— Самое плохое в этой войне[1], — сказал Раффлс, — это то, что она отрывает человека от работы.
Позапрошлой осенью и зимой мы ни разу не преступили закон. Причиной тому была, конечно, война. Нет, мы не были первыми жертвами этой лихорадки. Я непростительно мало интересовался ходом переговоров, а Ультиматум взволновал Раффлса не больше, чем обычное спортивное достижение. А потом до самого Рождества мы и вообще не следили за событиями. Нам все еще было жалко, что в газетах ничего не печатали о крикете. Но однажды днем, когда мы были в Ричмонде, мы услышали, как какой-то ужасный тип вопил хриплым голосом: «Тяжелые потери Британии! Ужасная резня буров! Ужасная резня! Ужасная резня! Тяжелые потери Британии!» Я подумал, что этот крикливый тип все придумал, но Раффлс даже переплатил ему, и мне еще пришлось держать велосипеды, когда он пытался выговорить «Eland's Laagte». Больше мы уже не коротали вечера без кипы вечерних газет, к тому же Раффлс заказал еще три утренние, а я даже перестал читать свою литературную страничку. Мы стали стратегами. Мы точно знали, что должен предпринять Буллер после высадки, а еще лучше — что нужно было сделать остальным генералам. У нас была самая лучшая карта, которую можно было только купить, с флажками, которые были слишком хороши, чтобы оставаться на одном месте. Раффлс разбудил меня послушать новости о «Рассеянном нищем» в то утро, когда этот фонд был объявлен, и мы стали одними из первых его подписчиков. К этому времени наша хозяйка была наэлектризована не меньше, чем мы. К нашему энтузиазму в поддержку англичан добавилась ее личная ненависть к диким боровам[2], как она упорно называла буров. Я бы долго мог описывать отношение хозяйки ко всей этой войне. Это был единственный повод для ее шуток, и, как истинный юморист, она сама никогда и улыбки себе не позволяла. Но стоило только заикнуться о почтенном джентльмене, которого она считала главным зачинщиком всего этого, как вы рисковали услышать, что бы она с ним сделала, если бы поймала. Она бы посадила его в клетку, и повезла по свету, и заставила бы его реветь и плясать, как голодного медведя на цепи, и так каждый день перед новыми зрителями. И все же я никогда не видел женщины добродушнее. Просто война не возвысила ее душу, как она это сделала с ее квартирантами.
Но вот ее облагораживающее влияние на нас прекратилось. Ситуация на войне становилась все хуже и хуже, а затем наступила та черная неделя, которую англичанам было трудно пережить, которая навсегда кровавыми буквами запечатлела названия трех африканских деревень.
— Все три, — простонал Раффлс, — до основания. — У него даже какие-то крикетные словечки вырвались, первый раз с самого начала войны.
Мы оба были подавлены. Наши старые школьные друзья пали на поле боя, я знаю, что Раффлс завидовал им: он с такой тоской говорил о подобном конце. Чтобы поднять ему настроение, я предложил обчистить одну из многих более или менее королевских резиденций где-нибудь неподалеку. Что нам было нужно, так это крутая кража со взломом, но я и беспокоить вас не буду его ответом. В ту зиму в Англии вообще было меньше краж, чем за последние годы, а Раффлс и вовсе ни одной не совершил. И еще находились люди, которые осуждали войну!
Так мы с Раффлсом, угрюмым и мрачным, прожили несколько дней, однако одним прекрасным утром идея Добровольческой армии вселила в нас новые надежды. Она сразу показалась мне превосходной, хотя я и смотрел на нее немного иначе, чем другие. Я не был аристократом, и английские джентльмены вряд ли приняли бы меня в свою компанию. Раффлс (который на стадионе «Лордз» даже играл за них) был еще более безнадежным случаем в этом отношении. Он все утро со мной не разговаривал, а днем ушел гулять в одиночестве. Когда он вернулся, это был совсем другой человек, радостно размахивавший небольшим флаконом, завернутым в белую бумагу.
— Кролик, — сказал он, — я не пил ни капли; это единственный недостаток, которого у меня никогда не было. Все эти годы я искал такое средство, Кролик, и вот оно — панацея, мой эликсир, волшебное зелье!
Я думал, что он попробовал его по дороге, и спросил, как оно называется.
— Взгляни сам, Кролик!
Черт меня побери, если это был не флакон женской краски для волос, гарантировавший окраску волос любого цвета в некогда модный желтый цвет после определенного количества применений!
— Что ты собираешься с этим делать? — удивился я.
— Перекраситься ради моей страны. — Он был в восторге. — Dulce et decorum est…[3]
— Ты хочешь сказать, что собираешься на фронт?
— А как же иначе?
Я взглянул на него: он стоял, освещенный светом камина, энергичный, подтянутый, худощавый, но сильный, хохочущий, раскрасневшийся после зимней прогулки; и когда я смотрел на него, мне вдруг показалось, что груз прожитых лет на моих глазах спал с его плеч. Я увидел его одиннадцатилетним в школе, старостой. Я увидел, как он в такой же день, как этот, обегает с грязным мячом в руках нашу команду из пятнадцати человек, как овчарка вокруг стада овец. У него на голове фуражка, и если бы не седые волосы… но тут все закрыла внезапная мгла. Его решение вызвало у меня не печаль, нет, я ведь не собирался отпускать его одного. Это было восхищение, восторг, любовь и даже, я думаю, какое-то внезапное сожаление, что он не всегда проявлял себя так, как сейчас. В этом было какое-то раскаяние. Ну и достаточно об этом.
— Мне кажется, ты прекрасно придумал. — Вот все, что я сказал.
Как он смеялся! Побед у него хватало, лучшего способа выйти из игры и не придумаешь, на его счету был один африканский миллионер, спортсмены, законодатель из Квинсленда, каморра, покойный лорд Эрнест Белвилл и вновь и вновь Скотленд-Ярд… Что еще может сделать человек за одну жизнь? Самое худшее, что теперь могло случиться, — это смерть, но не в постели, а без доктора, без температуры… Раффлс прервал себя.
— Или, если тебе так больше нравится, — добавил он, — не со связанными руками и не в рубашке висельника.
— Да мне ничего из этого не нравится, — возмутился я, — ты просто должен вернуться.
— К чему? — спросил он, странно взглянув на меня. И на какой-то момент я подумал: неужели мое возбужденное состояние передалось ему? Но нет, не такой он был человек.
В следующую минуту я впал в отчаяние. Конечно, я тоже хотел ехать с ним — он молча пожал мне руку, — но как? Меня, отсидевшего в тюрьме преступника, никто не возьмет в Добровольческую армию. Раффлс рассмеялся, несколько минут он внимательно смотрел на меня.
— Да, Кролик, тебе и думать-то об этом нечего! С таким же успехом мы могли бы вступить в ряды столичной полиции. Нет, мы доберемся до Южной Африки своим ходом, а уж там завербуемся на военную службу. Нам лучше всего попасть в какой-нибудь нерегулярный кавалерийский полк, ты вроде немало денег просадил на лошадях, и ты, конечно, помнишь, как я скакал, когда мне приходилось скрываться! Мы им очень подходим, Кролик, и я не думаю, что там будут проверять, те ли мы, за кого себя выдаем. Пожалуй, их и мои седые кудри не смутят, а вот в регулярных частях они бы слишком бросались в глаза.
Наша хозяйка сначала всплакнула, услышав о нашем решении, потом грозилась выщипать кое-кому бакенбарды (щипцами, и, конечно, раскаленными), но с того дня и до самого нашего отъезда добрая душа сделала для нас больше, чем кто-либо еще. Она и не очень-то удивилась: храбрые джентльмены, которые могли на велосипедах темной ночью выискивать взломщиков, для них это совершенно естественно, да благословит Господь их смелые души. При этих словах мне хотелось подмигнуть Раффлсу, но он на меня даже не взглянул. Он теперь стал рыжим Раффлсом, и просто удивительно, как это изменило его. Его самый искусный грим не имел такого эффекта, как этот простой прием, и в форме цвета хаки, завершившей перевоплощение Раффлса, он имел полное право надеяться, что на фронте его не узнает никто. Боялся он офицеров, которых знал в старые времена, а их на фронте было очень много. Поэтому, чтобы особенно не рисковать, мы отправились на фронт вторым классом, и было это в начале февраля.
День выдался сырой, промозглый, в пелене дождя и именно потому самый подходящий, чтобы проститься с Англией и отправиться к солнцу на фронт. Только на душе у меня было тяжело, когда я в последний раз смотрел на берег, на душе у меня было так же промозгло и мрачно, как и вокруг, пока ко мне не подошел Раффлс и не устроился рядом, облокотившись на перила.
— Я знаю, о чем ты думаешь, но об этом думать не надо, — сказал он. — Все в руках Божьих, Кролик, думай не думай, что ждет впереди, а знать никому не дано.
Я стал настолько же плохим солдатом (за исключением души), насколько Раффлс хорошим, и ничего другого я сказать не могу. Мое невежество в военных вопросах было просто непостижимо, оно и сейчас, между прочим, достаточно велико. Я не знал, как обращаться с лошадьми, я не научился владеть оружием. Среднестатистический английский солдат мог быть и ниже меня по интеллектуальному уровню, но он умел хоть какую-то часть своей работы делать лучше, чем я. Я даже не сумел достойно погибнуть. Я не хочу сказать, что пытался дезертировать, хотя подозреваю, что в этом случае сухопутная армия только выиграла бы.
Все эти слова отнюдь не поза, я ничуть не лучше обычного героя, вернувшегося с победой. Просто истинное удовольствие получаешь, когда описываешь события, во время которых вел себя как настоящий мужчина (например, как было в Сербитоне), а я не могу этого сказать о своем участии в войне, одна мысль о которой и сейчас вызывает у меня отвращение — но уже по другим причинам. Конечно, ни поле битвы, ни лагерь — все это не для меня. Моя неловкость скоро превратила меня в добычу для мародеров, объект для оскорблений, мишень для задир, из которых и состоял этот очень нерегулярный кавалерийский эскадрон, в который мы попали. И мне бы здорово досталось, если бы не Раффлс, который сразу же стал всеобщим любимцем, оставаясь больше, чем когда-либо, моим верным другом. В ваших домашних спорах у камина никому и в голову не может прийти ничего подобного. Все считают, что сражаться всегда приходится с противником, многие пришли бы в ужас, если бы узнали, что в одном эскадроне можно ненавидеть друг друга с такой страстью, с такой злостью, которую даже меткие бородатые стрелки из противоположной траншеи редко вселяют. Вот таким домашним спорщикам у камина (я и сам нередко выступал в этой роли) и я посвящаю рассказ о капрале Коннале, капитане Беллингеме, нашем генерале, Раффлсе и обо мне.
По вполне понятным причинам я не могу вдаваться в детали. Я пишу в то время, когда эскадрон еще сражается, и вы скоро поймете, почему не воюю я, или Раффлс, или капрал Коннал. Остальные отчаянные сыны разных краев, которым выпала нелегкая жизнь и совсем не легкая смерть, как всегда, с честью сражаются на поле брани, но я не скажу вам, где именно мы воевали вместе с ними. Я считаю, что ни один эскадрон такой численности еще никогда не совершал таких геройских подвигов. Но, к сожалению, они умудрились, так сказать, «очернить свое имя» в этих битвах, и я не хочу усугублять их положение, связав их перед лицом общественности еще и с Раффлсом, собою или этим бандитом Конналом.
Коннал был полукровка, ирландец из Глазго по рождению и воспитанию. Он уже несколько лет прожил в Южной Африке и, конечно, прекрасно знал страну. Это обстоятельство да еще тот факт, что он, как любой колонист, прекрасно управлялся с лошадьми, обеспечили ему первый шажок вверх из числа рядовых солдат, а это развязывает человеку руки и дает возможность задирать других, если он задира по натуре и по физической силе превосходит многих. Коннал был огромный, неповоротливый, и я оказался для него идеальной мишенью. Он стал ко мне приставать с того момента, как я там появился. Детали не имеют значения; сначала я попытался ответить ему, но продержался на ногах лишь несколько секунд. После этого я рухнул как подкошенный, и тут из своей палатки вышел Раффлс. Они дрались минут двадцать, и Раффлсу тоже досталось, но чистый результат был утешителен: хулиган затих и больше не возникал.
Однако спустя какое-то время я стал подозревать, что он был кое-кем похуже. Все это время бои шли каждый день, или мне так кажется сейчас, когда я об этом вспоминаю. Никаких больших сражений, но не проходило дня, чтобы у нас не было стычек с противником. Так что у меня неоднократно была возможность наблюдать его поведение в разгар битвы, и я был почти убежден, что его стрельба никогда не приносит никакого урона, а однажды произошел еще более яркий случай.
Как-то ночью три отряда из нашего эскадрона были отправлены в определенное место, которое патрулировалось в течение недели. Наш отряд оставался на месте под командованием этого гнусного капрала, поскольку и офицер и сержант попали в госпиталь с брюшным тифом. Мы ждали приказа к выступлению в направлении того места, где разбили лагерь три отряда. Мы должны были сопровождать два эскадронных фургона, в которых находились наши пожитки, провизия и боеприпасы.
Еще до рассвета Коннал сообщил командиру, что мы выступаем, и скоро в сером сумраке рассвета мы миновали посты сторожевого охранения. Так вот, хотя я и был, возможно, самым ненаблюдательным в отряде, но там, где дело касалось капрала Коннала, я смотрел во все глаза, и мне сразу показалось, что мы идем не в том направлении. Неважно, почему я так подумал, но дело в том, что наш патруль на прошлой неделе отправил дозорных на восток и на запад и на востоке они встретили такое упорное сопротивление, что были вынуждены отступить; сейчас мы двигались именно в восточном направлении. Я тут же подъехал к Раффлсу — бронзовому от загара, с бородой, в потертой широкополой шляпе, нависавшей над глазами, как клюв у ястреба, с короткой трубкой в зубах. Он и сейчас стоит у меня перед глазами: суровый, похудевший, но такой жизнерадостный, казалось, напрочь выбросивший из головы многие из своих глупостей. Все мои подозрения он отмел с улыбкой.
— Инструкции были даны ему или нам, Кролик? Прекрасно, предоставь ему возможность справиться самому.
Больше он не сказал ни слова, меня это удручало, я чувствовал себя подавленным. Так мы ехали, пока совсем не рассвело, и тут уж сам Раффлс присвистнул от удивления:
— Белый флаг, Кролик, клянусь Богом!
Я ничего не видел, у Раффлса было самое лучшее зрение в эскадроне. Однако через некоторое время действительно эта трепещущая эмблема, которая в глазах большинства из нас имела такое зловещее значение, была хорошо видна даже мне. Еще немного — и среди нас уже был косматый бур на своем косматом пони, его глубоко посаженные глаза глядели на нас с испугом и недоверием. У него было свое задание, и он мало что мог сказать нам, зато его со всех сторон просто засыпали легкомысленными вопросами.
— Так есть там буры? — спросил один, указывая туда, откуда мы выехали.
— Заткнись! — резко обрезал зубоскала Раффлс.
Бур казался бесстрастным, но зловещим.
— А наши где? — спросил еще один.
Бур, ощерившись, молчал.
И совершенно невероятной развязкой этой ситуации было то, что через какой-нибудь час мы действительно оказались за линией фронта буров, были окружены ими на полторы мили со всех сторон и каждый из нас должен был бы оказаться в плену, если бы каждый, за исключением Коннала, не отказался сделать шаг вперед и если бы буры сами не заподозрили какой-то тонкой военной хитрости, как единственно возможного объяснения такого отчаянного маневра. Они позволили нам отступить, не произведя ни одного выстрела, и, можете не сомневаться, именно это мы и сделали. Кафры со страху зло настегивали своих лошадей, а наш доблестный капрал угрюмо молчал и лишь вызывающе поглядывал на всех.
Я назвал это развязкой — и могу повторить с краской стыда на лице, что так оно и было. Коннала действительно немедленно доставили к командиру, но ведь распоряжения давались устно, поэтому он изворотливо лгал, и это его спасло.
— Вы сами сказали «туда», сэр, — упорно повторял он, и то, что приказ был отдан так нечетко, несомненно, спасло Коннала.
Думаю, вам и говорить не надо, как я был зол.
— Этот тип — шпион! — сказал я Раффлсу, когда мы с ним той ночью шли в расположение нашего отряда.
Он улыбнулся мне.
— А ты только сейчас об этом узнал, Кролик? Я-то знал об этом почти с той минуты, как мы здесь оказались, но сегодня утром я и правда решил, что мы его накроем.
— Позор, что мы этого не сделали! — закричал я. — Его нужно было пристрелить как собаку.