски. Так что пойду пробегусь, вытрясу всю эту ерунду из головы, может, что и прояснится.
— А как же я? Что мне прикажешь делать, пока ты там выпендриваешься и строишь из себя Бог знает кого?
— Отвезла бы кресло.
— Ладно. Все равно рано или поздно пришлось бы отвозить, да, Берн? Послушай, а вдруг кто-нибудь из людей, видевших, как ты ехал в этом кресле, встретит тебя на пробежке на Вашингтон-Сквер и узнает?
— Будем надеяться, этого не произойдет.
— Знаешь, — сказала она, — люди все равно говорят и думают друг про друга бог знает что. Можешь сказать им, что тебя возили в стирку.
Парк на Вашингтон-Сквер имеет форму прямоугольника, и тротуар, огибающий его, тянется примерно на пять восьмых мили, что составляет где-то около километра. Если вы спокойно идете себе по этому тротуару, он кажется совершенно ровным, но стоит побежать, и вы тут же почувствуете, что дорога поднимается в гору, особенно если бежать по часовой стрелке, как все обычно и делают. Я почувствовал это на первом же круге. Ноги мои все еще ныли — переусердствовал накануне в Центральном парке, но постепенно я разошелся, и все было нормально.
На мне красовались синие нейлоновые шорты и майка в желтую полоску, на ногах — кеды винно-красного цвета, и вдруг на секунду промелькнула мысль: что бы, интересно, подумал Мондриан при виде моего наряда? Понравился бы он ему или нет? Нет, наверно, алые кеды смотрелись бы лучше, решил я. Или же оттенка киновари, как там, в галерее.
Я продвигался вперед легко и не слишком поспешно, мимо проносились люди, но никто не обращал на меня внимания. Я ставил на асфальт поочередно одну винного цвета ступню за другой, и вот где-то на четвертом круге мысли мои перенеслись в совсем иные сферы — кажется, я пробежал после этого еще круга три, но не заметил, не считал.
Нет, я не думал о Мондриане, ни о его картинах, ни о всех этих безумцах, мечтавших завладеть ими. Я вообще ни о чем не думал, если, конечно, такое возможно, и, пробежав примерно мили четыре, забрал свою пластиковую сумку с одеждой, которую оставил на хранение у шахматистов, устроившихся в дальнем юго-западном уголке парка. Я поблагодарил их и затрусил к западу, к Арбор-Корт.
Кэролайн дома не было. Пришлось воспользоваться инструментами, чтобы войти в здание. Потом занялся входной дверью в квартиру. Первый замок оказался детским лепетом, чего не скажешь про остальные, и я еще раз подивился — какой такой злодей умудрился вскрыть эти замки, не оставив ни следа, ни намека на вторжение. Личность, обладавшая такими талантами, вполне могла бы выкрасть Мондриана из галереи Хьюлетта, не прибегая к посторонней помощи.
Итак, я вошел, разделся и принял душ — именно это, последнее действие и было истинной причиной моего появления на Арбор-Корт. Затем растерся полотенцем, оделся и повесил влажные от пота шорты и майку на штангу для занавески сушиться. Потом заглянул в холодильник в поисках пива, недовольно поморщился, не обнаружив такового, и решил приготовить себе чай со льдом. Получилось неплохо.
Затем я соорудил сэндвич и съел его, соорудил второй и уже начал жевать, как вдруг какой-то придурок на улице резко ударил по тормозам и надавил на клаксон, и Юби вспрыгнул на подоконник — посмотреть, что случилось. Я наблюдал за тем, как он просовывает голову между прутьями решетки, касаясь их длинными усами, и вспомнил об отрезанных бакенбардах Арчи, и меня вдруг пронзила жалость к несчастному коту. Двое людей уже убиты, самого меня обвиняют в одном убийстве, кстати, с тем же успехом могут обвинить и во втором, но я почему-то не думал об этом, а все представлял, каким, должно быть, одиноким чувствует себя кот Кэролайн.
Я поискал номер в записной книжке, снял трубку и набрал его. Дениз Рафаэльсон ответила после третьего гудка, и я сказал:
— Это Берни. Ты, наверное, меня уже не помнишь и…
— Как это ни странно, но прекрасно помню, особенно последний наш разговор. Словно это было вчера.
— Что тебе известно о художнике по имени Тернквист?
— Так ты для этого звонишь? Узнать, что мне известно о художнике по имени Тернквист?
— Да, поэтому. Ему где-то около шестидесяти, рыжеватые волосы и бородка, скверные зубы, вся одежда — из ящиков для бедных.
— Где он? Дайте мне этого мужчину, и я выйду за него замуж.
Некоторое время Дениз была моей подружкой, а затем вдруг совершенно внезапно переключилась на Кэролайн, но их роман долго не продлился. Она была художницей и имела мастерскую на Вест-Бродвей под названием «Нэрроу бэк»,[27] где жила и работала. Я сказал:
— Боюсь, что ты немножко запоздала.
— А что с ним случилось?
— Ой, лучше не спрашивай. А ты вообще слыхала о таком?
— Вроде бы нет. Тернквист… А имя у него есть?
— Возможно. Обычно у большинства людей все же имеется. Может, Тернквист — это его имя, а фамилии вовсе нет. Такое, кстати, случается довольно часто. Ну, взять к примеру Хильдегард. Или Твигги. Нет, наверно, все же фамилия.
— Да, ты прав.
— Так она тебе что-нибудь говорит?
— Даже не шепчет. А что он за художник?
— Покойный.
— Этого я и боялась. Что ж, он оказался в неплохой компании. Рембрандт, Эль Греко, Джотто, Босх — все эти ребята уже покойники.
— Ладно, забудь о нашем разговоре.
— Каком разговоре?
Я повесил трубку и стал искать фамилию Тернквист в телефонном справочнике, и там оказался только один Тернквист, Майкл, проживавший на Западной Шестидесятой. Наряды нашего Тернквиста не соответствовали этому адресу, но почему бы, черт возьми, и не попробовать? Я набрал номер, и на том конце почти тотчас же сняли трубку.
Я спросил:
— Мистер Тернквист?
— Слушаю вас.
— Извините, — сказал я. — Кажется, ошибся номером.
Ну и шут с ним. Я снова взялся за телефон и набрал 911. Ответила женщина, и я сказал:
— В заброшенном здании на Вашингтон-стрит находится мертвое тело, — и дал ей точный адрес. Она стала спрашивать меня о чем-то, но я не дал ей закончить фразу. — Извините, — сказал я, — но я принадлежу к тому разрядом людей, которые не хотят быть замешанными в подобного рода делах.
Я пребывал в некоторой растерянности, которую можно было бы назвать задумчивостью, как вдруг услышал: в одном из замков поворачивается ключ. Звук повторился — похоже, открывали уже второй замок, и секунды две я судорожно размышлял, что делать, если это не Кэролайн. Допустим, это явились нацисты, уничтожить второго кота, и я стал искать взглядом Юби, но видно его нигде не было, и тут дверь распахнулась, и, обернувшись, я увидел Кэролайн и Элспет Питерс.
Только то, конечно, была никакая не Элспет Питерс, и мне пришлось приглядеться повнимательней, чтобы понять это. И еще я понял, почему мой верный оруженосец так внимательно смотрела тогда на эту самую Питерс — сходство было просто поразительное.
Я также сообразил, отчего мой верный оруженосец никак не может налюбоваться этой женщиной, являющейся, по всей видимости, той самой Элисон, специалисткой по налогообложению. Она была столь же привлекательна, как и ее двойник, но некое воздушное очарование, присущее Элспет Питерс и воспеваемое поэтами старых времен и авторами подержанных книжек, заменяла у Элисон вполне земная, даже несколько агрессивная притягательность. Кэролайн познакомила нас.
— Элисон, это Берни Роденбарр. Берни, это Элисон Уоррен, — и Элисон подтвердила свою принадлежность к кругу политэкономических лесбиянок по-мужски твердым рукопожатием.
— Вот уж не думала, что ты здесь, — сказала Кэролайн.
— Просто заскочил принять душ.
— Ну да, ты же бегал.
— О, так вы бегун? — заметила Элисон.
И мы, философски выражаясь, немного поболтали о пройденных мною милях, а Кэролайн тем временем готовила кофе. Элисон уселась на диван, и тут же, откуда ни возьмись, явился Юби и запрыгнул ей на колени. Я пошел на кухню, где Кэролайн хлопотала над кофейником.
— Ну, скажи, разве она не милашка? — шепотом осведомилась она.
— Потрясающая женщина, — шепнул я в ответ. — Только постарайся поскорее от нее избавиться.
— Смеешься, что ли?
— Нет.
— Но чего это ради?
— Мы идем в музей. К Хьюлетту.
— Прямо сейчас?
— Сейчас.
— Но послушай, мне только что удалось затащить ее к себе. И она так уютно устроилась с котиком на коленях. Могу я хоть чашечкой кофе ее угостить?
— Ладно, угощай, — произнес я все еще шепотом. — А я побежал. Постарайся побыстрее освободиться, встречаемся у входа в музей.
Я протянул дежурному две бумажки по доллару и две монеты по двадцать пять центов, и тот любезно уведомил меня, что галерея через час закрывается. Я сказал, что непременно буду иметь это в виду, и взял протянутый мне значок на булавке. Все эти действия очень живо напомнили покойного мистера Тернквиста, особенно тот пыл, с которым он прочитал нам краткую лекцию об искусстве. Думаю, что, перевозя тело через город и оставляя его в заброшенном доме, я специально несколько деперсонифицировал его образ, иначе бы просто не справился, но теперь он снова предстал передо мной как живой — острый на язык, ехидный, въедливый и смешной — и мне стало страшно жаль, что он умер, и стыдно оттого, что мне пришлось использовать его, уже мертвого, словно куклу в неком постыдном и ужасном фарсе.
Ощущение было не из приятных, и я поспешил отделаться от него, поднимаясь по ступеням на второй этаж, где был выставлен Мондриан. Я вошел в зал, небрежно кивнул охраннику в штатском и уже почти ожидал увидеть пустое место на стене там, где висела «Композиция в цвете» (ну, если не пустое место, то какую-нибудь другую картину), но этого не случилось. Мондриан оказался там, где ему и полагалось быть, и я обрадовался, увидев его снова.
Примерно через полчаса сзади послышался голос:
— Все это, конечно, очень мило, Берни, но неужели ты думаешь, что кругом одни дураки? И что карандашный набросок вряд ли удастся выдать за картину маслом. Чем это ты занимаешься?
— Перерисовываю картин, — объяснил я, не отрывая глаз от блокнота. — И сверяю размеры.
— А для чего эти буковки? О, они обозначают цвета, да?
— Да.
— Но какой смысл?
— Сам пока не знаю.
— А знаешь, тот парень внизу отказался взять у меня деньги. Сказал, что они с минуты на минуту все равно закроются. Но я все-таки всучила ему доллар. Так мы что, все же попробуем выкрасть эту картину?
— Да.
— Прямо сейчас?
— Ясное дело, нет.
— О… Но тогда когда?
— Не знаю.
— И наверняка еще не представляешь, как мы это сделаем?
— Как раз работаю над этим.
— Перерисовывая картину в блокнот?
— Черт! — выругался я и захлопнул блокнот. — Пошли отсюда.
— Прости, Берн. Я не хотела злить тебя.
— Ладно. Идем.
В паре кварталов от музея, на Мэдисон, мы обнаружили бар под названием «Глориоскис». Мягкое освещение, пышные ковры, черный пластик, отделанный хромом, и роспись на стенах, иллюстрирующая сценки из жизни маленькой сиротки Энни. Примерно половина посетителей заглатывала свои первые предобеденные аперитивы, остальные выглядели так, словно еще не совсем очухались от выпитого за ленчем. И все до единого благодарили Господа за то, что уже пятница.
— Как славно, — заметила Кэролайн, усаживаясь за столик в кабинке. — Этот приглушенный свет, радостный смех, звон кубиков льда в бокалах и голос Пегги Ли из музыкального автомата! Я могла бы быть счастлива здесь, Берн.
— И чертовски соблазнительные официантки, — добавил я.
— Да, я заметила. Здесь куда симпатичнее, чем в «Бам Рэп». Жаль только, что далеко от лавки.
Возникла официантка и услужливо склонилась над нами, демонстрируя роскошные формы. Кэролайн одарила ее самой сногсшибательной из своих улыбок и заказала мартини. Очень холодный, очень сухой и очень быстро. Я попросил кока-колу и лимон. Официантка улыбнулась и удалилась.
— Почему? — спросила Кэролайн.
— Что?
— Почему кока с лимоном?
— Лимон помогает убрать сладковатый привкус.
— Нет, почему именно кока?
Я пожал плечами.
— О, не знаю. Наверно, просто не в настроении пить перье. К тому же необходимо немного взбодрить организм, а в коке есть и сахар и кофеин.
— Ты что, нарочно придуриваешься, Берн?
— Не понял? А-а… Ты удивляешься, почему я решил обойтись без спиртного?
— Именно.
Я снова пожал плечами.
— Да так. Без особых причин.
— Хочешь попробовать забраться в музей, да? Но это же безумие!
— Знаю. И вовсе не собираюсь пробовать. Но уже предчувствую, что вечер предстоит сложный, и хочу быть в форме. Вот и все.
— А я предчувствую, что мне не мешало бы пропустить пару рюмашек.
— На здоровье.
— Уже не говоря о том, что, если мне сию секунду не принесут хотя бы одну, я просто подохну! А, ну, наконец-то!.. — воскликнула она, и на столе появились заказанные напитки. — Передайте, что они могут начинать смешивать вторую порцию, — сказала она официантке, — потому как интервал не должен быть слишком большим.
— Так вам повторить?
— Только еще один мартини, — ответила она. — А он весь вечер будет посасывать водичку. Ну, скажи, Берни, разве мамочка не говорила, что пить газировку вредно?
Я выдавил лимон в коку, размешал и отпил глоток.
— А ты заметил, как она рассмеялась? — спросила Кэролайн. — Люблю девушек с чувством юмора.
— И с шикарной оснасткой.
— Да, и с этим тоже. Вообще, о разных изгибах и формах написано и сказано просто уйма, пусть даже этот твой Мондриан верил только в прямые линии и цвета основного спектра. Ты считаешь, он был гением?
— Возможно.
— Кто знает, может, и был. Но если уж выбирать, что повесить на стенку, то честно скажу, я вполне довольна моей литографией Шагала.
— Забавно…
— Что забавно?
— Чуть раньше, — сказал я, — ну, стоя перед этой самой картиной, я вдруг подумал: как бы замечательно она смотрелась в моей квартире.
— Где?
— Над диваном. Прямо в центре, над самым диваном.
— Правда?.. — Она зажмурилась, пытаясь представить. — Картина, которую мы только что видели? Или та, другая, из квартиры Ондердонка?
— Которую только что видели. Но и другая тоже, думаю, смотрелась бы неплохо.
— Над диваном?
— Да.
— А знаешь, пожалуй, ты прав. Она действительно будет шикарно выглядеть у тебя в квартире, — сказала она. — И когда вся эта заварушка кончится, знаешь, что мы с тобой должны сделать в первую очередь, Берн?
— Ага, — ответил я. — Отсидеть от одного до десяти.
— От одного до десяти?
— Лет. В тюрьме.
— О-о… — протянула она и пренебрежительно отмахнулась, показывая свое отношение к петенциарной системе в целом. — Нет, я серьезно, Берн. Когда все это закончится, ты сядешь и сам нарисуешь себе Мондриана и повесишь картину над диваном.
— О, перестань!
— Да нет, я правда серьезно! Ну, подумай сам, Берн. То, что в свое время делал этот старина Пит, вовсе не трудно повторить. Ладно, согласна, он был гением, потому что первым придумал все эти полоски и цвета, и пропорции были у него само совершенство и соответствовали целой системе философских взглядов, не знаю, правда, каких именно, но что с того? Ведь если ты задашься одной-единственной целью, сделать копию для своей квартиры, неужели уж так сложно следовать его размерам, скопировать цвета и просто нарисовать ее, и все дела? Нет, я хотела сказать не «нарисовать», никаким рисунком здесь и не пахнет. Никаких полутонов, никаких светотеней. Просто белое полотно, а на нем черные линии и цветные пятна. Неужели для того, чтоб написать такую картину, нужно десять лет проторчать за мольбертом в институте изобразительных искусств?
— Что за дурацкая идея, — заметил я. — И потом, это наверняка сложнее, чем кажется на первый взгляд.
— Все сложнее, чем кажется на первый взгляд. Думаешь, так просто сделать хороший груминг какой-нибудь там ши-тцу.[28] Нет, это тоже сложнее, чем кажется, однако для того вовсе не обязательно быть гением. Где этот твой набросок? Неужели, зная размеры, ты не сумеешь изобразить то же самое красками на полотне?
— Единственное, что я точно сумею, так это раскрасить стену малярным валиком, не более того.
— Тогда зачем ты делал наброски?
— Затем, что кругом развелось слишком уж много картин, — ответил я. — И если не поставить рядом, различить я их просто не в состоянии. Мондриан Мондрианом, но я подумал, что набросок может сослужить службу при идентификации. Если, разумеется, увижу когда-нибудь еще одну его картину, помимо той, что висит у Хьюлетта. Но сделать этого я не могу.
— Что не можешь?
— Написать копию с Мондриана. Я вообще не понимаю, как это он умудрился создать такой шедевр. Все эти черные линии — такие прямые и острые, словно лезвие ножа. Как это у него получилось, ума не приложу.
— Ну, по всей вероятности, тут нужна твердая рука.
— Не только. К тому же я понятия не имею, какие нужно купить краски, уж не говоря о том, как их смешивать.
— Но можно научиться!
— Нет, такую работу может сделать только художник, — сказал я.
— Конечно. Если знаешь технику и…
— Жаль, что мы не успели использовать технику Тернквиста. Он был художником и обожал Мондриана.
— Он, слава богу, не единственный в Нью-Йорке художник. Если уж ты задался целью повесить Мондриана над диваном и не хочешь написать картину сам, уверена, найти кого-нибудь не проблема.
— Я не говорю о Мондриане для личного пользования.
— Разве? О!..
— Именно.
— Так ты хочешь…
— Именно.
— Куда запропастилась эта чертова официантка? Да человек может запросто от жажды помереть, пока она…
— Вот она, идет.
— Слава Богу. Нет, не думаю, что это сработает, Берн. Я ведь говорила о картине, которая будет хорошо смотреться над твоим диваном, а не о том, чтобы одурачить экспертов. Кроме того, где найти художника, которому можно доверять?
— Да, это проблема.
Подошла официантка и поставила перед Кэролайн новую порцию мартини. Окинула взглядом мой бокал с кокой, еще наполовину полный. Или наполовину пустой, на взгляд пессимиста.
— Прекрасно, — сказала ей Кэролайн. — Готова побиться об заклад, прежде вы работали медсестрой.
— Это еще что, — заметила та. — Выдавать секреты, конечно, нехорошо, но я знаю, вы никому не скажете. Наш бармен, между прочим, был раньше нейрохирургом.
— Сразу чувствуется рука специалиста. Мастерства он не утратил. Хорошо, что на мне Голубой крест.
Официантка хихикнула и удалилась. Кэролайн проводила ее долгим взглядом.
— Шикарная девица, — заметила моя сообщница.
— Жаль только, что она не художник.
— Какая походка, сколько достоинства!.. Какая соблазнительная задница. Как считаешь, она лесбиянка?
— Надежда умирает последней, да, Кэролайн?
— Так, во всяком случае, говорят.
— Ладно, лесбиянка она или натуралка, нам без разницы, — заметил я. — Потому как нам нужна прежде всего художница.
И тут в зале почему-то настала тишина, словно кто-то упомянул имя Э. Ф. Хаттона. Нет, разговоры за соседними столиками не прекратились, просто мы перестали их слышать. Мы с Кэролайн замерли, точно громом пораженные, затем глаза наши встретились. И через несколько секунд мы с ней в один голос произнесли одно и то же имя.
— Дениз, — сказали мы.
В дословном переводе — узкая спина.
Ши-тцу — «собачка-хризантема», декоративная порода, выведена в Китае.