— Но она все-таки сопротивлялась?
— Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.
— Кричала она?
— Как она могла закричать?
— Вырывалась, ногами билась?
— Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный… Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.
— Ты рассказываешь о себе. А что она?
— Я точно не помню… не могу помнить всю эту картину…
— Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?
— Нет, наверно.
— А отчего не воспользовался ножом?
Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, все равно что согласиться: да, собирался воспользоваться, т. е. действовал с заранее обдуманным намерением.
— Когда шел, я не знал… это дела не меняет, не меняет дела, но, видит Бог, я не хотел… Когда меня разозлить, я не отвечаю за себя…
— Что же тебя разозлило?
— Она меня задела… я был в таком душевном состоянии… Я не хочу сегодня все вспоминать. Я чувствую, я концы отдам. У меня сердце болит, Михаил Петрович, войдите в положение.
— Ну-ну, концы отдавать не надо.
— Я хочу собраться с мыслями, Михаил Петрович, оценить это все и трезво распределить по пунктам, чтобы я не жалел… У меня уже нет выхода, что я, мол, назад, отказываюсь, но поймите меня правильно… тоже бывает у человека состояние такое.
И Михаил Петрович нажал кнопку, вызывая конвоира.
— Да зачем же вы отпустили?! — кинулся оператор.
— Проголодался, братцы. Пора обедать.
— Нет, Михаил Петрович, ну серьезно! Надо бы ловить, пока рассказывает.
— Он вправе подумать. Пусть защищается.
— Снова упрется!
— Снова и разговорится.
Назавтра Ладжун явился в следственный кабинет почти таким, как до признания: опять готовым крутиться, запираться и изобретательно лгать, чтобы умалить свою вину. Правда, о самом убийстве он распространялся теперь свободно, даже с некоторым увлечением, но имея твердую задачу: представить его как акт, совершенный в порыве оскорбленных чувств, а совсем не ради грабежа.
В двух словах версия Ладжуна сводилась к тому, что во время ночного свидания к Титовой постучался посторонний мужчина, и на Ладжуна напал острый приступ ревности. Теоретически можно было, конечно, допустить, что убийству предшествовала ссора. Однако кто способен ныне правдиво ответить: что и как случилось в каюте Титовой? Только Юрий Юрьевич. С помощью косвенных вопросов правды надо добиться от него. Больше не от кого.
Потому и допытывался Дайнеко: сопротивлялась ли женщина, успела ли крикнуть? В ссоре обязательно есть развитие. При всей своей вспыльчивости Ладжун, прежде чем дойти до предела, должен был накалиться. В какой-то миг Титова испугалась бы, попробовала обороняться или позвать на помощь. Иное дело, если преступник хладнокровно выбрал момент и набросился на жертву, когда она меньше всего того ждала. Застигнутая врасплох, женщина оказалась беззащитной.
Слушая рассказ Ладжуна, излагаемый по заготовленной схеме, Михаил Петрович упорно возвращался к деталям, которые указывали либо на первый, либо на второй вариант развития событий.
— Михаил Петрович, я такой человек, понимаете, у меня западная кровь…
— Насчет западной крови мы уже беседовали однажды. Забыл?
— Ну, неважно. Короче говоря, я был в таком состоянии, волнении, понимаете… Говорили, к ней никто не стучит, ни с кем она ничего, а я уж у нее неделю бывал. Познакомился с ней и целую неделю был… Мужчину никогда в жизни не ударил, как бы ни вывели меня из себя… У меня никаких не было мыслей, но тогда меня задело, когда он ночью стучал. Стучал и говорил: давай быстрей — как ее там зовут? — пока никого нет. И тут у меня настроение все и испортилось и тому подобное… я говорю, за такое мужья убивают!
— Когда ты понял серьезность твоего намерения? Сразу?
— Да… нет… не помню, понял я или нет. Помню, что я ее схватил.
— Ну, а она? Видела она по твоему состоянию, что ты намерен привести угрозу в исполнение?
Глядя в пространство, Ладжун простучал пухлыми пальцами нечто вроде гаммы туда и обратно.
— А черт ее знает, видела — не видела… Я не хочу врать.
— Врать не надо, — покровительственно согласился Дайнеко, будто в детском саду. — Но постарайся восстановить картину.
— Черт знает! Я же не такой убийца хладнокровный, который находится в безразличии, чтобы спокойно себя держать…
— Стало быть, на почве ревности. Но ревность не очень просматривается, Юрий Юрьевич. У тебя, в каюте с тобой, азербайджанка. Молодая, красивая.
— Впрочем говоря, аферистка, — быстро сказал Ладжун.
— Почему вдруг?
— Потому что когда я уходил, она у меня рылась в чемодане. Я знаю, куда я что положу. Для проверки. Я сказал, что иду в буфет, я знал, что она наведет шмон, — понес Ладжун, начиная люто ненавидеть мифическую бакинку.
— Но, по твоим собственным словам, ты был увлечен так, что ничего вокруг не замечал всю дорогу.
— Не то что не замечал, но… понимаете, Михаил Петрович, тут дело не в том, а дело в том, что… у меня их было триста штук, если хотите знать. Я точно не считал, но к примеру.
— Твои донжуанские похождения известны. Однако как же у тебя совмещалось? Ты день за днем, ночь за ночью отправлялся к другой женщине, девушка видела. А Титова, насколько я понимаю, в сравнении с той бакинкой…
— Да пропади она пропадом, эта Титова! Что, она мне нравилась? Коллекция мне нравилась!
— На таком фоне твои объяснения о ревности, Юра, вызовут в суде минимум улыбку. Давай честно: плыл ты один. Команда никакой девушки не заметила.
— Она плыла, Михаил Петрович… Но она раньше сошла. Она в Пензу подавалась.
— И ты для коллекции переключился на Титову? И возревновал до беспамятства?