Неаполь. Октября 10. Сегодня минуло два месяца с тех пор, как я объявила, что закрыла мой дневник, с тем чтобы никогда его не открывать.
Зачем я нарушила своё решение?
Зачем я вернулась к этому тайному другу моих бессонных и горьких часов? Затем, что я одинока больше прежнего, хотя мой муж работает в соседней комнате. Моё несчастье женское, и хочется высказаться здесь, а ни в каком другом месте, моя вторая жизнь здесь, в этой книге, и никто не должен знать о ней.
Как я была счастлива в первые дни после нашего брака, и каким счастливым сделала я его! Минуло только два месяца, и вот уже этого счастья не стало! Я стараюсь припомнить, что мы могли сказать или сделать дурное друг другу, — и ничего не могу припомнить недостойного моего мужа, ничего недостойного меня. Я не могу назвать день, когда тёмная туча в первый раз сгустилась над нами.
Я могла бы это перенести, если бы меньше его любила. Я могла бы понять тайну нашего отчуждения, если бы он объяснил перемену, происшедшую в нём, так же грубо, как другие мужчины выказали бы это.
Но этого не случилось и не случится никогда. Не в его натуре заставлять страдать других. Ни одного нелюбезного слова, ни одного неприветливого взгляда не услышишь и не увидишь у него. Только по ночам я слышу, как он вздыхает во сне; и иногда, когда я вижу его задумчивым по утрам, чувствую, как безнадёжно лишаюсь я любви, которую он когда-то испытывал ко мне. Он скрывает это или старается скрывать от меня. Он исполнен нежности, доброты, но нет прежней страсти и трепета на губах его, когда он целует меня теперь; его рука не говорит мне ничего, когда касается моей. Каждый день часы, которые он посвящает своему ненавистному писанию, становятся длиннее, каждый день он становится молчаливее в то время, которое отдаёт мне.
При всём том я ни на что пожаловаться не могу — ничего не было такого заметного, что оправдывало бы мои подозрения. Его разочарование не проявляется открыто; его безропотное отчуждение увеличивается так неуловимо, что даже моя бдительность не может заметить его. Раз пятьдесят в день я испытываю желание кинуться к нему на шею и сказать: «Ради Бога, сделай что-нибудь, только не обращайся со мной таким образом!» — и раз пятьдесят в день слова эти замирают у меня на губах из-за ясного понимания того, что его поведение не даёт предлога высказать их. Я думала, что перенесла самые сильные страдания, которые выпали мне в жизни, когда мой первый муж ударил меня по лицу хлыстом. Я думала, что испытала самое крайнее отчаяние в тот день, когда узнала, что тот другой негодяй, негодяй ещё более подлый, бросил меня. Век живи — век учись. Есть ещё страдание сильнее того, которое я почувствовала от хлыста Уолдрона, есть отчаяние ещё более горькое, чем то, которое я узнала, когда Мануэль бросил меня.
Не стара ли я для него? Наверно, ещё нет! Не лишилась ли я красоты своей? Ни один мужчина не проходит мимо меня на улице без того, чтобы глаза его не сказали мне, что я хороша по-прежнему.
Ах, нет! Нет! Тайна лежит глубже! Я думала и передумывала об этом, пока мной не овладела страшная мысль. Он был благороден и добр в своей прошлой жизни, а я была зла и обесславлена. Кто может сказать, какую страшную пропасть может это проложить между нами? Неизвестно для меня и для него. Это глупость, это сумасбродство, но, когда я лежу возле него в темноте, я спрашиваю себя: не вырывается ли у меня бессознательно признание в содеянном в прошлом в той обстановке близости, которая теперь соединяет нас? Не сохранилось ли чего-нибудь от ужасов моей прошлой жизни, что невидимо не оставляет меня? И не чувствует ли он влияния этого подсознательно, не понимая ещё, в чём дело? О! Неужели в моём сердце остались зачумлённые места, которые не может смыть моё раскаяние?
Кто может сказать? В нашей супружеской жизни что-то не ладится, я могу только это повторить. Есть какое-то тайное влияние, которого ни он, ни я не можем проследить и которое разлучает нас друг с другом каждый день все больше и больше. Ну, я полагаю, что привыкну со временем и научусь переносить.
Мимо моего окна только что проехала коляска с мило одетой дамой. Возле неё сидел её муж, а напротив их дети. В ту минуту, когда я увидел её, она смеялась и разговаривала очень весело; блестящая, весёлая, счастливая женщина! Ах, миледи! Когда вы были моложе, смеялись бы так, если б были предоставлены самой себе и брошены в свете, как я?
Октября 11. Одиннадцатого числа (два месяца назад) мы были обвенчаны. Он ничего не сказал мне об этом, когда мы проснулись, а я ему. Но решила воспользоваться этим случаем за завтраком, чтобы снова привлечь его внимание к себе.
Не думаю, чтоб я когда-нибудь ранее занималась так своим туалетом; не думаю, чтоб я когда-нибудь выглядела лучше, чем когда сошла вниз в это утро. Он позавтракал один, и я нашла на столе записку, в которой он приносил в нескольких словах извинения. Он писал, что почта в Англию уходит сегодня и что его материал в газету должен быть закончен. На его месте я скорее пропустила бы десять почт, чем позавтракала без него. Я пошла к нему в комнату. Он сидел, погрузившись целиком в свою ненавистную писанину.
«Не можешь ли ты уделить мне время сегодня?» — спросила я.
Он вздрогнул и вскочил.
«Конечно, если ты желаешь».
Он даже не взглянул на меня, говоря эти слова. Сам тон его ответа свидетельствовал о том, что все его мысли сосредоточились на статье, которую он только что отложил.
«Я вижу, что ты занят, — сказала я. — Я не желаю этого».
Прежде чем я успела затворить дверь, он уже вернулся к своему письменному столу. Я часто слышала, что жены писателей и журналистов по большей части несчастные женщины. Теперь я знаю почему.
Я полагаю, как я написала вчера, что научусь это переносить. (Кстати, какой вздор написала я вчера! Как мне было бы стыдно, если бы это увидел кто-нибудь другой, кроме меня!) Надеюсь, что вздорная газета, в которую он пишет, не будет иметь успеха; надеюсь, что его глупая статья будет осмеяна какой-нибудь другой газетой, как только попадёт в печать!
Что я буду делать целое утро? Выйти на улицу не могу: идёт дождь. Если открою фортепьяно, то помешаю прилежному журналисту, который пишет в смежной комнате. О Боже! В моей торп-эмброзской квартире было скучно, но здесь ещё скучнее. Не почитать ли мне? Нет, книги меня не интересуют — я ненавижу все писательское племя. Мне кажется, я просмотрю страницы дневника и опять проживу жизнь, когда ещё строила планы и находила новые развлечения, занимавшие каждый час дня.
Он мог бы взглянуть на меня даже тогда, когда был так занят своей статьёй. Он мог бы сказать: «Как мило одета ты сегодня». Он мог бы вспомнить… всё равно что. Он же только помнит свою газету.
Двенадцать часов. Я читала, думала и по милости моего дневника провела час.
Какое было время! Какая жизнь была в Торп-Эмброзе! Я удивляюсь, как тогда не помешалась. Сердце трепетно бьётся, щеки горят, когда читаю теперь об этом.
Дождь всё идёт, а журналист все пишет. Я не намерена опять думать о прошлом времени, а между тем о чём другом могу я думать?
Положим, я теперь все это только говорю, положим, я чувствовала бы себя теперь так, как тогда, когда ехала в Лондон с Армадэлем и когда видела способ лишить его жизни так же ясно, как видела его самого на всём продолжении пути?..
Я пойду и выгляну из окна; я пойду смотреть на прохожих.
Прошли мимо похороны, с кающимися в чёрных капюшонах, с восковыми факелами, гаснущими от дождя, и с молитвенным пением. Приятное зрелище ожидало меня у окна! Я вернусь к своему дневнику.
Положим, что я не изменилась бы — я только говорю положим, — какие перспективы имел бы теперь Большой иск, которому я прежде замышляла подвергнуться?
Я обвенчалась с Мидуинтером под его настоящим именем. Совершив это, сделала первый шаг из тех трех шагов, которые должны были привести меня через смерть Армадэля к состоянию и положению его вдовы. Как бы невинны ни были мои намерения в день свадьбы, — а они были невинны, — это одно из неизбежных последствий брака. Если бы я имела намерение сделать второй шаг, а я этого намерения не имею… В каком положении нахожусь я в настоящее время? Призывает ли оно меня попятиться назад, желала бы я знать, или поощряет идти вперёд?
Мне интересно рассчитать возможности на успех. Ведь легко можно вырвать листок и уничтожить его, если перспектива будет слишком ободряющей.
Мы живём здесь (ради экономии) далеко от дорогого английского квартала, в предместье города со стороны Портичи. Мы не завели знакомств с нашими соотечественниками: бедность мешает нам, застенчивость Мидуинтера мешает нам, а с женщинами моя наружность мешает нам. Мужчины, от которых мой муж получает сведения для газеты, встречаются с ним в кофейной и никогда не приходят сюда. Я не поощряю его приводить ко мне посторонних, потому что, хотя прошло несколько лет с тех пор, как я была в Неаполе, не могу точно знать, живут ли ещё здесь те, кого я встречала здесь прежде. Мораль из всего этого (как говорится в детских книжках) состоит в том, что ни один свидетель, который мог бы объявить, если бы впоследствии в Англии началось следствие, что мы жили здесь с Мидуинтером как муж и жена, не должен побывать в этом доме. Вот в каком положении нахожусь я в настоящее время.
Потом Армадэль. Не заставило ли его какое-нибудь непредвиденное обстоятельство выйти на связь с Торп-Эмброзом? Не нарушил ли он условия, предложенные ему майором, и не объявил ли себя женихом мисс Мильрой с тех пор, как я видела его в последний раз?
Ничего подобного не случилось. Никакое непредвиденное обстоятельство не изменило его положения относительно меня. Я знаю всё, что с ним произошло после его отъезда из Англии, из писем, которые он присылает Мидуинтеру и которые тот показывает мне.
Во-первых, Армадэль потерпел крушение. Его яхта действительно постаралась утопить его, и ей это не удалось! Началась буря (Мидуинтер предостерегал его, что может случиться в этом плане на таком маленьком судне). Их выбросило на португальский берег. Яхта разбилась вдребезги, но люди, судовые бумаги и всё прочее было спасено. Экипаж отослали в Бристоль с рекомендацией хозяина, которая уже помогла матросам получить места на заграничном корабле. А хозяин едет сюда. Он останавливался в Лиссабоне, потом в Гибралтаре и безуспешно старался в обоих местах достать другую яхту. Его третья попытка будет сделана в Неаполе, где стоит английская яхта для продажи или найма. Аллэн не счёл необходимым написать домой после крушения, потому что он взял из банка Куттса всю сумму денег, которая была переведена туда. А так как он не имел желания возвращаться в Англию (потому что мистер Брок умер, мисс Мильрой была в школе, а Мидуинтер здесь) и у него нет ни одной близкой души, которая встретила бы его по приезде, видеть нас и новую яхту — его две единственные цели. Мидуинтер ждёт Аллэна уже целую неделю, и он может войти в эту самую комнату в ту самую минуту, как я пишу.
Это соблазнительные обстоятельства, когда все обиды, пережитые мною от его матери и от него, ещё живы в памяти, когда мисс Мильрой с уверенностью готовится занять место во главе его стола, когда моя мечта жить счастливо и невинно любовью Мидуинтера исчезла навсегда и вместо неё не осталось ничего, что помогло бы мне выступить против своего плана. Я хотела бы, чтоб дождь прошёл, очень хотелось бы, чтобы можно было выйти из дому.
Может быть, что-нибудь помешает Армадэлю приехать в Неаполь. Когда он писал последний раз, то ждал в Гибралтаре английский пароход. Ему, может быть, надоест ждать или, может быть, он услышит о яхте, продающейся где-нибудь в другом месте, а не здесь. Маленькая птичка шепчет мне на ухо, что, может быть, это был бы самый благоразумный поступок в его жизни, если он не сдержит своего обещания приехать к нам в Неаполь.
Не вырвать ли мне лист, на котором были написаны эти оскорбительные вещи? Нет. Мой дневник так хорошо переплетён, что было бы очень жестоко вырвать лист. Займусь я чем-нибудь другим, более безобидным. Чем бы, например? Моей шкатулкой с вещами: я разберу мою шкатулку и выброшу вещицы, ещё оставшиеся после моих несчастий.
Ну вот, открыла шкатулку. Первая вещь, попавшаяся мне, был дрянной подарок Армадэля на свадьбу — дешёвенькое рубиновое кольцо. Это тотчас же покоробило меня.
Вторая вещь, попавшаяся мне, была склянка с каплями. Я начала рассчитывать на глаз, сколько капель понадобится, чтобы перенести живое существо за черту разграничения между сном и смертью. Почему я с испугом закрыла шкатулку, прежде чем кончила расчёт, — не знаю, но закрыла. И вот опять возвратилась к своему дневнику, хотя мне не о чём, решительно не о чём писать. О, скучный день! Скучный день! Неужели ничего не случится, чтобы развлечь меня в этом противном месте?
Октября 12. Важная статья Мидуинтера в газету была отправлена вчерашней почтой. Я имела безрассудство предполагать, что, может быть, он удостоит меня своим вниманием сегодня, — ничуть не бывало! Мидуинтер провёл тревожную ночь после своих письменных трудов и встал с головной болью и в самом унылом расположении духа. Когда он находится в таком состоянии, его любимое лекарство — возвратиться к своим прежним бродяжническим привычкам и шататься одному неизвестно где. Он для вида предложил мне сегодня утром (зная, что у меня нет амазонки) нанять для меня какую-то клячу, если пожелаю отправиться с ним, Я предпочла остаться дома. Очень хочу иметь красивую лошадь и щегольскую амазонку. Если этого не будет, то совсем ездить не стану. Он ушёл, не пытаясь убедить меня изменить своё решение. Я, разумеется, не изменила бы его, но Мидуинтер всё-таки мог бы попытаться уговорить меня.
Надо в его отсутствие раскрыть фортепьяно — это одно утешение, и я очень настроена играть — это другое. Есть одна соната Бетховена (я забыла какая), всегда напоминающая мне о погибших душах в аду. Ну, мои пальцы, поведите меня сегодня к погибшим душам!
Октября 13. Наши окна выходят на море. Сегодня в полдень мы увидели подходящий пароход с развевающимся английским флагом. Мидуинтер пошёл на пристань, на случай, не тот ли это пароход из Гибралтара, на котором едет Армадэль.
Два часа. Это пароход из Гибралтара. Армадэль прибавил ещё одну к длинному списку своих ошибок — он сдержал слово, приехал к нам в Неаполь.
Как это кончится теперь?
Кто это знает?
Октября 16. Два дня пропущены в моём дневнике! Я сама не могу сказать почему, разве только оттого, что Армадэль раздражает меня сверх меры. Один вид его напоминает мне Торп-Эмброз. Мне кажется, я боялась того, что могла написать о нём в последние два дня, если бы позволила себе поддаться опасному удовольствию раскрыть эти страницы.
Сегодня утром я ничего не боюсь и поэтому беру опять мой дневник.
Есть ли границы, желала бы я знать, для скотской глупости некоторых мужчин? Я думала, что узнала границы глупости Армадэля, когда была его соседкой в Норфольке, но последняя встреча в Неаполе показала мне, что я ошибалась. Он беспрестанно приходит к нам (Армадэль приезжает к нам в лодке из гостиницы «Санта-Лучия», где ночует), и разговор его постоянно составляет два предмета: яхта, продающаяся на здешней пристани, и мисс Мильрой. Да, он выбирает меня поверенной его верной любви к дочери майора! «Так приятно говорить об этом с женщиной!» Вот все извинение, какое он счёл необходимым принести для привлечения моего сочувствия — моего сочувствия! — к разговору о «его драгоценной Нили», который он начинал по пятидесяти раз в день. Армадэль, очевидно, убеждён (если только он думал об этом), что я совершенно забыла, так же как и он, всё, что когда-то было между нами, когда я приехала в Торп-Эмброз. Такое решительное отсутствие самой обыкновенной деликатности и самого обыкновенного такта в человеке, который, по всей вероятности, имеет человеческую кожу, а не ослиную шкуру, и который говорит, если только уши не обманывают меня, а не ревёт, кажется совершенно невероятным. Он спросил меня — он просто спросил меня вчера вечером, — сколько сот фунтов в год жена богатого человека может тратить на свои наряды.
«Не называйте слишком низкую цену, — прибавил идиот, глупо ухмыляясь. — Нили должна одеваться как одна из самых нарядных щеголих в Англии, когда я женюсь на ней».
И это он посмел сказать мне после того, как он был У моих ног и когда я лишилась его по милости мисс Мильрой! Мне, одетой в платье из альпака и имеющей мужа, который живёт работой в газете!
Лучше не стану распространяться об этом, лучше буду думать и говорить о чем-нибудь другом.
О яхте. Я заявляю, что — как облегчение после разговоров о мисс Мильрой — яхта кажется мне преинтересным предметом. Она — прекрасивое судно. Её марсели (что бы это ни было) особенно замечательны тем, что сделаны из красного дерева. Но при всех этих достоинствах яхта имеет тот недостаток, что она стара — это большая неприятность, а экипаж и шкипер после расчёта с ними были отправлены в Англию — это также неприятно. Всё-таки, если новый экипаж и нового шкипера можно найти здесь, таким красивым судном при всех его недостатках пренебрегать нельзя. Можно будет нанять её на одну поездку и посмотреть, как она поведёт себя. (Если она будет одного мнения со мною, её поведение удивит нового владельца!) Пробная поездка решит, какие недостатки она имеет и какой ремонт требует её преклонный возраст. И тогда можно решить, купить её или нет. Такова болтовня Армадэля, когда он не разговаривает о своей «драгоценной Нили». А Мидуинтер, который не может найти время, свободное от своей работы для жены, может посвящать часы своему другу и уделять их безусловно моей невольной сопернице, новой яхте.
Сегодня я не буду больше писать. Если такая красивая дама, как я, бросается как тигрица к своему дневнику, ощущая писательский зуд в пальцах, то в таком положении нахожусь и я в настоящую минуту. Но с моей внешностью и с моим образованием, разумеется, о таком увлечении не должно быть и речи. Мы все знаем, что изящная дама не имеет страстей.
Октября 17. Мидуинтер получил сегодня утром письмо от негровладельцев, то есть лондонских журналистов, которое заставило его работать старательнее прежнего, Армадэль приходил на завтрак и потом на обед. За завтраком разговор был о яхте, за обедом — о мисс Мильрой. Я была удостоена приглашением ехать с Армадэлем завтра в Толедо и помочь ему купить подарки для предмета его любви. Я не рассердилась на него, я просто отказалась. Можно ли словами выразить удивление, в которое меня приводит моё терпение? Никакими словами не могу выразить его.
Октября 18. Армадэль приходил к утреннему чаю, чтоб застать Мидуинтера, прежде чем он запрётся работать.
Разговор был такой же, как вчера вечером. Армадэль нанял яхту. Агент, сожалея о его абсолютном незнании языка, помог ему найти переводчика, но не может помочь ему найти экипаж. Переводчик вежлив и обязателен, но в морском деле не разбирается. Помощь Мидуинтера необходима, и Мидуинтера просят (а он соглашается) работать напряжённее прежнего, чтоб найти время помочь его другу… Когда экипаж найдут, достоинства и недостатки яхты будут определены в плавании в Сицилию, Мидуинтер должен плыть, чтоб высказать своё мнение. Наконец (если она не захочет остаться в одиночестве) дамская каюта отдаётся в распоряжение жены Мидуинтера. Всё было решено за чайным столом и закончилось одним из изящных комплиментов Армадэля мне: «Я намерен взять с собой на яхту Нили, когда мы обвенчаемся. А у вас такой хороший вкус, вы можете рассказать мне, что должно быть в дамской каюте».
Если некоторые женщины производят на свет таких людей, должны ли другие женщины позволить им жить? Здесь возможны разные мнения. Я этого не думаю.
Меня сводит с ума то, что я вижу ясно, что Мидуинтер находит в обществе Армадэля и в разговорах о его новой яхте убежище от меня. Он всегда веселее, когда здесь Армадэль. Он забывает меня с Армадэлем точно так, как забывает меня за своей работой. И я это переношу! Какая я образцовая жена! Какая я превосходная христианка!
Октября 19. Новости! Мидуинтер страдает от сильной головной боли и всё-таки работает, чтоб иметь время оставаться со своим другом.
Октября 21. Мидуинтеру хуже. Он сердит, дик, неприступен после двух дурно проведённых ночей и двух дней за непрерывной работой. При всяких других обстоятельствах он воспользовался бы предостережением и перестал бы работать, но теперь он не обращает внимания ни на какие предостережения. Он все работает так же напряжённо, как и прежде, для Армадэля. Как долго продлится моё терпение?
Октября 22. Вчера оказалось, что Мидуинтер напрягает свой мозг более того, что мозг может перенести. Когда он заснул, то был страшно неспокоен, стонал, говорил, скрежетал зубами. Из нескольких слов, услышанных мною, он, кажется, сначала видел во сне жизнь, которую вёл в детстве, когда был мальчиком и странствовал с танцующими собаками, потом ему снилось, как он провёл с Армадзлем ночь на разбитом корабле, к утру он стал спокойнее. Я заснула и, пробудившись вскоре, увидела, что лежу одна. Приподнявшись, огляделась вокруг, и увидела свет, горевший в уборной Мидуинтера. Я тихо встала и пошла взглянуть на него.
Мидуинтер сидел на безобразном огромном старинном кресле, которое я приказала вынести в уборную, с глаз долой, когда мы переехали сюда. Голова его была откинута назад, одна рука покоилась на ручке кресла, другая лежала на коленях. Я подошла ближе и увидела, что он задремал от усталости, когда читал или писал, потому что перед ним были на столе книги, перья, чернила и бумага. Зачем он встал так тихо в такой ранний час утра? Я посмотрела на бумаги, лежавшие на столе: они все были сложены аккуратно (так он всегда держит их) за одним исключением: письмо мистера Брока лежало раскрытое на других бумагах.
Я снова посмотрела на Мидуинтера и тут же приметила другую исписанную бумагу, лежавшую под рукой, которая покоилась на коленях. Нельзя было взять эту бумагу, не подвергаясь риску разбудить его. Часть рукописи, однако, не была закрыта. Я посмотрела на этот текст, желая понять, почему он ушёл прочесть его тайком, отодвинула письмо Брока, и, прекрасно разобрав большой кусок текста, узнала, что это было описание сна Армадэля.
Сделав это второе открытие, я тотчас снова легла в постель и начала серьёзно размышлять.
Когда мы проезжали Францию, направляясь сюда, застенчивость Мидуинтера была быстро побеждена очень приятным человеком, ирландским доктором, которого мы встретили в вагоне железной дороги и который как-то незаметно сумел завязать с нами дружеские отношения. Узнав, что Мидуинтер посвятил себя литературным занятиям, наш спутник не советовал ему проводить много часов кряду за письменным столом.
«Ваше лицо говорит мне более, чем вы думаете, — сказал доктор. — Если вы поддадитесь искушению переутомлять ваш мозг, вы почувствуете это скорее, чем многие другие. Когда вы увидите, что ваши нервы чересчур расстроены, не пренебрегайте моим предостережением — бросьте перо».
После того что я вчера увидела в уборной, мне кажется, что нервы Мидуинтера сдают и начали оправдываться предостережения доктора. Если расстройство их состояло в том, чтоб мучить его прежним суеверным страхом, в нашей жизни скоро произойдут перемены. Я с любопытством буду ждать, не придёт ли опять Мидуинтер к убеждению, что нам обоим предназначено навлечь гибельную опасность на Армадэля. Если так, я знаю, что случится: он не сделает ни шага, чтоб помочь своему другу найти экипаж для яхты, и, наверно, откажется ехать с Армадэлем или отпустить меня с ним на пробную поездку.
Октября 23. Письмо мистера Брока, по всей вероятности, не потеряло ещё своего влияния. Мидуинтер опять работает сегодня и с таким же трудом выгадывает время, которое он может посвятить своему другу.
Два часа. Армадэль здесь по обыкновению — пришёл узнать, когда Мидуинтер может освободиться. На этот вопрос ещё нельзя дать определённого ответа, потому что всё зависит от того, сколько ещё Мидуинтер сможет продолжать свою работу. Армадэль сел с чувством обманутого ожидания; он зевал и засунул в карманы свои огромные, неуклюжие руки. Я взяла книгу. Скот не понимал, что я хотела остаться одна; он опять принялся за невыносимые для меня темы разговора — о мисс Мильрой и о всех нарядах, какие она будет иметь, когда он женится на ней, о её верховой лошади, о её кабриолете, о её прелестной гостиной наверху в большом доме, и так далее. Всё, что я могла иметь, мисс Мильрой будет иметь — если я позволю ей.
Шесть часов. Опять этот вечный Армадэль! Полчаса тому назад Мидуинтер оторвался от своей работы, почувствовав головокружение и слабость. Мне ужасно хотелось целый день музыки, и я узнала, что в театре дают «Норму». Мне пришло в голову, что часа два, проведённые в опере, могут принести пользу Мидуинтеру и мне, и я сказала: «Почему бы не взять нам ложу в театре Сан-Карло сегодня?» Мидуинтер отвечал со скучным видом, что он не так богат для того, чтоб брать ложу. Армадэль при этом не преминул похвалиться своим туго набитым кошельком, заявив с нестерпимым самодовольством: «Я довольно богат, старикашка, а это нам поможет».
С этими словами он взял шляпу и, топая своими огромными, как у слона, ногами, пошёл брать ложу. Я смотрела ему вслед из окна, когда он шёл по улице.
«Твоя вдова, имея тысячу двести фунтов годового дохода, — думала я, — будет в состоянии брать ложу в театре, когда захочет, не будучи обязана никому».
Пустоголовый негодяй свистел, когда шёл в театр, и щедро бросал мелкое серебро каждому нищему, бежавшему за ним.
Полночь. Наконец я опять одна. Хватит ли у меня сил описать события этого страшного вечера именно так, как всё случилось? Я имею достаточно сил, по крайней мере, чтоб перевернуть новый лист и попробовать.
Мы поехали в Сан-Карло. Глупость Армадэля проявилась даже в таком простом деле, как взять ложу. Он спутал оперу с комедией и выбрал ложу возле сцены, думая, что главное при посещении оперы — видеть лица певцов как можно яснее! К счастью для наших ушей, прелестные мелодии Беллини по большей части сопровождаются нежным и тонким аккомпанементом, а то оркестр оглушил бы нас.
Я сначала села в глубине ложи, потому что не могла знать, нет ли в театре кого-нибудь из моих прежних друзей, но дивная музыка постепенно выманила меня из заточения. Я была так очарована, заинтересована, что бессознательно наклонилась вперёд и посмотрела на сцену.
Меня заставило осознать свою неосторожность открытие, от которого на мгновение буквально застыла кровь. Один из хористов, в группе друидов[10] смотрел на меня, пока пел вместе с остальными. Его голова была покрыта длинными белыми волосами, а нижняя часть лица завершалась внушительной, пышной, белой бородой, соответствующей роли; глаза, которые смотрели на меня, принадлежали человеку, которого я больше всех на свете имею причины опасаться увидеть опять, — Мануэлю!
Если бы со мной не было скляночки с нашатырным спиртом, я думаю, что лишилась бы чувств. Я отодвинулась назад в тень. Даже Армадэль приметил во мне внезапную перемену, и он и Мидуинтер спросили, не больна ли я. Я сказала, что мне жарко, но что, вероятно, сейчас станет лучше, а потом отодвинулась в глубину ложи и постаралась собраться с мужеством. Мне удалось овладеть собой настолько, чтоб посмотреть на представление, не показываясь, как только хор снова вышел на сцену. Опять я увидела этого человека, но, к моему несказанному облегчению, он ни разу не взглянул на нашу ложу. Это явное равнодушие позволило мне предположить, что я случайно стала свидетельницей необыкновенного сходства, и более ничего. Я ещё придерживаюсь этого мнения, после того как имела время подумать, но мои мысли успокоились бы более, если бы смогла увидеть лицо этого человека без грима.
Когда занавес упал после первого акта, началось представление скучного балета (по нелепому итальянскому обычаю), прежде чем опера продолжалась. Хотя я оправилась от первого испуга, но не могла, однако, оставаться спокойна в театре: я боялась всякого рода неожиданных приключений. И когда Мидуинтер и Армадэль спросили меня, сказала им, что я не так здорова, чтоб оставаться на всё время представления.
В дверях театра Армадэль стал прощаться, но Мидуинтер — очевидно опасаясь провести вечер наедине со мною — просил его поужинать у нас, если я не возражаю. Я пригласила, и мы все трое вернулись сюда.
Десять минут спокойного пребывания в своей комнате (с помощью одеколона с водой) привели меня в чувство. Я пришла на ужин. Мужчины приняли мои извинения за то, что я увезла их из оперы, с любезным уверением, что я никого из них не заставила пожертвовать своим удовольствием. Мидуинтер объявил, что до такой степени измучен работой, что не может мечтать ни о чём, кроме двух великих наслаждений, не имеющихся в театре, — спокойствия и свежего воздуха. Армадэль сказал как настоящий англичанин, гордясь своей собственной тупостью относительно искусства, что он ничего не понял в опере. Неприятнее всех было мне, потому что я понимала итальянскую музыку и находила в ней удовольствие, как все дамы вообще. Его драгоценная Нили…
Я была не в состоянии слышать о его «драгоценной Нили» после того, что пережила в театре. Или от нервного расстройства, или от одеколона, запах которого ударил мне в голову, но только одно имя этой девочки заставило меня вспыхнуть. Я постаралась обратить внимание Армадэля на ужин. Он очень был благодарен, но у него не было аппетита. Я предложила ему вина, вина здешнего, — наша бедность позволяет нам покупать только одно это вино. Он опять был очень благодарен. Иностранное вино также мало пришлось ему по вкусу, как и иностранная музыка, но он выпьет, так как я прошу его, и выпьет за моё здоровье по-старинному: с пожеланиями счастливого времени, когда мы все встретимся в Торп-Эмброзе и когда в этом доме будет принимать меня его хозяйка.
С ума, что ли, он сошёл, размышляя таким образом? Нет, его лицо не выказывало этого. Он находился под впечатлением от мысли, что говорит особенно приятные вещи для меня.
Я посмотрела на Мидуинтера. Может быть, если бы он посмотрел на меня, то нашёл бы какие-нибудь причины для того, чтобы переменить тему разговора, но он сидел молча на стуле, раздражённый, утомлённый, потупив глаза и задумавшись.
Я встала и отошла к окну. Все ещё не понимая своей неловкости, Армадэль пошёл за мною. Если бы у меня хватило сил вышвырнуть его из окна в море, я, наверно, сделала бы в эту минуту. Не имея таких сил, я стала пристально смотреть на залив и сделала ему намёк самый явный и самый грубый, какой только могла придумать, чтоб уйти.
«Прекрасная ночь для прогулки, — сказала я, — если вы желаете вернуться в гостиницу пешком».
Я сомневаюсь, слышал ли он мои слова, по крайней мере, они не произвели на него никакого впечатления. Он стоял, сентиментально смотрел на луну и вздыхал. Я предчувствовала, что будет, если не закрою ему рот, поэтому заговорила прежде его.
«При всей вашей любви к Англии, — сказала я, — вы должны признаться, что такого лунного сияния там не бывает».
Он рассеянно посмотрел на меня и опять вздохнул.
«Желал бы я знать, такая ли чудная ночь сейчас в Англии, как здесь? — сказал он. — Желал бы я знать, смотрит ли моя милая на луну теперь и думает ли она обо мне?»
Я не могла больше выдержать, я накинулась на него тотчас.
«Боже мой, мистер Армадэль! — воскликнула я. — Неужели в том мире, в котором вы живёте, есть только один предмет, достойный разговора? Мне до смерти надоела мисс Мильрой. Пожалуйста, говорите о чем-нибудь другом».
Его широкое и глупое лицо покраснело до самых отвратительных волос.
«Извините, — пролепетал он с каким-то угрюмым удивлением, — я не предполагал…»
Он остановился в замешательстве и посмотрел на Мидуинтера. Я поняла, что означал этот взгляд. «Я не предполагал, чтоб она ревновала к мисс Мильрой после того, как стала вашей женой!» — вот что сказал бы он Мидуинтеру, если бы я оставила их в комнате одних!
Как бы то ни было, Мидуинтер услышал нас. Прежде чем я успела заговорить, прежде чем Армадэль успел прибавить слово, он завершил недоконченную фразу своего друга тоном, который я слышала, и с выражением лица, которое я видела в первый раз.
«Вы не предполагали, Аллэн, — сказал он, — что дамы могут так легко раздражаться?»
Первое ироническое слово, первый презрительный взгляд, услышанный мною от него! И Армадэль этому причиной!
Гнев мой вдруг прошёл, место его уступило другому чувству, тотчас придавшее мне твёрдость и заставившее меня молча выйти из комнаты.
Я была одна в спальне. Я имела несколько минут для своих мыслей, которые я не намерена передавать словами, даже на этих тайных страницах. Я встала и отперла — всё равно, что бы там ни было. Я подошла к изголовью кровати Мидуинтера и взяла — всё равно, чтобы ни взяла я. Последнее, что я сделала, прежде чем вышла из спальни, посмотрела на часы. Было половина одиннадцатого, время, когда Армадэль всегда оставлял нас. Я тотчас вернулась к обоим мужчинам; мило улыбаясь, подошла к Армадэлю и сказала ему…
Нет! Поразмыслив хорошенько, я не напишу того, что я ему сказала или что я сделала потом. Мне опротивел Армадэль! Его имя беспрестанно встречается в записях, которые я делаю. Я пропущу то, что случилось в следующий час — от половины одиннадцатого до половины двенадцатого, — и стану продолжать мой рассказ с того времени, как Армадэль оставил нас. Могу ли рассказать, что произошло, как только наш гость повернулся спиной, между Мидуинтером и мной в нашей спальне? Почему и это также не пропустить? Нужно ли волновать себя, записывая это? Я не знаю! Зачем я веду дневник? Зачем искусный вор, описанный недавно в английских газетах, оставил именно то, что могло уличить его, — каталог всех украденных им вещей? Почему мы не бываем рассудительны во всех наших поступках? Зачем я не всегда остерегаюсь и никогда не бываю последовательна, как злодей в романе? Зачем? Зачем? Зачем?
Мне это всё равно! Я должна записать, что случилось между Мидуинтером и мной сегодня, потому что я должна. На это есть причина, которую никто не может объяснить, включая и меня.
Было половина двенадцатого. Армадэль ушёл. Я надела блузу и села уложить волосы на ночь, когда раздался стук в дверь и вошёл Мидуинтер.
Он был страшно бледен. Глаза его смотрели на меня с ужасным отчаянием. Он не ответил, когда я выразила удивление тем, что он пришёл гораздо раньше обыкновенного; он даже не ответил, когда я спросила, не болен ли он. Повелительно указав на кресло, с которого я встала, когда он вошёл в комнату, Мидуинтер велел мне опять сесть, а потом через минуту прибавил: «Я должен поговорить с тобой серьёзно».
Я подумала о том, что я сделала (или нет, что я старалась сделать в промежуток времени между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого, о чём не упомянула в дневнике), и ужасная тоска, которую я не чувствовала в то время, овладела мною теперь. Я опять села, как мне было велено, не отвечая Мидуинтеру и не смотря на него.
Он прошёлся по комнате, а потом приблизился ко мне.
«Если Аллэн придёт завтра, — начал он, — и если ты его увидишь…»
Голос его прервался, и он не сказал ничего больше. В душе он носил какое-то страшное горе, которое захватило его. Но бывает время, когда воля Мидуинтера становится железной. Он ещё прошёлся по комнате и, видимо, сумел подавить своё горе. Он вернулся к моему креслу и остановился прямо передо мной.
«Когда Аллэн придёт сюда завтра, — продолжил он, — впусти его в мою комнату, если он захочет меня видеть. Я скажу ему, что не смогу закончить работу, которую теперь делаю, так скоро, как надеялся, и что, следовательно, он должен найти экипаж для своей яхты без моей помощи. Если он, расстроенный напрасным ожиданием, обратится к тебе, — не подавай ему надежды, что я успею освободиться, чтобы помочь ему, если даже он будет ждать. Уговори его найти помощников среди местных моряков, с которыми и нужно заняться яхтой. Чем больше занятия яхтой отвлекут его от нашего дома и чем меньше ты будешь уговаривать его оставаться здесь, тем будет мне приятнее. Не забывай этого и не забывай также последнего наставления, которое я теперь дам тебе. Когда яхта будет готова выйти в море и когда Аллэн пригласит нас плыть с ним, я желаю, чтобы ты решительно отказалась ехать. Он будет стараться уговорить тебя передумать, потому что я со своей стороны твёрдо откажусь оставить тебя одну в этом чужом доме и в этой чужой стране. Всё равно, что бы он ни говорил, ничто не должно заставить тебя изменить своё решение. Откажись решительно и окончательно! Откажись, я настаиваю на этом, ступать ногой на новую яхту!»
Он закончил спокойно и твёрдо, голос его не прерывался, и на лице его не было признаков смятения. Чувство удивления, которое я могла бы испытать, слыша весьма странные слова, с которыми он обратился ко мне, сменилось чувством облегчения, которое они принесли мне. Страх услышать другие слова, ожидаемые мною, оставил меня так же неожиданно, как и охватил. Я опять могла смотреть на него, я опять могла говорить с ним.
«Можешь не сомневаться, — отвечала я, — что я сделаю именно так, как ты приказал мне. Должна ли я повиноваться тебе слепо? Или я могу узнать причину странных приказаний, отданных мне?»
Лицо его омрачилось, и он сел по другую сторону туалетного столика тяжело, безнадёжно вздохнув.
«Ты можешь узнать причину, — сказал он, — если желаешь».
Он замолчал, немного раздумывая.
«Ты имеешь право узнать причину, — продолжал он, — потому что ты сама замешана в этом».
Он опять немного помолчал и снова продолжал: «Я только одним образом могу объяснить странную просьбу, с которой сейчас обратился к тебе. Я должен просить тебя вспомнить, что случилось в соседней комнате, прежде чем Аллэн оставил нас сегодня».
Он посмотрел на меня со странным выражением на лице. Одно мгновение мне показалось, что он чувствует сострадание ко мне; затем — как будто он испытывает ко мне отвращение. Я опять начала бояться; я молча ждала его следующих слов.
«Я знаю, что работал слишком напряжённо последнее время, — продолжал он, — и что мои нервы страшно расстроены. Очень может быть, что в моём теперешнем положении я бессознательно перетолковал или исковеркал обстоятельства, теперь происходящие. Ты сделаешь мне одолжение, если сверишь мои воспоминания со своими. Если моя фантазия преувеличила что-нибудь, если моя память обманула меня в чем-нибудь, я умоляю тебя остановить меня и сказать об этом».
Я настолько владела собой, что смогла спросить, на какие обстоятельства он намекает и каким образом я лично в них замешана.
«Ты лично в них замешана вот каким образом, — отвечал он. — Обстоятельства, о которых я упоминаю, начинаются с того момента, когда ты сказала Аллэну о мисс Мильрой, на мой взгляд, весьма необдуманно, не проявив терпения. Я боюсь, что и я тогда высказался так же запальчиво со своей стороны и прошу у тебя извинения за то, что произнёс в минуту раздражения. Ты ушла из комнаты. После непродолжительного отсутствия ты вернулась и очень тактично принесла извинения Аллэну, которые он принял, со своей обыкновенной добротой и доверчивостью. В этот момент ты и он стояли у стола, на котором был накрыт ужин, и Аллэн продолжил разговор, уже ранее начатый между вами о неаполитанском вине. Он сказал, что, наверно, со временем оно ему понравится, и просил позволения выпить ещё рюмку вина, которое было у нас на столе. Так ли я говорю?»
Слова замирали на губах, но я заставила себя подтвердить, что он говорит все, как было.
«Ты взяла графин из рук Аллэна, — продолжал Мидуинтер. — Ты сказала ему благожелательно: „Вы ведь не любите вино, мистер Армадэль. Позвольте мне сделать кое-что более подходящее вашему вкусу. У меня есть рецепт, как делать лимонад. Угодно вам попробовать?“ С милой улыбкой ты сделала ему это предложение, и Армадэль согласился. Попросил ли он также разрешения посмотреть, как делается лимонад? И не ответила ли ты ему, что лучше дашь письменный рецепт, если он хочет его иметь?»
На этот раз слова замерли на моих губах. Я могла только наклоном головы безмолвно отвечать «да». Мидуинтер продолжал:
«Аллэн засмеялся и подошёл к окну посмотреть на залив; я пошёл с ним. Через несколько минут Аллэн шутливо заметил, что один вид наливаемой тобой жидкости вызывал у него жажду. Когда он это говорил, я отвернулся от окна. Я подошёл к тебе и сказал, что лимонад приготовляется слишком долго. Ты дотронулась до моей руки, когда я сказал это, и подала мне стакан, наполненный до краёв. В это время Аллэн отвернулся от окна, и я передал ему стакан. Тут нет ошибки?»
Неистово забилось моё сердце, голова закружилась. Я могла только покачать ею, я не могла произнести ни слова. «Я видел, как Аллэн поднёс стакан к губам. А ты видела? Я видел, как лицо его побледнело в одно мгновение. Ты видела? Я видел, как стакан выпал из рук его на пол. Я видел, как он зашатался и подхватил его, прежде чем он упал. Правда ли все это? Ради Бога, допроси свою память и скажи мне, правда ли все это?»
Биение моего сердца как будто прекратилось на одно мгновение. Через минуту какая-то свирепая, какая-то безумная мысль возникла в голове моей. Я вскочила, вне себя от бешенства и, не обращая внимания на последствия, с отчаяния была готова высказать все.
«Твои вопросы и твои взгляды оскорбительны! Разве ты думаешь, что я хотела отравить его?»
Эти слова сорвались с моих уст против воли. Эти слова отчаяния были последние, какие женщина в моём положении должна была бы произнести. Однако я их сейчас произнесла!
Мидуинтер вскочил в испуге и принёс мне скляночку с нашатырным спиртом.
«Полно, полно! — сказал он. — Ты также расстроена всем, что случилось сегодня. Ты говоришь дикие и неприятные вещи. Великий Боже! Как ты могла так истолковать мои слова? Успокойся, пожалуйста, успокойся!»
Он мог бы точно с таким же успехом говорить об успокоении дикому животному. Потеряв голову, я произнесла эти слова, не помня себя далее, вернулась к разговору о лимонаде, несмотря на то что Мидуинтер упрашивал меня замолчать.
«Я сказала тебе, что налила в стакан, как только мистер Армадэль лишился чувств, — продолжала я, настойчиво защищаясь от подозрений на себя. — Я сказала тебе, что взяла бутылку с водкой, которую ты держишь в тумбочке возле твоей кровати, и влила водку в лимонад. Откуда я могла знать, что он питает такое отвращение к запаху и вкусу водки? Он сказал мне это сам, когда пришёл в себя: „Я виноват, мне следовало предупредить вас, чтобы вы не наливали водки“. Не напомнил ли он тебе потом о том времени, когда вы были вместе на острове Мэн и когда доктор сделала такую же ошибку, как и я?»
Я сильно напирала на мою невиновность — и не без основания. Кем бы я ни была, но горжусь тем, что я не лицемерка. Я была невинна относительно истории с водкой, я влила её в лимонад в абсолютном неведении этой особенности организма Армадэля, чтоб изменить вкус вина, влила бы всё равно, чего бы ни оказалось под рукой. Должна ещё признаться, что я никогда не отступаю в предмете спора.
Мидуинтер смотрел на меня с минуту так, как будто подумал, что я лишилась рассудка; потом походил по комнате и снова остановился передо мной.
«Если ничто другое не уверит тебя, что ты совершенно ошибочно растолковываешь мои слова, — сказал он, — и что я не имею ни малейшего намерения осуждать тебя, — прочти это».
Он вынул из кармана бумагу и поднёс её к моим глазам. Это было описание сна Армадэля. В одно мгновение вся тяжесть обвинения была снята с моей души. Я снова владела собой, я наконец поняла Мидуинтера.
«Ты знаешь, что это? — спросил он. — Помнишь, что я говорил тебе в Торп-Эмброзе об этом сне? Я говорил тебе, что два из трех видений уже сбылись. Теперь я говорю тебе, что третье видение сбылось в этом доме в нынешнюю ночь». Он перевернул листы рукописи и указал на строчки, которые он желал, чтоб я прочла.
Я прочла эти или почти эти слова из описания сновидения, как Мидуинтер записал с собственных слов Аллэна.
«Темнота открылась в третий раз и показала мне тень женщины и тень мужчины вместе…
Тень мужчины была ближе. Тень женщины стояла позади. Оттуда, где она стояла, слышался звук тихо лившейся жидкости. Я видел, как она дотронулась до тени мужчины одной рукой, а другой подала ему рюмку. Он взял рюмку и подал её мне. В ту минуту, когда я поднёс её к губам, смертельная слабость овладела мной с головы до ног. Когда я опомнился, тень исчезла, и третье видение кончилось».
С минуту я была так же поражена этим странным стечением обстоятельств, как и Мидуинтер.
Он положил одну руку на открытую рукопись, а другой дотронулся до моей руки.
«Теперь ты понимаешь, для чего я пришёл сюда? — спросил он. — Теперь ты видишь, что последняя надежда, за которую я могу уцепиться, состояла в том, что твоя память о происшествии сегодняшнего вечера доказала бы, что моя память ошиблась? Теперь ты знаешь, почему я не хочу помогать Аллэну? Почему я не поплыву с ним в море? Зачем я лгу и заставляю тебя лгать, чтоб удалить моего лучшего и дорогого друга из этого дома?»
«Разве ты забыл письмо мистера Брока?» — спросила я.
Он с гневом ударил рукой по открытой рукописи.
«Если бы мистер Брок дожил до того дня, чтоб увидеть то, что мы видели сегодня, он чувствовал бы себя так, как я, он сказал бы то же, что говорю я».
Голос его таинственно понизился, и его большие чёрные глаза сверкнули, когда он говорил эти слова.
«Три раза тени видения предостерегали Аллэна в его сне, — продолжал Мидуинтер, — и три раза эти тени воплотились впоследствии в тебя и в меня! Ты, а не кто другая, стояла на месте этой женщины у пруда. Я, а не кто другой, стоял на месте мужчины у окна. И ты, и я, когда последнее видение показало тени рядом, стояли на месте мужчины и женщины. Для этого и наступил несчастный день, когда я встретился с тобою в первый раз. Для этого твоя красота, твой ум влекли к тебе в тот миг, когда мой добрый гений советовал бежать от тебя. Над нашей жизнью тяготеет проклятие! Каждый наш шаг преследуется роком. Будущность Аллэна зависит от его разлуки с нами немедленно и навсегда. Надо изгнать его из того места, где мы живём, и лишить того воздуха, которым мы дышим. Надо заставить его жить между чужими: самые плохие и самые злые из них будут для него безвреднее нас! Пусть уйдёт его яхта, если даже на коленях будет просить нас, без тебя и без меня, и пусть Армадэль узнает, как я любил его в другом мире, а не в этом, там, где злые перестают мучить, а утомлённые отдыхают!»
Горе сломило Мидуинтера, голос его прервали рыдания, когда он произнёс эти последние слова. Он взял со стола описание сновидения и оставил меня так же внезапно, как пришёл.
Когда я услышала, как затворилась за ним дверь, мысли мои вернулись к тому, что он сказал. Вспомнив «несчастный день», когда мы в первый раз увидели друг друга, и «доброго гения», советовавшего ему бежать от меня, я забыла все другое. Всё равно, что я ни чувствовала бы, я не призналась бы в этом, если бы даже говорила с другом. Кому дело до горя такой женщины, как я? Кто поверит этому горю? Притом Мидуинтер говорил в порыве безумного суеверия, опять овладевшего им. Для него всегда найдётся оправдание, для меня никакого. Если я не могу не любить его, несмотря ни на что, то должна покориться судьбе и страдать. Я заслужила эти муки; я не заслуживаю ни любви, ни сострадания ни от кого. Великий Боже! Как я глупа! И каким бы неестественным показалось бы все это читателю, если бы было написано в книге!
Пробило час. Я всё ещё слышу, как Мидуинтер ходит взад и вперёд по комнате.
Он думает, я полагаю; ну, я тоже могу думать. Что мне теперь делать? Подожду и увижу. События принимают иногда странный оборот, и события могут извинить фатализм любимого человека, находящегося в смежной комнате и проклинающего день, когда он в первый раз увидел меня. Мидуинтер, может быть, доживёт до того времени, когда будет проклинать этот день по другим причинам. Если я та женщина, на которую указывает сновидение, скоро передо мною появится другое искушение — и в лимонаде Армадэля уже не будет водки, если я приготовлю его во второй раз.
Октября 24. Только двенадцать часов прошло после вчерашней записи в моём дневнике, а уже явилось другое искушение и победило меня!
На этот раз не оставалось другого выхода. Немедленное раскрытие истории всей моей жизни и погибель угрожали мне — не оставалось ничего другого, как уступить необходимости защитить себя самой. Другими словами, не случайное сходство испугало меня в театре вчера. Хорист в опере был Мануэль!
Не прошло и десяти минут после того, как Мидуинтер вышел из гостиной в кабинет, хозяйкина служанка пришла с запиской в руках. Одного взгляда на почерк, которым был написан адрес, было достаточно. Он узнал меня в ложе, балет между двумя действиями оперы представил ему возможность последовать за мною до самого дома. Я сделала это заключение за минуту, которая прошла, прежде чем распечатала письмо. Мануэль уведомлял меня в двух строчках, что ждёт в переулке, ведущем к набережной и что, если я не приду к нему через десять минут, он истолкует моё отсутствие как приглашение ему самому явиться в дом.
То, что я перенесла вчера, должно быть, ожесточило меня, по крайней мере, прочтя это письмо, я почувствовала себя прежней женщиной, как уже не чувствовала несколько месяцев. Я надела шляпку и вышла из дома как ни в чём не бывало.
Он ждал меня в начале переулка.
В ту минуту, как мы встретились лицом к лицу, вся моя несчастная жизнь с ним прошла передо мной. Я вспомнила, как он обманул моё доверие; я вспомнила о жестокой шутке с нашим браком, в который он вступил со мной, зная, что жива его жена; я вспомнила то время, когда я пришла в такое отчаяние от того, что он меня бросил, что покушалась на свою жизнь. Когда я вспомнила все это и когда сравнила Мидуинтера с этим низким, презренным негодяем, которому я когда-то верила, это сравнение потрясло мою душу, я узнала в первый раз, что чувствует женщина, когда в ней не остаётся ни малейшего следа уважения к самой себе. Если бы Мануэль оскорбил меня в эту минуту, я, кажется, стерпела бы это. Но он не имел ни малейшего намерения оскорблять меня в прямом смысле этого слова. Я находилась в его власти, и его способ дать мне это почувствовать состоял в том, что он обращался со мною с насмешливым раскаянием и уважением. Я позволила ему говорить, что он хотел, не прерывая его, не смотря на него, не позволяя даже моему платью коснуться его, когда мы шли вместе по более безлюдной стороне набережной. Я приметила жалкое состояние его одежды, алчный блеск его глаз, когда взглянула на него в первый раз. И я знала, чем это кончится, так оно и кончилось — требованием денег.
Да, отняв у меня последний фартинг моих собственных денег и последний фартинг из того, что я успела вытянуть из моей бывшей госпожи, он повернулся ко мне, когда мы остановились на берегу моря, и спросил, могу ли я позволить допустить, чтобы он носил такой сюртук и зарабатывал жалкие деньги на пропитание, служа хористом в опере!
Отвращение, скорее чем негодование, побудило меня наконец заговорить с ним.
«Вам нужны деньги, — сказала я. — А что если я так бедна, что не могу их вам дать?»
«В таком случае, — ответил он, — я буду вынужден напомнить вам, что вы сокровище само по себе, и я буду иметь тягостную необходимость предъявить мои права на вас одному из тех двух джентльменов, которых я видел с вами в опере — тому, разумеется, кого теперь вы удостаиваете вашим вниманием и который живёт теперь светом ваших улыбок».
Я не отвечала, потому что мне нечего было отвечать. Оспаривать его права на меня — напрасно терять время. Он знал так же хорошо, как и я, что не имел на меня ни малейшего права. Но одна попытка сделать это приведёт — как он хорошо знал — к тому, чтобы открыть всю мою прошлую жизнь.
По-прежнему сохраняя молчание, я посмотрела на море — сама не знаю зачем, разве только я бессознательно хотела смотреть куда бы то ни было, только не на него.
Небольшая лодка приближалась к берегу. Рулевой был скрыт от меня парусом, но лодка была так близко, что я узнала флаг на мачте. Я посмотрела на часы: да, это Армадэль ехал из Санта-Лучии в его обычное время, чтобы посетить нас.
Прежде чем я убрала часы за пояс, способ выпутаться из ужасного положения, в которое я была поставлена, представился мне так ясно, как будто я увидела его исполнение сию минуту.
Я повернула к высокой части берега, куда было вытащено несколько рыбачьих лодок, совершенно скрывших нас от тех людей, которые вышли бы на берег снизу. Видя, вероятно, что я имею какое-то намерение, Мануэль шёл за мною, не говоря ни слова. Как только мы укрылись за лодками, я заставила себя опять на него взглянуть.
«Что сказали бы вы, — спросила я, — если бы я была богата, а не бедна? Что сказали бы вы, если бы я могла дать вам сто фунтов?»
Он вздрогнул. Я видела ясно, что Мануэль не надеялся получить даже и половины названной мною суммы. Бесполезно говорить, что язык его лгал, между тем как лицо говорило правду, и когда он ответил мне, ответом его было: «Этого недостаточно».
«Положим, — продолжала я, не обращая внимания на то, что он сказал, — что я могу подсказать вам способ получить вдвое больше этого, втрое, впятеро больше, хватит ли у вас смелости протянуть руку и взять эти деньги?»
Алчный блеск опять появился в его глазах. Голос его стал хриплым от нетерпеливого ожидания моих следующих слов.
«Кто этот человек? — спросил он. — И в чём состоит риск?»
Я тотчас все объяснила в самых ясных выражениях. Я бросила ему Армадэля, как могла бы бросить кусок мяса хищному зверю, преследовавшему меня.
«Человек этот богатый молодой англичанин, — сказала я. — Он только что нанял яхту „Доротея“ в здешней гавани, и ему нужен шкипер и экипаж. Вы были офицером в испанском флоте, вы превосходно говорите по-английски и по-итальянски, вы хорошо знакомы с Наполеоном. Богатый молодой англичанин не знает итальянского языка, а переводчик, помогающий ему, ничего не понимает в мореплавании. Он не знает, что ему делать, не может получить помощь в этом чужом городе; он знает жизнь не более этого ребёнка, который вон там копается палкою в песке, и все наличные деньги он носит при себе банковыми билетами. Вот каков этот человек! А риск оцените сами».
Алчный блеск в его глазах разгорался всё сильнее и сильнее при каждом слове, произносимом мною. Он, очевидно, был готов решиться на риск, прежде чем я закончила.
«Когда я могу видеть этого англичанина?» — спросил он нетерпеливо.
Я перешла к носу рыбацкой лодки и оттуда увидела, что Армадэль в эту минуту выходил на берег.
«Вы можете видеть его сейчас же», — ответила я, указывая на Армадэля.
После долгого изучающего взгляда на Армадэля, беспечно шедшего по покатистому берегу, Мануэль отступил опять под прикрытие лодки. Он подождал с минуту, что-то обдумывая, и задал мне другой вопрос, шёпотом на этот раз.
«Когда яхта будет снаряжена, — спросил он, — и англичанин уплывёт из Неаполя, сколько друзей поедут с ним?»
«У него здесь только два друга, — отвечала я. — Тот, другой джентльмен, которого вы видели вчера со мною в опере, и я. Он пригласил нас обоих ехать с ним, но когда подойдёт время, мы оба откажемся».
«Вы за это ручаетесь?»
«Положительно ручаюсь».
Мануэль отошёл на несколько шагов и, отвернувшись от меня, снова задумался. Я только видела, что он снял шляпу и вытер лоб носовым платком. Я только услышала, что он с волнением разговаривал сам с собою на родном языке.
С Мануэлем произошла перемена, когда он вернулся. Лицо его побледнело, а глаза смотрели на меня с плохо скрытым недоверием.
«Один последний вопрос, — глухо сказал он и вдруг подошёл ближе ко мне, а затем заговорил, делая ударения на следующие слова:
— Ваши какие выгоды в этом?»
Я в испуге отступила от него. Вопрос напомнил мне, что у меня действительно есть выгоды в этом деле, которые совершенно ясно сводились к тому, чтобы разъединить Мануэля и Мидуинтера. До сих пор я только помнила, что фатализм Мидуинтера открывал мне дорогу, представить Армадэля постороннему, который мог ему помочь. До сих пор единственная цель, которую я имела в виду, состояла в том, чтобы защитить себя, пожертвовав Армадэлем, спасти от огласки, угрожающей мне. Я не писала не правды в своём дневнике; я не притворялась, заявляя, что не чувствую ни малейшего интереса к кошельку Армадэля или к безопасности его в будущем. Я ненавидела его слишком сильно для того, чтобы заботиться о том, какие пропасти откроет мой поступок под его ногами. Но я точно не видела (пока этот последний вопрос не был задан мне), что, служа своим собственным целям, Мануэль мог бы, если бы он осмелился на все ради денег, служить также и моим интересам. Естественное беспокойство защитить себя от огласки перед Мидуинтером заполняло все мои мысли и исключало все другое.
Видя, что я не отвечаю, Мануэль повторил свой вопрос в другой форме.
«Вы бросили мне англичанина, — сказал он, — как кусок церберу. Сделали бы вы это так охотно, если бы не имели для этого своих причин? Я повторяю свой вопрос: вы имеете в этом выгоду? Какую?»
«Я имею две выгоды, — ответила я. — Выгоду принудить вас уважать здесь моё положение и выгоду освободиться от вас навсегда!»
Я говорила с такой смелостью и дерзостью, каких он ещё не слышал от меня. Сознание того, что я делаю негодяя орудием в своих руках и принуждаю его слепо помогать моему намерению в то время, когда он помогает себе, пробудило моё мужество и заставило меня почувствовать, что я стала опять похожа на себя.
Он засмеялся.
«Сильное выражение в некоторых случаях составляет преимущество дам, — сказал Мануэль. — Сможете вы или нет освободиться от меня навсегда, мы предоставим будущему решить этот вопрос. Но ваша вторая выгода в этом деле приводит меня в недоумение. Вы сказали мне всё, что мне нужно знать об англичанине и его яхте и не поставили условий, прежде чем заговорили. Позвольте спросить, как вы можете принудить меня, как вы говорите, уважать ваше положение здесь?»
«Я скажу вам как, — возразила я. — Вы услышите мои условия. Я требую, чтобы вы меня оставили через пять минут; я требую, чтобы вы никогда не подходили к тому дому, где я живу, и запрещаю вам иметь сношения каким бы то ни было образом со мною или с тем другим джентльменом, которого вы видели со мною в театре…»
«А если я не соглашусь? — перебил он. — Что вы сделаете в таком случае?»
«В таком случае, — отвечала я, — я скажу два слова по секрету богатому англичанину, и вы останетесь хористом в опере».
«Смелая вы женщина, если считаете, что я имею уже планы на англичанина и что преуспею в них. Почему вы знаете…»
«Я знаю вас, — перебила я, — и этого довольно».
Наступило обоюдное молчание. Он смотрел на меня, я смотрела на него. Мы поняли друг друга.
Он заговорил первый. Зловещая улыбка замерла на губах его, и голос звучал хрипло и тихо, почти шёпотом.
«Я принимаю ваши условия, — сказал он. — Пока вы будете молчать, буду молчать и я, конечно, если только не узнаю, что вы обманули меня. В таком случае наше условие не выполняется, и вы опять увидите меня. Я завтра пойду к англичанину с необходимой аттестацией, чтобы войти к нему в доверие. Скажите мне его имя».
Я сказала.
«Дайте мне его адрес».
Я дала и повернулась, чтобы оставить его.
«Одно последнее слово, — сказал Мануэль. — На море иногда случаются несчастья. Настолько ли вы интересуетесь этим англичанином, чтобы, если с ним случится несчастье, пожелать узнать подробности происшествия?»
Я остановилась и со своей стороны стала соображать. Очевидно, я не убедила его, что не имею никаких выгод, отдавая деньги и, как вероятное последствие, жизнь Армадэля в его руки. И теперь стало совершенно ясно, что он довольно хитро старается пристроиться к достижению моей тайной цели, открыв тем самым возможность общения между нами в будущем. Нельзя было колебаться насчёт того, как отвечать ему в подобных обстоятельствах. Если «несчастье», на которое он намекал, действительно случится с Армадэлем, я не имела надобности в уведомлении Мануэля. Стоило только поискать между столбцами английских газет, и я узнаю все, с той дополнительной выгодой, что газеты напишут правду. Я церемонно поблагодарила Мануэля и отказалась от его предложения.
«Нисколько не интересуюсь этим англичанином, — сказала я. — Я не желаю знать, что с ним случится».
Он смотрел на меня с минуту с пристальным вниманием и с таким участием, какого он ещё не показывал.
— «Какую игру ни играли бы вы, — возразил он, произнося слова медленно и значительно, — я не имею претензии узнавать, но я всё-таки осмелюсь предсказать: вы выиграете! Если мы встретимся когда-нибудь, вспомните, что я это сказал».
Он снял шляпу и с серьёзным видом поклонился мне.
«Ступайте своей дорогой, сударыня, а мне предоставьте идти моим путём».
С этими словами он избавил меня от неприятности видеть его. Я подождала с минуту одна, чтобы успокоиться на воздухе, а потом возвратилась домой.
Первый, кто попался мне на глаза, когда я вошла в гостиную, был Армадэль! Он ждал, когда я приду, чтоб просить употребить все моё влияние на его друга. Я задала вопрос о том, что это значило, и узнала, что Мидуинтер сказал именно то, что хотел сказать, когда говорил со мною. Он объявил, что не может кончить работу для газеты так быстро, как надеялся, и советовал Армадэлю найти экипаж для яхты, не ожидая никакой помощи с его стороны.
Мне только оставалось, когда я услышала это, исполнить обещание, данное мною Мидуинтеру, когда он давал мне распоряжения, как действовать в этом деле. Досада Армадэля, когда он увидел, что я решила не вмешиваться, выразилась в такой форме, которая была для меня оскорблением. Он отказался верить моим многочисленным уверениям, что я не имею никакого влияния на Мидуинтера, которое могла бы употребить в его пользу.
«Если бы я был женат на Нили, — сказал он, — она могла бы делать со мной всё, что хотела; и я уверен, что и вы, если захотите, можете делать всё, что захотите, с Мидуинтером».
Если бы ослеплённый дуралей хотел заглушить последнюю слабую борьбу угрызения и сострадания, которая ещё шевелилась в моём сердце, он не мог бы сказать ничего гибельнее этого! Я бросила на него взгляд, который заставил его замолчать. Он вышел из комнаты, бормоча про себя: «Хорошо говорить о снаряжении яхты. Я ни слова не говорю на здешнем тарабарском языке, а переводчик думает, что и рыбак, и матрос одно и то же. Пусть меня повесят, если я знаю, что мне делать теперь с яхтой!»
Он, вероятно, будет завтра знать. И если он придёт сюда по обыкновению, я также узнаю.
Октября 2§, десять часов вечера. Мануэль завладел им. Он только что оставил нас, пробыв более часа и говоря всё время только о своём удивительном счастье в том, что получил именно ту помощь, какая была ему нужна, в то именно время, когда она всего нужнее для него.
В полдень Армадэль пошёл на пристань со своим переводчиком, напрасно стараясь заставить бродяжническое береговое народонаселение понять себя. Когда он отказался от этого в отчаяние, незнакомец, стоявший неподалёку (я полагаю, Мануэль проследовал за ним на пристань из гостиницы), с улыбкой предложил поправить дело. Он сказал: «Я говорю на английском и на итальянском языках, сэр. Я знаю Неаполь хорошо и привык к морю — это моя профессия. Не могу ли я помочь вам?»
Последовал ожидаемый ответ. Армадэль навязал все свои затруднения вежливому незнакомцу по-своему, безрассудно и опрометчиво. Его новый друг, однако, настоял самым благородным образом соблюсти все обычные формальности, прежде чем согласится взять это дело в свои руки. Он попросил позволение явиться к мистеру Армадэлю с аттестатами о его репутации и способностях. В тот же самый день пришёл он в гостиницу со всеми своими бумагами и «с самой печальной историей» его страданий и лишений как «политического изгнанника», какую когда-либо слышал Армадэль. Это свидание решило все. Мануэль ушёл из гостиницы с поручением найти экипаж для яхты и занять место шкипера на пробном плавание.
Я с тревогой наблюдала за Мидуинтером, пока Армадэль рассказывал нам эти подробности, и потом, когда он вынул аттестаты нового шкипера, которые принёс с собой показать своему другу.
С минуту суеверные предчувствия Мидуинтера затихли, оттеснённые естественным беспокойством за судьбу друга. Он рассмотрел бумаги — после того как он сказал мне, что чем скорее Армадэль попадёт в руки посторонних, тем лучше, — с самым пристальным вниманием и с самым деловым недоверием.
Бесполезно говорить, что аттестаты были написаны правильно и удовлетворительны по содержанию. Когда Мидуинтер возвратил их, на щеках его вспыхнул румянец; он как будто почувствовал неискренность своего поведения и заметил в первый раз, что я рядом и также это примечаю.
«Против аттестатов ничего возразить нельзя, Аллэн. Я рад, что вы наконец получили помощь, которую хотели найти».
Вот всё, что он сказал при расставании. После того как Армадэль ушёл, я больше не видала Мидуинтера: он опять заперся на ночь в своей комнате.
Теперь меня мучает только одно беспокойство. Когда яхта будет готова выйти в море и когда я откажусь занять дамскую каюту, не изменит ли Мидуинтер своего намерения и откажется ли ехать без меня?
Октября 26. Уже начало будущего испытания. Письмо от Армадэля к Мидуинтеру, которое Мидуинтер сейчас принёс мне. Вот оно:
«Любезный Мид, я так занят, что не могу прийти сегодня. Кончайте вашу работу, ради Бога! Новый шкипер человек деловой. Он уже пригласил англичанина, которого хорошо знает, в помощники шкипера и абсолютно уверен в том, что сможет собрать экипаж дня через четыре. Я умираю от желания подышать морским воздухом, и вы, видимо, также, или вы не моряк? Снасти подготовлены, запасы прибывают на яхту, и мы поставим паруса завтра или послезавтра. Я никогда в жизни не был так весел. Напомните обо мне вашей жене и скажите ей, что она сделает мне одолжение, если приедет тотчас и распорядится насчёт всего, что ей будет нужно в дамской каюте.
Под этим текстом было подписано рукой Мидуинтера: «Вспомни, что я сказал тебе. Напиши! Таким образом отказ покажется ему не таким жестоким, и извинись перед ним, что не можешь ехать на яхте…»
Я написала, не теряя ни минуты. Чем скорее Мануэль узнает (а он непременно узнает это от Армадэля), что решение не ехать на яхте уже принято с моей стороны, тем безопаснее я буду чувствовать себя.
Октября 27. Письмо от Армадэля в ответ на моё. Он выражает церемонные сожаления, что лишается моего общества в пробном плавании, и вежливо выражает надежду, что Мидуинтер убедит изменить моё решение. Подождёт немного и узнает, что и Мидуинер не поплывёт с ним!..
Октября 30. Ничего нового до сегодняшнего дня. Сегодня же перемена в нашей жизни наконец совершилась.
Армадэль явился утром в самом шумно-весёлом расположении духа объявить, что яхта готова выйти в море, и спросить, когда Мидуинтер может перебраться на судно. Я сказала ему, чтобы он сам спросил об этом в комнате Мидуинтера. Он оставил меня с ещё одной просьбой передумать и поплыть с ним. Я принесла ещё одно извинение, объявила, что тверда в своём намерении, и села к окну в ожидании результата разговора в смежной комнате.
Вся моя будущность зависела от того, чем закончится разговор между Мидуинтером и его другом. Всё шло так гладко до сих пор. Единственная опасность состояла в том, чтобы Мидуинтер не изменил своего намерения, или, лучше сказать, своего фатализма в последнюю минуту. Если он позволит Армадэлю уговорить себя ехать с ним, разгневанный Мануэль не остановится ни перед чем, он припомнит, что я поручилась ему, что Армадэль поедет из Неаполя один, и он такой человек, что способен рассказать всю мою прошлую жизнь Мидуинтеру, прежде чем яхта выйдет из гавани. Когда я думала об этом и считала минуты, медленно следовавшие одна за другой, а до моего слуха не доходило ничего, кроме шума голосов в смежной комнате, ожидание развязки стало почти невыносимо. Напрасно я старалась приковать своё внимание к тому, что происходило на улице. Я машинально глядела из окна и не видела ничего.
Вдруг — не могу сказать, через сколько времени — шум голосов прекратился, дверь отворилась, и Армадэль в одиночестве показался на пороге.
«Прощайте, — сказал он грубо. — Надеюсь, что, когда я женюсь, жена моя не причинит Мидуинтеру такого разочарования, какое жена Мидуинтера причинила мне!»
Он бросил на меня сердитый взгляд, сердито поклонился и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
Я опять видела людей на улице, я видела спокойное море и мачты кораблей в гавани, где стояла яхта. Я могла думать, я могла опять дышать свободно! Слова, спасшие меня от Мануэля, слова, бывшие смертным приговором Армадэля, были сказаны. Яхта должна была уйти без Мидуинтера и без меня!
Охватившее меня чувство восторга почти свело с ума, но это было чувство мгновенное. Сердце моё замерло, когда я подумала о Мидуинтере, который остался один в смежной комнате.
Я вышла в коридор, прислушалась и не услышала ничего. Я тихо постучалась в дверь и не получила ответа. Я отворила дверь и заглянула в комнату: он сидел у стола, закрыв лицо руками. Я молча посмотрела на него и увидела крупные слёзы, струившиеся по его щекам.
«Оставь меня, — сказал он, не отнимая рук от лица. — Я должен один это перенести».
Я вернулась в гостиную. Кто может понять женщин? Мы порой даже сами не понимаем себя. То, что он отослал из кабинета таким образом, поразило меня в самое сердце. Я не думаю, чтобы самая невинная и самая кроткая женщина почувствовала это сильнее меня. И это после того, что я сделала! Это после того, о чём я думала за минуту перед тем, как вошла в его комнату! Кто может это объяснить? Никто, а я менее всех!
Через полчаса дверь его кабинета отворилась, и я услышала, как он торопливо сошёл с лестницы. Я выбежала, не дав себе времени подумать, и спросила, не могу ли я пойти вместе с ним. Он не остановился и не отвечал. Я вернулась к окну и увидела, как он быстро шёл по улице в сторону, противоположную Неаполю и морю.
Теперь я понимаю, что он не слышал меня, в то время я нашла его поведение грубым, жестоким по отношению ко мне. Я надела шляпку и в припадке бешенства от этого поступка послала за коляской и велела кучеру везти меня, куда он хочет. Он отвёз меня, как отвозил всех других приезжих, в музей осматривать статуи и картины.
Я переходила из комнаты в комнату с горящим лицом; все с удивлением смотрели на меня. Я пришла наконец в себя, вернулась в коляску и велела кучеру везти меня назад как можно скорее. Я сбросила манто и шляпку и опять села к окну. Вид моря охладил меня. Я забыла о Мидуинтере и думала об Армадэле и о его яхте. Не было ни малейшего ветра, не было ни облачка на небе, широкие воды залива были так гладки, как зеркало.
Солнце закатилось, короткие сумерки наступили, и их сменила ночь. Я напилась чаю и сидела у стола, думая и мечтая. Когда я окончательно опомнилась и вернулась к окну, взошла луна, а море было спокойно по-прежнему.
Я ещё была у окна, когда на улице увидела Мидуинтера, возвращающегося назад. Я настолько успокоилась, что вспомнила его привычки, и угадала, что он пробовал снять тяжесть с души своей продолжительной прогулкой в одиночестве. Когда услышала, что он вернулся в свою комнату, то решила быть осторожной, чтобы не беспокоить его. Я решила ждать, когда он сам вздумает прийти ко мне.
Скоро услышала, как отворилось окно в его кабинете, и увидела, из своего окна, что он вышел на балкон и, посмотрев на море, поднял руки вверх. На этот раз он постоял, облокотясь на перила балкона и пристально смотря на море, которое поглощало все его внимание.
Долго-долго Мидуинтер не шевелился, потом вдруг увидела, как он вздрогнул, упал на колени, сложив руки, держась за перила балкона.
«Господь да помилует и сохранит тебя, Аллэн! — сказал он набожно. — Прощай навсегда!»
Я посмотрела на море. Дул тихий ветерок, и гладкая поверхность воды сверкала в лунном сиянии. Я опять взглянула на залив — и между мною и полосой лунного света медленно прошло длинное, чёрное судно с высокими, похожими на привидение парусами, скользя по воде бесшумно, как змея.
К ночи яхта Армадэля поплыла в пробный рейс.
Лондон, ноября 19. Я опять одна в большом городе, одна в первый раз после нашей свадьбы. Около недели тому назад я отправилась в путь на родину, оставив Мидуинтера в Турине.
Дни были так наполнены событиями с начала этого месяца, а я была так утомлена и душой и телом большую часть времени, что мой дневник оставался в забвении; только несколько отметок, написанных так торопливо и сбивчиво, что я сама едва понимаю их, напоминают мне о том, что случилось после того вечера, когда яхта Армадэля ушла из Неаполя. Я попробую, может быть удастся провести их в порядок без большой потери времени; я попробую, не смогу ли припомнить все обстоятельства по порядку, как они следовали одно за другим с начала месяца.
Третьего ноября, будучи ещё в Неаполе, Мидуинтер получил торопливое письмо от Армадэля из Мессины. «Погода, — писал он, — была прекрасная, и яхта сделала самый быстрый переход, какой только мог я предполагать. Экипаж с виду груб, но капитан Мануэль и его помощник англичанин (последний описан добрейшим существом) прекрасно управлялись с ним». После этого счастливого начала Армадэль, разумеется, продолжал плавание и по совету шкипера решил посетить некоторые гавани в Адриатике, которые, по описанию капитана, стоило осмотреть.
Далее следовал постскриптум, объяснявший, что Армадэль торопился писать, чтобы успеть к неаполитанскому пароходу, и что он снова распечатал письмо прибавить кое-что, забытое им. Накануне отплытия яхты он был у банкира, чтобы взять «несколько сотен золотом», и думает, что забыл там сигарочницу: это была его любимая вещица. Он просил Мидуинтера сделать ему одолжение — постараться найти её и сохранить до будущего свидания.
Вот суть письма.
Я старательно его обдумала, после того как Мидуинтер оставил меня одну после прочтения письма. Я думаю, что Мануэль недаром убедил Армадэля крейсировать в Адриатическом море, в котором гораздо меньше встречается кораблей, чем в Средиземном. Выражения, в которых упоминалось о такой ничтожной потере, как сигарочница, также поразили меня — как предсказание того, что будет. Я заключила, что банковые билеты Армадэля были разменены на золото не по его собственной предусмотрительности и знанию дел. Я подозреваю, что влияние Мануэля было также использовано в этом случае, и опять не без причины. Должна сказать, что во время бессонной ночи эти соображения беспрестанно приходили мне в голову, и время от времени я склонялась к решению о необходимости для меня вернуться в Англию.
Как попасть туда, особенно без Мидуинтера, — я не могла придумать в ту ночь. Я старалась разрешить это затруднение и заснула, измученная к утру, не придумав ничего.
Несколько часов спустя, когда я уже была одета, пришёл Мидуинтер с известием, полученным с утренней почтой от лондонских журналистов. Издатели газет получили от редактора такой благоприятный отзыв о его корреспонденции из Неаполя, что решили предложить ему более ответственную должность с большим жалованьем в Турине. Редакторские инструкции были приложены к письму и его просили не теряя времени выехать из Неаполя к новому месту службы.
Услышав это, я успокоила его, прежде чем он успел задать вопрос, тревоживший его, согласна ли я на переезд. Турин имел в моих глазах большую привлекательность в том отношении, что он находится на дороге в Англию. Я уверила Мидуинтера тотчас, что готова ехать так скоро, как только возможно.
Он поблагодарил меня за готовность поддержать его планы с большей теплотой и ласковостью, чем я это видела в нём последнее время. Приятные известия от Армадэля, полученные накануне, по-видимому, вывели его из состояния отчаяния, в которое он был погружён после отплытия яхты. А теперь сообщение о его профессиональном успехе, а более всего надежда покинуть роковое место, в котором третье видение сновидения сбылось, окончательно (как он признался сам) развеселило и облегчило его. Он спросил, прежде чем ушёл отдать распоряжения к нашему отъезду, ожидаю ли я известий от своих «родных» из Англии и распорядиться ли ему насчёт того, чтоб мои письма пересылались вместе с его письмами poste restante[11] в Турин. Я тепло поблагодарила его и приняла предложение. В голове моей тотчас мелькнула мысль, как только он сделал своё предложение, что моими мнимыми «семейными обстоятельствами» снова можно воспользоваться как причиной для неожиданного отъезда из Италии в Англию.
Девятого числа мы поселились в Турине.
Тринадцатого Мидуинтер, будучи тогда очень занят, спросил, не хочу ли я избавить его от потери времени и сходить за письмами, которые, может быть, были пересланы нам из Неаполя. Я ожидала случая, который он теперь сам представил мне, и решилась ухватиться за него, не давая себе времени заколебаться. Нам не было писем poste restante. Но когда он задал мне этот вопрос после возвращения, я сказала ему, что для меня было письмо с неприятными известиями из «дома». Моя «мать» была опасно больна, и меня умоляли, не теряя времени, спешить в Англию, чтобы увидеться с нею.
Кажется совершенно непонятным теперь, когда я далеко от Мидуинтера, но тем не менее справедливо, что я не могла, даже теперь сказать ему заведомую ложь без трепета и стыда. Другие люди сочтут, да и я сама считаю это совершенно несообразным с таким характером, как мой. Несообразно или нет, а я это чувствовала. А что ещё удивительнее (может быть, мне следовало бы сказать безумнее), если бы он настаивал на своём первоначальном намерении проводить меня в Англию, скорее чем позволить ехать одной, я твёрдо верю, что повернулась бы спиной к искушению во второй раз и заставила бы себя возвратиться к старой мечте прожить жизнь счастливо и безбедно с любимым мужем.
Обманываю ли я себя в этом? Наверно, обманываю. Теперь важно только то, что случилось.
А кончилось тем, что Мидуинтер позволил мне убедить его, что я довольно опытна для того, чтобы заботиться о себе во время поездки в Англию, и что у него есть обязанности относительно журналистов, вверивших ему свои интересы, что нельзя поэтому оставлять Турин сразу после того, как он переехал туда. Мидуинтер не страдал, прощаясь со мною так, как страдал, когда видел в последний раз своего друга. Я это видела и как следует оценила беспокойство, выраженное им насчёт того, чтоб я писала ему. Наконец я совершенно преодолела свою слабость к Мидуинтеру. Ни один мужчина, истинно любивший меня, не поставил бы своих обязанностей по службе выше своих обязанностей к жене. Я ненавижу его за то, что он позволил мне убедить его! Мне кажется, он был рад избавиться от меня. Мне кажется, он увидел в Турине какую-нибудь женщину, которая понравилась ему. Ну, пусть тогда следует своей новой фантазии, если хочет! Я скоро буду вдовой мистера Армадэля Торп-Эмброзского, и какое мне будет тогда дело до того, кого он любит или не любит?
О происшествиях в дороге не стоит упоминать, и мой приезд в Лондон уже записан на верху новой страницы.
Сегодня же единственное, хоть сколько-нибудь важное дело, сделанное мною после того, как я приехала в дешёвую и спокойную гостиницу, в которой и нахожусь теперь, было поговорить с хозяином и попросить его помочь мне отыскать старые номера «Таймса». Он вежливо предложил проводить меня завтра утром в какое-то место в Сити, где хранят все газеты строго по номерам. До завтра я должна сдержать, как только могу, моё нетерпение узнать об Армадэле. Итак, я прощаюсь со своим прелестным отражением, которое появлялось на этих страницах.
Ноября 20. Ещё нет никаких известий в газетах. Я внимательно пересмотрела каждый номер с того дня, когда письмо Армадэля было написано из Мессины, до 20 числа, и знаю наверно, что если и случилось что-нибудь, то в Англии ещё это неизвестно. Терпение! Газеты будут доставляться ко мне каждое утро, и теперь каждый день может принести то, что я более всего желаю видеть.
Ноября 21. Опять нет известий. Я сегодня написала Мидуинтеру, чтобы соблюсти приличие.
Когда письмо было написано, я впала в сильное уныние — сама не знаю почему — и почувствовала такое сильное желание увидеть кого-нибудь, что с отчаяния, не зная других мест, куда можно было пойти, я отправилась в Пимлико, надеясь, что, может быть, миссис Ольдершо вернулась в свою прежнюю квартиру.
В Пимлико после того, как я там была, произошли перемены. Та часть дома, которую занимал доктор Доуноард, была ещё пуста, но лавку обжили весёлые модистки и портнихи. Эти люди, когда я вошла в лавку, были мне незнакомы. Они, однако, без всяких вопросов дали мне адрес миссис Ольдершо, когда я спросила его, из чего я заключила, что маленькое «затруднение», принудившее её скрываться в прошлом августе, закончилось для неё благополучно. А что касается доктора, в лавке не знали или не хотели мне сказать, что случилось с ним.
Не знаю, вид ли Пимлико заставил меня сделать глупость или это от злости, право не знаю, но, когда я достала адрес миссис Ольдершо, я почувствовала, что она единственная особа на свете, которую я хотела видеть. Я взяла кэб и велела кучеру ехать на ту улицу, где она живёт, а потом решила вернуться в гостиницу. Я сама не знаю, что со мною, разве только я становлюсь нетерпеливее с каждым часом, ожидая сведений об Армадэле. Будет ли будущность менее мрачна, желала бы я знать. Завтра суббота. Поднимет ли покрывало неизвестности завтрашняя газета?
Ноября 22. Субботняя газета подняла покрывало неизвестности. Все слова напрасны, чтоб выразить страшное удивление, в котором я нахожусь, никак этого не ожидала. Я не могу поверить или понять теперь, что случилось. Ветры и волны сделались моими сообщниками! Яхта пошла ко дну, и все до одного члены экипажа погибли!
Вот описание, вырезанное из газеты:
«Несчастье на море. Известия, дошедшие до Королевской Яхтенной Эскадры и до страхователей, не оставляют ни малейшего сомнения, что мы с сожалением должны сообщить о трагической гибели пятого числа этого месяца яхты „Доротея“ и всех находившихся на борту членов экипажа. Подробности следующие. На рассвете шестого числа итальянский бриг „Надежда“, следовавший из Венеции в Марсалу, встретил у мыса Спортивенто (на самой южной оконечности Италии) плавающие предметы, которые привлекли любопытство людей на бриге. Накануне здесь свирепствовала сильная и неожиданно налетевшая буря, свойственная этим южным морям, но такая сильная, какой не помнят много лет. „Надежда“ тоже была в опасности, когда разразилась эта буря, и капитан и экипаж заключили, что перед ними следы кораблекрушения; спустили лодку рассмотреть предметы, плавающие на воде. Курятник, сломанные доски были первыми признаками случившегося несчастья; потом нашли лёгкую мебель из каюты, исковерканную и сломанную. И, наконец, самая интересная вещь — спасательная бочка, к которой была привязана закупоренная бутылка. Эти последние вещи с остатками каютной мебели были подняты на „Надежду“. На спасательной бочке стояло название судна: „Доротея“. К.Я.Э. (Королевской Яхтенной Эскадры). Когда раскупорили бутылку, в ней нашли лист бумаги, на котором были торопливо набросаны карандашом следующие строки: „У мыса Спортивенто, через два дня по выходе из Мессины. Ноября 5, ч.п..п. (это был час, когда лаг-бук итальянского брига показывал самую сильную бурю) обе наши лодки унесены морем. Руль сломался, и на корме открылась течь — этого мы уже не можем выдержать. Помоги нам, Боже! Мы тонем. Подписано: Джон Миченден, помощник шкипера“. Дойдя до Марсалы, капитан брига подал рапорт британскому консулу и оставил найденные предметы у него. Розыски в Мессине показали, что, несчастное судно прибыло туда из Неаполя. В этой последней гавани узнали, что „Доротея“ была нанята у агента владельца англичанином мистером Армадэлем из Торп-Эмброза в Норфольке. Были ли с мистером Армадэлем на яхте друзья — не выяснено, но, к несчастью, нет сомнений, что сам несчастный джентльмен вышел на яхте из Неаполя и что он также находился на этом судне, когда оно отправилось из Мессины».
Такова история кораблекрушения, как описали его газеты ясно и кратко. Голова моя кружится, волнение моё так велико, что я думаю одновременно о пятидесяти разных вещах, стараясь думать об одной. Я должна ждать — один день ничего не значит, — я должна ждать, пока буду в состоянии взглянуть на моё новое положение, не будучи ошеломлена случившимся.
Ноября 23. Восемь часов утра. Я встала час тому назад и представила ясно, как мне следует поступить чтобы сделать первый шаг, который необходим в сложившихся обстоятельствах.
Для меня чрезвычайно важно узнать, что делается в Торп-Эмброзе, и было бы в крайней степени опрометчиво, пока я ещё ничего не знаю об этом, осмелиться показаться туда. Остаётся только написать туда кому-нибудь, и единственный человек, которому я могу написать, — Бэшуд.
Я только что кончила письмо. Оно озаглавлено: «секретно» и подписано: «Лидия Армадэль». В нём нет ничего, что могло бы скомпрометировать меня, если старый дурак смертельно оскорблён моим обращением с ним и со злости покажет письмо другим. Но я не думаю, чтобы он это сделал. Человек в его лета прощает женщине все, если только женщина подаст ему надежду. Я прошу его как о личном одолжении сохранить нашу переписку в тайне. Я намекнула, что моя жизнь с моим покойным мужем была не очень счастлива и что я почувствовала, как неблагоразумно поступила, выйдя за молодого человека. В постскриптуме я захожу ещё дальше и смело пишу ему утешительные слова: «Я могу объяснить, любезный мистер Бэшуд, что могло показаться ложно и обманчиво в моём поведении с вами, когда вы представите мне случай лично увидеться с вами».
Если бы ему было только шестьдесят лет, я сомневалась бы в результате, но ему за шестьдесят, и я думаю, что он представит мне случай лично с ним увидеться.
Десять часов. Я рассматривала копию с моего брачного свидетельства, которую я позаботилась снять в день свадьбы, и заметила, к своему невыразимому смущению, препятствие к появлению в роли вдовы Армадэля, которое теперь увидела в первый раз.
Описание Мидуинтера (под его именем), как показывает это свидетельство, совпадает, во всех возможных подробностях с приметами Армадэля Торп-Эмброзского, если бы я вышла за него. Имя и фамилия: «Аллэн Армадэль». Двадцать один год вместо двадцати двух, что можно легко принять за ошибку. Состояние — холостой. Звание — джентльмен. Местопребывание во время брака — гостиница Френта, на улице Дарли. Имя и фамилия отца: Аллэн Армадэль. Звание отца: джентльмен. Каждая подробность (кроме разницы в летах) относится как к одному, так и к другому. Но положим, когда я покажу копию с брачного свидетельства, какой-нибудь дотошный стряпчий захочет взглянуть на подлинник. Почерк Мидуинтера совершенно не похож на почерк его покойного друга. Роспись, которую он сделал в книге, не совпадает с подписью, которой Армадэль Торп-Эмброзский привык подписывать своё имя.
Могу ли я безопасно действовать в этом деле перед такой пропастью, какую я вижу под своими ногами? Что могу я сказать? Где я могу найти опытного человека, чтобы посоветоваться с ним? Я должна закрыть свой дневник и подумать.
Семь часов. Мои планы опять изменились после последней записи. Я получила предостережение быть осторожнее впредь, которым я не пренебрегу, и, кажется, сумела получить совет и помощь, которые мне нужны.
Напрасно придумывая, к кому обратиться в затруднении, стесняющем меня, я сделала из необходимости добродетель и отправилась сделать миссис Ольдершо сюрприз визитом её возлюбленной Лидии! Видимо, бесполезно прибавлять, что я решилась осторожно расспросить её и не проговориться о своих нынешних секретах.
Кислая и чопорная старая служанка впустила меня в дом. Когда я спросила её госпожу, мне напомнили с самой ядовитой многозначительностью, что я совершила неприличный поступок, приехав в воскресенье. Миссис Ольдершо была дома только потому, что нездоровье не позволило ей быть в церкви. Служанка считала, что она навряд ли примет меня. Я, напротив, думала, что она непременно удостоит меня свиданием ради своих выгод, если я скажу моё имя: мисс Гуильт. И оказалось, что я была права. Меня заставили подождать несколько минут, а потом ввели в гостиную.
Там сидела матушка Иезавель с видом женщины, находящейся на пути к небу, в платье стального цвета, с серыми митенками на руках, в строгом простом чепчике на голове и с книгой проповедей на коленях. Она набожно закатила под лоб глаза при виде меня, и первые слова, сказанные ею, были: «О, Лидия! Лидия! Почему вы не в церкви?»
Если бы я была не так озабочена, внезапное представление миссис Ольдершо в совершенно новой роли могло бы позабавить меня, но я не была расположена смеяться и (так как все мои расписки были оплачены) не была обязана воздерживаться в выражениях.
«Вздор и пустяки! — сказала я. — Спрячьте в карман ваше воскресное лицо. У меня есть для вас новости с тех пор, как я вам писала из Торп-Эмброза».
Только что я упомянула о Торп-Эмброзе, глаза старой лицемерки снова закатились, и она наотрез отказалась услышать хоть слово о моих поступках в Норфольке. Я настаивала, но совершенно бесполезно. Миссис Ольдершо только качала головой, стонала и сообщила мне, что её отношения к суетам мира сего изменились навсегда.
«Я родилась заново, Лидия, — сказала бесстыдная старуха, вытирая глаза. — Ничто не заставит меня возвращаться к этой вашей нечестивой спекуляции насчёт сумасбродства богатого молодого человека».
Услышав это, я тотчас бы оставила её, если бы одно соображение не удержало меня ещё на минуту.
Легко было увидеть, что обстоятельства, принудившие миссис Ольдершо скрываться во время моего первого приезда в Лондон, были достаточно серьёзны, чтоб принудить её бросить — или по крайней мере сделать вид — её прежние занятия. И едва ли было менее ясно, что она нашла выгодным — все в Англии находят это выгодным — прикрыть внешнюю сторону своей репутации гладким лоском лицемерия. Это, однако, было моё дело, и я поразмышляла бы об этом потом, а не у неё дома, если бы мои интересы не требовали испытать искренность преображения миссис Ольдершо.
В то время, когда она снаряжала меня для нашего предприятия, я помню, что подписала документ, дававший ей прекрасные денежные выгоды, если я стану миссис Армадэль Торп-Эмброзской. Возможность воспользоваться этой интересной бумагой в качестве пробного камня была так заманчива, что устоять против неё не было возможности. Я попросила моего набожного друга позволения сказать одно последнее слово, прежде чем я оставлю её дом.
«Так как вы не интересуетесь более моей нечестивой спекуляцией в Торп-Эмброзе, — сказала я, — может быть, вы возвратите мне бумагу, подписанную мною, когда вы не были такой примерной особой, как теперь?»
Бесстыдная старуха лицемерка тотчас зажмурила глаза и задрожала.
«Что это значит: да или нет?» — спросила я.
«По нравственным и религиозным причинам, Лидия, это значит нет», — отвечала миссис Ольдершо.
«По нечестивым и мирским причинам, — возразила я, — прошу позволения поблагодарить вас за то, что вы показали мне ваши когти».
Теперь действительно не могло быть сомнения насчёт цели, которую она имела в виду. Она не хотела больше рисковать и давать мне взаймы денег, она предоставляла мне возможность выиграть или проиграть одной. Если я проиграю — она не будет скомпрометирована; если я выиграю — она предъявит бумагу, подписанную мною, и воспользуется ею без угрызений совести. В моём теперешнем положении оставаться — значит понапрасну терять время и слова на бесполезные возражения. Я взяла на заметку это предостережение, чтобы учесть в будущем, и встала, намереваясь уйти.
В ту минуту, когда я поднялась со стула, раздался сильный стук в парадную дверь. Миссис Ольдершо, очевидно, узнала, кто это. Она торопливо встала и позвонила в колокольчик.
«Я нездорова и не могу никого видеть, — сказала она, когда вошла служанка. — Подождите несколько минут», — прибавила миссис Ольдершо, резко повернувшись ко мне, когда женщина пошла отворять дверь.
С моей стороны это была маленькая, очень маленькая месть — я знаю, но против удовольствия поступить наперекор матушке Иезавели, даже в безделице, нельзя было устоять.
«Я не могу ждать, — ответила я. — Вы только что напомнили, что мне следует быть в церкви».
Прежде чем она успела что-нибудь сказать, я вышла из комнаты.
Когда я стала ногой на первую ступеньку лестницы, парадная дверь отворилась, и мужской голос спросил, дома ли миссис Ольдершо.
Я тотчас узнала голос: доктор Доуноард!
Доктор повторил служанке свой вопрос тоном, в котором чувствовалось раздражение, что его не пускали дальше двери.
«Ваша госпожа нездорова и не может принимать гостей? Передайте ей эту карточку, — сказал доктор. — И скажите ей, что я надеюсь, когда я приду в следующий раз, она будет настолько здорова, чтобы принять меня».
Если бы его голос не сказал мне ясно, что он не чувствует дружеского расположения к миссис Ольдершо, я, наверно, отпустила бы доктора Доуноарда, не пытаясь напомнить о нашем знакомстве. Но теперь я испытывала желание поговорить с ним или с кем бы то ни было, кто сердился на матушку Иезавель. Я полагаю, что это было вызвано моей злостью на неё. Как бы то ни было, я сошла со ступенек и, тихо следуя за доктором, нагнала его на улице.
Я узнала его голос, узнала и его спину, когда шла позади него. Но когда я назвала его по имени и когда он, вздрогнув, обернулся и оказался со мной лицом к лицу, я последовала его примеру и также вздрогнула от неожиданности со своей стороны. Лицо доктора превратилось в лицо совершенно незнакомого мне человека, его лысина скрылась под искусно прилаженным седоватым париком. Он отпустил бакенбарды и выкрасил их под цвет своих новых волос. Отвратительные круглые очки торчали на его носу вместо красивого лорнета, который он обычно держал в руке, и чёрный галстук с огромным воротничком являлся недостойным преемником клерикального белого галстука прежних времён. От человека, которого я когда-то знала, ничего не осталось, кроме полной фигуры, вкрадчивой вежливости и приятности в обращении и в голосе.
«Очень рад видеть вас снова, — сказал доктор, тревожно осматриваясь вокруг и поспешно вынимая свою визитную карточку. — Но, любезная мисс Гуильт, позвольте мне поправить небольшую ошибку, допущенную с вашей стороны. Доктор Доуноард из Пимлико умер и похоронен, и вы чрезвычайно меня обяжете, если никогда, ни в каком случае не упомяните о нём опять».
Я взяла визитную карточку, которую он подал мне, и увидела, что я теперь говорю с доктором Ле-Ду, живущим в лечебнице в Фэруэтер-Вэле, в Гэмпстиде!
«Вы, кажется, нашли необходимым, — сказала я, — изменить многое с тех пор, как я видела вас в последний раз? Ваше имя, ваше местопребывание, вашу наружность…»
«И мою практику, — перебил доктор. — Я купил у человека безынициативного и малоизвестного диплом и лечебницу для приёма нервных больных. Мы уже принимаем нескольких привилегированных друзей. Придите и навестите нас. Вы идёте в мою сторону? Не угодно ли вам взять меня под руку и рассказать мне, какой счастливой случайности я обязан удовольствием видеть вас снова».
Я рассказала ему о своих делах именно так, как они складывались, и прибавила (желая узнать о его отношениях с прежней союзницей в Пимлико), что очень удивилась, услышав, что миссис Ольдершо не приняла такого старого друга, как он. Как доктор ни был осторожен, его поведение, когда он услышал моё замечание, тотчас убедило, что мои подозрения о его несогласии с миссис Ольдершо имели основания. Улыбка с лица исчезла, и он с раздражением поправил на носу свои отвратительные очки.
«Простите меня, если я предоставляю вам самой сделать свои выводы, — сказал он. — Я с сожалением должен сказать, что разговор о миссис Ольдершо очень для меня неприятен при теперешних обстоятельствах. Одно деловое затруднение, относящееся к нашему товариществу в Пимлико, совершенно неинтересно для такой молодой и красивой женщины, как вы. Расскажите мне ваши новости. Вы оставили место в Торп-Эмброзе? Вы живёте в Лондоне? Не могу ли я, как врач по моей профессии или по другим вопросам, сделать что-нибудь для вас?»
Этот последний вопрос был для меня гораздо важнее, чем он предполагал. Прежде чем я ответила на него, я почувствовала необходимость расстаться с доктором и подумать.
«Вы были так добры, доктор, что пригласили меня нанести вам визит, — сказала я. — В вашем спокойном доме, в Гэмпстиде, я, может быть, найду что-нибудь рассказать вам, что я не могу сделать на этой шумной улице. Когда вы бываете дома в вашей лечебнице? Найду я вас там сегодня немного попозже?»
Доктор уверил меня, что он возвращается туда, и просил назначить час. Я сказала: «к полудню» и, сославшись на необходимость быть в другом месте, села в первый омнибус, проезжавший мимо.
«Не забудьте адреса», — сказал доктор, сажая меня.
«У меня есть ваша карточка», — ответила я.
Так мы расстались. Я вернулась в гостиницу, прошла в свою комнату и очень неспокойно обдумала все.
Серьёзное препятствие в виде Подписи на брачном свидетельстве все ещё стояло на моей дороге также неопреодолимо, как и прежде. Всякая надежда получить помощь от миссис Ольдершо пропала. Я могла смотреть на неё теперь только как на врага, скрытого во мраке, — врага, в этом я не могла более сомневаться, который следил за мною и подстерегал меня, когда я была в Лондоне в последний раз. К какому другому специалисту могла я обратиться за советом, который моё несчастное незнание законов и порядка ведения дел принуждало меня искать у человека более опытного, чем я? Могла ли я обратиться к стряпчему, с которым консультировалась, когда хотела венчаться с Мидуинтером под своим девическим именем? Возможно! Не говоря уже ничего о холодном приёме, который я встретила в последний раз, совет, который мне был нужен сейчас, относился (как бы ни скрывала я факты) к обману — обману такого рода, которому не согласится помогать никакой порядочный стряпчий, если он дорожит своей репутацией. Не было ли какого-нибудь другого такого же сведущего человека, известного мне? Был один, только один — доктор, умерший в Пимлико и опять оживший в Гэмпстиде.
Я знаю, что это человек совершенно бессовестный, что он имеет опытность в делах, которая мне нужна; и такой хитрый, такой искусный и такой дальновидный человек, какого только можно найти в Лондоне. Кроме этого, я сделала два важных открытия, относившихся к нему в это утро. Во-первых, он находился в дурных отношениях с миссис Ольдершо, что защитило бы меня от всякой опасности, чтобы они оба не соединились против меня, когда я доверюсь ему; во-вторых, обстоятельства все ещё принуждали его старательно скрывать свою личность, что позволяло мне иметь на него влияние ни в коем случае не меньше того, которое он сможет иметь надо мною. Во всех отношениях он был именно такой человек, какой был нужен для реализации своей цели, а я всё не решалась идти к нему, не решалась больше часа, сама не зная почему.
Было уже два часа, когда я окончательно решилась нанести визит доктору. После этого я провела в номере ещё час, определяя с величайшей осторожностью тот предел, до которого я окажу ему доверие. Наконец послала за кэбом и отправилась к трём часам пополудни в Гэмпстид.
Я с некоторым затруднением нашла лечебницу.
Фэруэтер-Вэль находился к югу от Гэмпстида и только недавно начал заселяться. День был пасмурный, и окрестности показались мне очень унылыми. Мы подъезжали к посёлку по новой дороге, извивавшейся между деревьями, которая когда-то была аллеей парка какого-нибудь загородного дома. В конце этой дороги мы выехали на пустынную, открытую местность, с недостроенными виллами, разбросанными по ней, и с множеством свалок из досок, тачек и строительных материалов всякого рода, видневшихся по всем направлениям. В одном углу этой унылой местности стоял большой, не радовавший глаз дом, окружённый только что разбиваемым садом. Там не было ещё ни куста, ни цветка, в общем, не на что было посмотреть. На открытой железной калитке, которая вела за садовую ограду, была прикреплена медная доска с написанными на ней огромными чёрными буквами словом «Лечебница». Колокольчик, когда извозчик позвонил, откликнулся в пустом доме каким-то погребальным звоном, а бледный, с дряблым лицом старый слуга в чёрном платье, отворивший дверь, имел вид только что вышедшего из могилы, чтобы исполнить эту обязанность. Из дома дохнуло на меня запахом сырой извёстки и свежего лака, а за мною ворвался в комнаты сквозной порыв сырого ноябрьского ветра. Я не заметила этого в то время, но, набрасывая эти строки, теперь вспомнила, что дрожала, когда переходила через порог.
Я назвала своё имя слуге: миссис Армадэль, и меня провели в приёмную. Даже огонь потухал от сырости в камине. Единственные книги в тёмных коричневых переплётах, лежавшие на столе, были сочинениями доктора, а единственный предмет, украшавший стены, — диплом (в красивой рамке и под стеклом), который доктор купил вместе с иностранным именем.
Минуты через две хозяин лечебницы вошёл и с весёлым удивлением поднял кверху руки при виде меня.
«Я не имел ни малейшего понятия, кто такая миссис Армадэль, — сказал он. — И вы также переменили ваше имя? Как же хитро поступили вы, не сказав мне об этом, когда мы встретились сегодня утром! Пожалуйте в мой уголок, я не могу держать такого старого и дорогого друга, как вы, в приёмной пациентов».
Уголок доктора находился с задней стороны дома, выходившей на поля, и деревья, предназначенные к срубке, но ещё не срубленные строителями. Отвратительные медные, кожаные и стеклянные приборы и пробирки, искривлённые, как будто это были одушевлённые предметы, изгибавшиеся в болезненной агонии, заполняли одну часть комнаты. Большой книжный шкап со стеклянными дверцами занимал всю противоположную стену, и я увидела на его полках длинные ряды стеклянных банок, в которых плавали в жёлтой жидкости какие-то неопределённого вида мёртвые существа серовато-белого цвета. Над камином в двух больших рамах, висевших рядом с большим пространством между ними, была размещена коллекция фотографических портретов мужчин и женщин. В раме с левой стороны помещались изображения нервных страданий, рама с правой стороны демонстрировала последствия сумасшествия, а пространство между ними было занято красиво раскрашенной бумагой, на которой был написан девиз: «Предупредить болезнь лучше, чем лечиться».
«Вот я здесь с моим гальваническим аппаратом, с моими сбережёнными образцами и со всеми другими медицинскими принадлежностями, — сказал доктор, поставив для меня кресло у камина. — А вот моя система лечения безмолвно обращается с плаката над вашей головой в виде изложения её сути, которое я осмеливаюсь представить с полным откровением. Это не дом сумасшедших, любезная миссис Армадэль. Пусть другие лечат сумасшествие, если хотят, — я останавливаю его. До сих пор у меня в доме ещё нет больных. Но мы живём в таком веке, когда нервное расстройство (сродни помешательству) постоянно увеличивается, и со временем больные будут. Я могу ждать, как Гэрви ждал, как Дженнер ждал. А теперь положите вашу ногу на каминную решётку и расскажите мне о себе. Вы, разумеется, замужем? И какое хорошенькое имя! Примите мои сердечные поздравления; вы имеете два величайших счастья, какие только могут достаться женщине: мужа и дом…»
Я прервала поток искренних поздравлений доктора при первой возможности: «Я замужем, но мои семейные обстоятельства вовсе не столь радостны, — сказала я серьёзно. — Моё настоящее положение не несёт того счастья, которое, как обыкновенно предполагают, достаётся на долю женщины. Я уже нахожусь в положении весьма опасном».
Доктор придвинул свой стул ближе ко мне и тотчас перешёл на своё прежнее докторское обращение и свой прежний откровенный тон.
«Если вы желаете посоветоваться со мною, — сказал он тихо, — вы знаете, что я в своё время хранил много опасных тайн, вы знаете также, что я имею два драгоценных качества для советника. Я не очень щекотлив, и на меня можно положиться безусловно».
Я колебалась даже теперь, сидя с ним одна в его комнате. Для меня было бы так странно довериться кому бы то ни было, кроме меня самой! А между тем, как мне было не довериться другому в таком затруднении, которое касалось юридического вопроса?
«Это как вам угодно, — прибавил доктор. — Я никогда не вызываю доверия, я только принимаю его».
Нечего было делать — приехала я сюда не колебаться, а говорить. Я рискнула и заговорила:
«Дело, о котором я желаю посоветоваться с вами, не относится к вашей докторской опытности, как вы, кажется, Думаете. Но я думаю, что вы можете помочь мне, если я доверюсь вашему большому опыту человека светского. Предупреждаю вас заранее, что я непременно удивлю, а может быть, и испугаю вас».
С этим предисловием я начала мою историю и рассказала ему то, что решилась ему рассказать, не более.
С самого начала я не скрыла моего намерения выдать себя за вдову Армадэля и упомянула без всякой опаски (зная, что доктор может отправиться в контору и сам посмотреть завещание) большой доход, который достанется мне в случае успеха. Некоторые из обстоятельств я сочла нужным изменить или скрыть. Я показала ему известие, напечатанное в газете о гибели яхты, но не сказала ему ничего о неаполитанских происшествиях. Я сообщила ему о точном сходстве двух имён, предоставив ему вообразить, что это сходство случайное. Я сказала ему, как важен пункт в этом деле, что мой муж скрыл своё настоящее имя в глубокой тайне от всех, кроме меня; но для того, чтобы предотвратить общение между ними, я старательно скрыла от доктора, под каким именем Мидуинтер жил всю жизнь. Я призналась, что оставила своего мужа на континенте, но когда доктор задал этот вопрос, я предоставила ему самому заключить — при всей моей решимости я не могла сказать ему этого положительно, — что Мидуинтер знал о замышляемом обмане и что он нарочно остался за границей, чтобы не компрометировать меня своим присутствием. Обойдя это затруднение — или, как я теперь чувствую совершив эту низость, — я вернулась к самой себе и к истине. Я упомянула обо всех обстоятельствах, относившихся к моему браку, о поступках Армадэля и Мидуинтера, поступках, делавших открытие обмана (с помощью показаний других людей) совершенно невозможным.
«Я рассказала вам обо всём, — заявила я в заключение, — что касается цели, которой хочу добиться. Теперь мне остаётся сообщить вам прямо о весьма серьёзном препятствии, стоящем на моём пути».
Доктор, который слушал до сих пор, не прерывая меня, попросил позволения сказать несколько слов, прежде чем я стану продолжать.
Эти «несколько слов» оказались вопросами — умными, дотошными, недоверчивыми вопросами, — на которые, однако, я оказалась способной отвечать с небольшой скрытностью и даже вовсе без скрытности, потому что они относились почти во всём к обстоятельствам, при которых я выходила замуж, и к моему законному мужу, если он вздумает со временем предъявить свои права на меня.
Мои ответы открыли доктору, во-первых, что я так устроила дела в Торп-Эмброзе, что произвела общее впечатление, будто Армадэль намерен на мне жениться; во-вторых, что прежняя жизнь моего мужа не может произвести на него благоприятного впечатления в глазах света; в-третьих, что мы были обвенчаны, не имея свидетелей, в большой приходской церкви, в которой в это же утро были обвенчаны две другие четы, не говоря уже о дюжине других пар, перепутавших всякие воспоминания о нас в голове церковнослужителей, которые венчались после того. Когда я сообщила доктору эти факты и когда он затем удостоверился, что я и Мидуинтер уехали за границу тотчас по выходе из церкви и что матросы, служившие на той яхте, на которой Армадэль уехал из Сомерсетшира (до моего брака), теперь плавают на других кораблях и в разных концах света, — доверие к моим планам ясно выразилось на его лице.
«Насколько я могу предположить, — сказал он, — права вашего мужа на вас (после того, как вы займёте место вдовы умершего мистера Армадэля) не будут основаны ни на чём, кроме его простых уверений, и их, я думаю, вы сможете безопасно опровергнуть. Извините моё естественное недоверие к этому джентльмену, но между ним и вами может произойти в будущем недоразумение, и чрезвычайно желательно удостовериться заранее именно в том, что он может или не может сделать при подобных обстоятельствах. Теперь, когда мы покончили с главным препятствием, которое я вижу на пути вашего успеха, перейдём к тому препятствию, которое вам кажется не менее важным».
Я сама хотела перейти к этому препятствию. Тон, которым доктор говорил о Мидуинтере, хотя я сама была причиной того, страшно мне досаждал и пробудил на минуту старое сумасбродное чувство, которое, как мне казалось, я усыпила навсегда. Я воспользовалась возможностью переменить предмет разговора, упомянула о разнице подписи в церковных книгах между рукой, которою Мидуинтер подписал имя Аллэн Армадэль, и рукой, которой Армадэль Торп-Эмброзский привык подписывать своё имя, с такой поспешностью, которая, по-видимому, показалась доктору смешной.
«Это все? — спросил он, к моему чрезвычайному удивлению и облегчению. — Милая миссис Армадэль, пожалуйста, успокойтесь! Если стряпчие умершего Армадэля захотят видеть доказательства вашего брака, они не обратятся к церковным книгам для этого — могу вас уверить».
«Как! — воскликнула я с удивлением. — Вы хотите сказать, что запись в церковных книгах не служит доказательством моего брака?»
«Это служит доказательством, — сказал доктор, — что вы были обвенчаны с кем-то, но это не служит доказательством, что вы были обвенчаны с мистером Армадзлем Торп-Эмброзским. Джэк Нокиз или Том Стайльз — извините, за пошлость примера — могли получить позволение обвенчаться без оглашения и отправиться в церковь, чтобы обвенчаться с вами под именем мистера Армадэля, и церковная книга (как это могло быть иначе?) должна была в таком случае невинно помогать обману. Я вижу, что удивляю вас. Когда вы начали рассказывать это интересное дело, то удивили меня — теперь я могу в этом признаться, — уделив так много внимания любопытному сходству между двумя именами. Вы могли приступить к смелому и романтическому предприятию, в которое вы теперь вступили, не имея никакой необходимости выходить замуж за вашего настоящего супруга. Всякий другой человек пригодился бы точно так же, только если бы он согласился назваться мистером Армадэлем».
Я рассердилась на это.
«Всякий другой человек не годился бы точно так же, — немедленно возразила я. — Если бы не сходство имён, я и не подумала бы вовсе об этом предприятии».
Доктор согласился слишком поспешно.
«Я сознаюсь, что этот личный взгляд на предмет ускользнул от меня, — сказал он. — Однако вернёмся к делу. В продолжение того, что я могу назвать исполненной приключений медицинской жизни, мне случалось не раз вступать в общение с юристами и пользоваться случаем замечать их действия в делах — назовём их домашней юриспруденцией. Я совершенно уверен, что не ошибаюсь, сообщая вам, что доказательства, которые потребуют представители мистера Армадэля, будут показаниями свидетеля, присутствовавшего при венчании, который сможет поручиться за личность жениха и невесты по своему личному знакомству с ними».
«Но я уже говорила вам, — ответила я, — что там не было никакого свидетеля».
«Именно, — возразил доктор. — В таком случае вам нужен, прежде чем вы сделаете шаг в этом деле, извините за выражение, готовый свидетель, обладающий высокими нравственными и личными качествами, на которого можно было бы положиться в том отношении, что он возьмёт на себя нужную роль и даст перед судьёй необходимые показания. Вы знаете такого человека? — спросил доктор, откидываясь на спинку кресла и смотря на меня с невинным выражением».
«Я знаю только вас», — сказала я.
Доктор тихо засмеялся.
«Как это похоже на женщину! — заметил он с самой весёлой досадой. — Как только она видит свою цель, она стремится к ней очертя голову самым ближайшим путём. О женщины! Женщины!»
«Оставьте в покое женщин, — торопливо перебила я. — Мне нужен конкретный серьёзный ответ: да или нет».
Доктор встал и обвёл рукой вокруг себя с чрезвычайной важностью и достоинством.
«Вы видите это обширное заведение, — начал он. — Вы можете по возможности определить, до какой степени мне дороги его благоденствие и успех. Ваш превосходный природный ум должен подсказать вам, что владелец этой лечебницы должен быть человеком самой незапятнанной репутации…»
«Зачем тратить так много слов, — снова перебила я, — когда достаточно одного слова? Вы хотите сказать „нет!“
Владелец лечебницы вдруг перешёл к роли моего доверенного друга.
«В эту минуту ни да, ни нет, — сказал он. — Дайте мне время до завтрашнего полудня. К тому времени я обязуюсь быть готов к одному из двух: или совсем отказаться от этого дела, или приняться за него всем сердцем и всей душой. Вы согласны на это? Очень хорошо, очень хорошо! Мы можем оставить этот разговор до завтра. Куда я могу заехать к вам, когда решу, что мне делать?»
Я не видела никакого препятствия оставить ему свой адрес в гостинице. Я позаботилась явиться туда как миссис Армадэль, а Мидуинтеру дала адрес ближайшей почтовой конторы, куда он должен адресовать ответы на мои письма. Мы назначили час, в который доктор должен заехать ко мне, и, обговорив это дело, я встала, отказываясь от предложения закусить и осмотреть весь дом. Его настойчивое стремление поддерживать внешнее приличие после того, как мы поняли друг друга, стало мне противно. Я ушла от него так скоро, как только могла, и вернулась к своему дневнику в гостиничном номере. Мы посмотрим, чем это кончится завтра. Мне сдаётся, что мой доверенный друг скажет «да».
Ноября 24. Доктор сказал «да», как я и предполагала, но на условиях, которых я никогда не ожидала. Условия, по которым я могла воспользоваться его услугами, состоят — не более и не менее — в том, чтобы я заплатила ему за них, когда займу место вдовы Армадэля, половину моего годового дохода, другими словами шестьсот фунтов!
Я протестовала против этого требования всякими способами, какие только могла придумать. Все это ни к чему не привело. Доктор объяснился со мною с самой обезоруживающей откровенностью. Он сказал, что ничего, кроме случайных затруднений в его положении в настоящее время, не могло заставить его вмешаться в это дело. Он откровенно признался, что он истратил свои собственные средства и средства других людей, которых он назвал своими покровителями, на покупку и окончательное обустройство лечебницы. В подобных обстоятельствах шестьсот фунтов были для него весьма кстати. За эту сумму он готов был подвергнуться серьёзному риску советовать и помогать мне. Ни одним фартингом меньше сумма его не устраивает, в этом случае он оставит дело с самыми лучшими и дружескими пожеланиями в моих руках!
Торг кончился единственным способом, каким только мог закончиться. Мне не оставалось другого выбора, как принять это условие и предоставить доктору право начать это дело сейчас же так, как он хочет. Когда договорённость была достигнута между нами, я должна отдать ему справедливость и сказать, что он не показал намерения, как говорят, дать траве вырасти под его ногами. Он попросил перо, чернила и бумагу и посоветовал написать письмо в Торп-Эмброз и отправить его с сегодняшней почтой.
Мы условились о содержании письма, которое я и написала, а он тотчас же переписал. Я не входила в подробности, а просто извещала, что я вдова умершего мистера Армадэля, что я тайно обвенчалась с ним, что я вернулась в Англию, когда он отплыл на яхте из Неаполя, и что я вкладываю в письмо копию с нашего брачного свидетельства, как формальность, которую, как я полагаю, было необходимо исполнить. Письмо было адресовано к «представителям покойного Аллэна Армадэля, эсквайра, в Торп-Эмброз в Норфольке». Сам доктор отнёс письмо на почту.
Я жду ответа с таким волнением, с таким нетерпением, когда сделан первый шаг. Образ Мидуинтера преследует меня как привидение. Я опять написала ему, как раньше, для соблюдения приличия. Я думаю, что это будет моё последнее письмо. Мужество мне изменяет, расположение духа становится мрачным, когда мои мысли возвращаются в Турин. Я все менее способна думать о судьбе Мидуинтера в эту минуту, чем прежде. День расчёта с ним, прежде казавшийся отдалённым и маловероятным, может, настал теперь, а может, нет — я сама не знаю.
А я ещё слепо полагаюсь на случайности.
Ноябрь 25. Сегодня в два часа доктор опять зашёл ко мне, как мы условились. Он ходил к своим стряпчим (разумеется, не открывая им ничего) просто для того, чтобы выяснить, как доказать мой брак. Результат беседы подтверждает то, что он уже мне говорил. Ось, на которой будет вертеться все дело, если мои права будут оспаривать, это — вопрос о личности. Может быть, окажется необходимо для свидетеля дать показание в присутствии судей на этой неделе.
В таком положении дел доктор считает важным, чтобы мы были недалеко друг от друга, и предлагает найти спокойную квартиру для меня по соседству с ним. Я готова отправиться куда бы то ни было, потому что между другими странными фантазиями, овладевшими мною, у меня есть мысль о том, что я буду лучше избавлена от Мидуинтера, если перееду из тех мест, куда он адресует ко мне письма. Я не спала и думала о нём опять всю прошлую ночь. Сегодня утром я окончательно решила не писать ему больше.
Пробыв у меня полчаса, доктор уехал, предварительно осведомившись, хочу ли я идти вместе с ним в Гэмпстид снимать квартиру. Я сообщила ему, что есть дело, которое задержит меня в Лондоне. Он спросил меня, какое это дело.
«Вы увидите, — отвечала я, — завтра или послезавтра».
Меня охватил какой-то трепет, когда я осталась одна. Моё дело в Лондоне, кроме того, что оно было серьёзно в глазах женщины, возвратило мысли к Мидуинтеру вопреки моей воле. Переезд на новую квартиру напомнил мне о необходимости одеться подобающе моей новой роли. Настало время надеть вдовий траур. Первым делом было достать денег. Я достала столько, сколько мне было нужно для роли вдовы, от продажи подарка Армадэля мне на свадьбу — рубинового кольца! Оно оказалось более дорогой вещью, чем я предполагала. По всей вероятности, теперь мне долго не придётся беспокоиться о деньгах.
От ювелира я пошла в большую траурную лавку на Регентской улице. В двадцать четыре часа (если я не согласна ждать дольше) там обязались одеть меня с головы до ног во вдовий костюм. Я имела ещё тревожную минуту, когда ушла из лавки, и для дополнения сильных ощущений в этот трудный день меня ожидал сюрприз по возвращении в гостиницу. Мне доложили, что меня ждёт какой-то пожилой джентльмен. Я отворила дверь гостиной — там был старик Бэшуд!
Он получил моё письмо сегодня утром и отправился в Лондон с первым поездом, чтобы ответить на него мне лично. Я ожидала многого от него, но, конечно, не ожидала, что он примчится столь скоро. Это польстило мне. Я повторяю, что это польстило мне.
Я пропускаю восторги и упрёки, стоны и слезы, скучные разглагольствования противного старика об одиноких месяцах, проведённых им в Торп-Эмброзе, где он погружался в мысли о том, что я бросила его. Он был чрезвычайно красноречив иногда, но мне не нужно сейчас его красноречия. Бесполезно говорить, что я оправдалась во всём и выслушала все о его чувствах, прежде чем спросила о новостях. Как приятно иногда женское тщеславие! Я почти забыла о своём риске, о своей ответственности, стараясь казаться очаровательной. Минуты две я чувствовала победный трепет торжества. Это было торжество — даже над стариком! Через четверть часа я заставила его улыбаться и хихикать, с восторгом прислушиваться ко всем моим словам и отвечать на все вопросы, которые я задавала ему, как послушного маленького ребёнка.
Вот рассказ о торп-эмброзских делах, как я осторожно добилась от него.
Во-первых, известие о смерти Армадэля дошло до мисс Мильрой. Оно так поразило её, что отец был принуждён забрать её из школы. Она вернулась в коттедж, и доктор каждый день бывает у неё. Сожалею ли я о ней? Да, я сожалею о ней точно так, как она когда-то сожалела обо мне!
Потом, положение дел в большом доме, которое я ожидала понять с некоторым трудом, оказалось совершенно понятным и вовсе не таким безнадёжным. Только вчера стряпчие с обеих сторон пришли к соглашению. Мистер Дарч (фамильный нотариус Блэнчардов и лютый враг Армадэля в прежнее время) представляет интересы мисс Блэнчард — ближайшей наследницы имения, которая, как оказывается, уже была в Лондоне некоторое время по своим собственным делам. Мистер Смарт из Норуича, которому было поручено надзирать за Бэшудом в управительской конторе, представляет покойного Армадэля. И вот что стряпчие решили между собой.
Мистер Дарч, действуя за мисс Блэнчард, потребовал владения имением и право получить доходы по расчёту за рождественский срок от её имени. Мистер Смарт со своей стороны согласился, что просьба фамильного стряпчего имеет большой вес. Он не видит при настоящем положении дела, чтобы он мог оспаривать смерть Армадэля, и соглашается не препятствовать этой просьбе, если мистер Дарч согласится со своей стороны принять ответственность в том, что он вступает во владение от имени мисс Блэнчард. Это мистер Дарч уже сделал, и имение находится теперь во владении мисс Блэнчард.
Результат этой договорённости (как думает Бэшуд) поставил мистера Дарча в положение человека, который решит, имею ли я право на положение вдовы и на её деньги. Так как доход вдовы определён с имения, то он должен поступать из кармана мисс Блэнчард, а следовательно, вопрос о том, следует ли выплачивать его, будет вопросом для стряпчего мисс Блэнчард. Завтрашний день, вероятно, решит, справедлив ли этот взгляд, потому что моё письмо к представителям Армадэля должно быть получено в большом доме сегодня утром.
Вот что Бэшуд рассказал мне. Вернув своё влияние на него и получив от старика все нужные сведения, я должна была прежде всего сообразить, какую пользу можно извлечь из него в будущем. Он был полностью в моих руках, потому что его место в управительской конторе уже занял поверенный мисс Блэнчард, и Бэшуд горячо упрашивал позволить ему остаться, потому что я, разумеется, легко убедила его в том, что я действительно вдова Армадэля Торп-Эмброзского. Но, пользуясь поддержкой доктора, я не нуждалась ни в какой помощи в Лондоне, и мне пришло в голову, что можно сделать Бэшуда гораздо полезнее, если отправить его в Норфольк наблюдать там за событиями в моих интересах.
Он горько разочаровался (намереваясь, очевидно, ухаживать за мною в моём вдовьем положении!), когда я сказала ему, к какому решению пришла. Но несколько убедительных слов и скромный намёк на то, что он может питать надежды в будущем, если будет служить мне с абсолютным повиновением в настоящем, удивительно быстро примирили его с необходимостью исполнить моё желание. Он спросил «инструкций», когда пришла пора оставить меня и возвратиться в Норфольк с вечерним поездом. Я не смогла дать ему никаких инструкций, потому что не имела ещё ни малейшего понятия о том, что сделают или чего не сделают стряпчие.
«Но если что-нибудь случится, — настаивал он, — чего я не пойму, что мне делать так далеко от вас?»
Я могла дать ему только один ответ.
«Не делайте ничего, — сказала я. — Что бы ни случилось, молчите и напишите или приезжайте тотчас в Лондон посоветоваться со мною».
С этими прощальными наставлениями мы условились о регулярной переписке. Я позволила Бэшуду поцеловать мою руку и отправила его на железную дорогу.
Теперь, когда я опять одна и могу подумать спокойно о свидании между мною и моим пожилым поклонником, я припоминаю некоторую перемену в обращении старика Бэшуда, которая привела меня в недоумение в то время и приводит в недоумение ещё и теперь.
Даже в первые минуты встречи, когда он увидел меня, мне показалось, что взгляд его остановился на моём лице с новым выражением, пока я разговаривала с ним. Кроме этого, он сказал потом несколько слов о своей одинокой жизни в Торп-Эмброзе, в которых подразумевалось, что его поддерживало в горьком одиночестве чувство уверенности о его будущих встречах со мною, когда я вернусь. Если бы он был моложе и смелее (и если бы подобное открытие было возможно), я почти готова была бы подозревать его в том, что он узнал кое-что о моей прошлой жизни, внушившее ему уверенность удержать меня, если я вздумаю опять обмануть и бросить его. Но подобная мысль в отношении старика Бэшуда просто нелепа. Может быть, я чересчур взволнована неизвестностью, трудностью моего настоящего положения; может быть, чистые фантазии и подозрения сбивают меня с толку. Как бы то ни было, меня занимают теперь более серьёзные предметы, чем старик Бэшуд. Завтрашняя почта может сказать мне, что думают представители Армадэля о правах вдовы Армадэля.
Ноября 26. Ответ получен сегодня в письме (как и предполагал Бэшуд) мистера Дарча. Угрюмый старый стряпчий отвечает на моё письмо в трех строчках. Прежде чем он сделает какой-нибудь шаг или выразит какое-нибудь мнение на этот счёт, ему нужны доказательства личности и брачного свидетельства. И он осмеливается сообщить, что, прежде чем мы пойдём далее, желательно было бы дать ему возможность обратиться к моим поверенным!
Два часа. Доктор зашёл вскоре после двенадцати часов сказать, что он нашёл квартиру для меня в двадцати минутах ходьбы от лечебницы. Выслушав его новости, я показала ему письмо мистера Дарча. Он тотчас отнёс его к своим стряпчим и вернулся с необходимыми сведениями для моих ответных действий. Я ответила мистеру Дарчу, сообщив в письме адрес моих поверенных, то есть стряпчих доктора, не сделав никаких комментариев о желании, выраженном им, получить доказательства моего брака. Вот всё, что могло быть сделано сегодня. Завтрашний день принесёт с собой события чрезвычайно интересные, потому что завтра доктор даст показание перед судьёй, завтра же я перееду в мою новую квартиру во вдовьем трауре.
Ноября 27. Феруэтерская вилла. Показание было дано со всеми необходимыми формальностями. А я переехала в новую квартиру в своём вдовьем костюме.
Мне следовало бы прийти в волнение от начала этого нового акта в драме и от отважной роли, которую я играю в ней сама. Странно сказать, я спокойна и грустна. Мысль о Мидуинтере преследует меня и в новом жилище и страшно тяготит в эту минуту. Я не боюсь, что случится что-нибудь в то время, которое должно ещё пройти, прежде чем я публично займу место вдовы Армадэля. Но когда наступит это время и когда Мидуинтер найдёт меня (а найти меня он должен рано или поздно) в моей фальшивой роли и в положении, захваченном мною, тогда я спрашиваю себя: что случится? Ответ является, как явился сегодня утром, когда надевала вдовье платье. И теперь, как и тогда, в моей душе поселилось предчувствие, что он убьёт меня. Если бы не было слишком поздно отступить… Нелепость! Закрою мой дневник.
Ноября 28. Стряпчие получили письмо от мистера Дарча и послали ему показание свидетеля с первой почтой.
Когда доктор принёс мне это известие, я спросила, известен ли его стряпчим мой настоящий адрес, и, узнав, что он ещё не сообщил его им, я попросила продолжать сохранять его в тайне. Доктор засмеялся.
«Вы боитесь, что мистер Дарч подкрадётся к нам и лично атакует вас?» — спросил он.
Я согласилась с этим предположением, как с самым лёгким способом заставить его исполнить мою просьбу.
«Да, — сказала я, — я боюсь мистера Дарча».
Я несколько ободрилась после ухода доктора: есть приятное ощущение безопасности при мысли, что никто из посторонних не знает твоего адреса. Я довольно спокойна душевно сегодня, чтобы приметить, как мне к лицу вдовий траур, и чтобы заставить себя быть любезной с людьми в доме.
Мидуинтер опять расстроил меня в прошлую ночь, но я преодолела призрачное заблуждение, овладевшее мною вчера. Теперь я убедилась, что не должна опасаться насилия от него, когда он узнает, что я сделала; а ещё менее можно опасаться, чтобы он унизился до предъявления своего права на женщину, которая так обманула его, как я. Единственное серьёзное испытание, которому я буду подвержена, когда наступит день расчёта, будет заключаться в том, чтобы поддержать мою фальшивую роль в его присутствии. После этого меня спасут его презрение и отвращение. В тот день, когда отрекусь от него в его присутствии, я увижу Мидуинтера в последний раз.
Буду ли я способна отречься от него перед ним? Буду ли я способна смотреть на него и говорить с ним, как будто он никогда не был для меня более чем друг? Как могу я это знать, пока не наступит время? Была ли когда на свете такая ослеплённая дура, как я, чтобы писать о Мидуинтере, когда это только побуждает думать о нём? Я проявлю твёрдую решимость. С этого времени его имя больше не будет появляться на страницах дневника.
Понедельник, декабря 1. Последний месяц истекающего старого года, тысяча восемьсот пятьдесят первого! Если бы я позволила себе оглянуться назад, какой жалкий в моей жизни год увидела бы я прибавленным ко всем другим, не менее жалким пролетевшим годам! Но я приняла решение смотреть только вперёд и намерена выполнить его.
Мне нечего записывать о последних двух днях, кроме того, что двадцать девятого числа я вспомнила о Бэшуде и сообщила ему свой новый адрес. В то утро стряпчие опять получили известие от мистера Дарча. Он уведомляет о получении показания, но откладывает известие о решении, к которому пришёл, до тех пор, пока не спишется с душеприказчиками завещания покойного мистера Блэнчарда и пока не получит окончательных инструкций от своей клиентки, мисс Блэнчард. Стряпчие доктора объявили, что это последнее письмо — просто уловка для того, чтобы выиграть время. С какой целью, они, разумеется, не могли отгадать. Сам доктор говорит шутливо, что это обыкновенная цель стряпчих для того, чтобы предъявить более крупный счёт. Мне кажется, что мистер Дарч подозревает что-то и что его цель постараться выиграть время…
Десять часов вечера. Я написала эту последнюю неоконченную фразу (к четырём часам пополудни), когда меня испугал стук колёс кэба, подъехавшего к дому. Я подошла к окну и едва успела увидеть старика Бэшуда, выскочившего из кэба с проворством, на которое я не сочла бы его способным. Я так мало ожидала страшного открытия, предстоящего мне через минуту, что повернулась к зеркалу и спросила себя, что чувствительный старик скажет о моём вдовьем чепчике.
Как только он вошёл в комнату, я поняла, что случилось какое-то серьёзное несчастье. Взгляд его был дик, парик съехал на сторону. Он подошёл как-то странно — торопливо и смущённо.
«Я сделал, как вы велели мне, — прошептал он, едва переводя дух. — Я там промолчал и прямо приехал к вам».
Он схватил меня за руку, прежде чем я успела заговорить, со смелостью, совершенно неожиданной для меня.
«О! Как могу сказать я это вам? — вырвалось у него. — Я вне себя, когда подумаю об этом!»
«Когда вы сможете говорить, — сказала я, сажая его на стул, — говорите. Я вижу по вашему лицу, что вы привезли мне известие из Торп-Эмброза, которого я не ожидала».
Он засунул руку в карман сюртука и вынул письмо, посмотрел на письмо и посмотрел на меня.
«Известия… известия… известия, которых вы не ожидали, — пролепетал он, — но не из Торп-Эмброза!»
«Не из Торп-Эмброза?»
«Нет. С моря!»
Первая догадка о случившемся мелькнула у меня при этих словах. Я не могла говорить, я смогла только протянуть руку к нему за письмом. Он ещё не решался отдать его мне.
«Я не смею… я не смею! — повторял он бессмысленно. — Это потрясение может быть для неё смертельно».
Я выхватила у него письмо. Одного взгляда на почерк его автора было довольно. Руки мои опустились на колени, крепко сжав письмо. Я сидела, окаменев, не двигаясь, не говоря, не слыша ни одного слова из того, что Бэшуд говорил мне, и медленно осваиваясь с ужасной истиной. Человек, на роль вдовы которого я предъявляла права, был жив! Напрасно отравила я лимонад в Неаполе, напрасно предала его обманом в руки Мануэля. Два раза я расставляла для него западни, и два раза Армадэль спасся от меня!
Я пришла в себя и нашла плачущего Бэшуда на коленях у моих ног.
«Вы, кажется, рассердились, — бормотал он, — вы рассердились на меня? О! Если бы вы только знали, какие надежды имел я после того, когда мы виделись в последний раз, и как жестоко это письмо разбило их все в прах!»
Я оттолкнула жалкого старика от себя, но очень тихо.
«Ш-ш! — сказала я. — Не огорчайте меня теперь, мне нужно сочувствие, я должна прочитать письмо».
Он покорно отошёл в другой конец комнаты. Я слышала, как Бэшуд сказал сам себе в бессильной злости: «Если бы море разделяло мои мысли, то оно утопило бы его!»
Я медленно развернула письмо, чувствуя между тем странную неспособность сосредоточить своё внимание на те самые строчки, которые горела нетерпением прочесть. Но зачем распространяться далее об испытанных при этом ощущениях, которых я описать не могу? Гораздо ближе будет к цели, если перепишу все письмо для будущих ссылок на этой странице моего дневника.
«Фиуме, Иллирия, ноября 21, 1851.
Мистер Бэшуд, город, из которого я пишу вам, удивит вас, и вы ещё более удивитесь, когда узнаете, каким образом я пишу к вам из гавани Адриатического моря.
Я стал жертвой злодейского покушения. Меня хотели обворовать и убить. Воровство удалось, и только по милосердию Господа не удалось убийство.
Я нанял яхту более месяца назад в Неаполе и отправился (с радостью думаю теперь), не имея с собой друзей, в Мессину. Из Мессины я отправился в Адриатическое море. Через два дня нас застигла буря. Бури поднимаются и утихают очень быстро в тех морях. Яхта держалась на плаву отлично. Право, у меня слезы на глазах теперь, когда я думаю, что она на дне моря! К солнечному закату буря стала утихать, а к полночи осталось небольшое волнение, море начало успокаиваться. Я пошёл в каюту немного усталый (я помогал управлять яхтой, пока продолжалась буря) и заснул через пять минут. Часа через два меня разбудил стук упавшего в мою каюту в щель вентилятора в верхней части двери предмета. Я вскочил и нашёл маленький свёрток, в который был завёрнут ключ. На клочке бумаги было что-то написано с внутренней стороны почерком, который было не очень легко разобрать.
До сих пор я не имел ни тени подозрения, что нахожусь в море наедине с шайкой злодеев (кроме одного), которые не остановятся ни перед чем. Я был в очень хороших отношениях с моим шкипером (самым опасным злодеем из всей шайки) и ещё в лучших с его английским помощником. Так как матросы все были иностранцы, то мне нечего было с ними говорить. Они исполняли своё дело, и ни ссор и ничего неприятного не случалось. Если бы кто-нибудь сказал мне, прежде чем ночью я лёг в постель после бури, что шкипер, экипаж и помощник шкипера (который казался сначала не лучше остальных) были все в заговоре, чтоб украсть у меня деньги, а потом утопить меня на своей собственной яхте, я засмеялся бы ему в лицо. Вспомните это, а потом представьте себе (потому что просто нет слов вам рассказать), что я должен был подумать, когда я развернул бумажку, в которой был завёрнут ключ. Простите, что я теперь списываю с письма помощника его содержание:
«Сэр, оставайтесь в постели, пока не услышите, что спускают лодку с штирборта, или вы будете убиты. Ваши деньги украдены, и через пять минут дно яхты будет прорублено, а дверь вашей каюты забита гвоздями. Мёртвые ничего не могут рассказать, а шкипер намерен оставить доказательства на море о том, что яхта пошла ко дну со всеми находившимися на ней. Это его выдумка, и мы все замешаны в этом деле. Я никак не могу удержаться, чтобы не дать вам возможность спасти вашу жизнь. Возможность плохая, но не могу сделать более. Я сам буду убит, если не подам вида, что действую вместе со всеми. Ключ от двери вашей каюты бросаю вам в этом письме. Не пугайтесь, когда услышите стук молотка: я буду забивать вашу дверь, и у меня в руке будут короткие гвозди вместе с длинными, я употреблю только короткие. Подождите, пока не услышите, как лодка со всеми нами спущена на воду, а потом выломайте дверь каюты, прислонившись к ней спиной. Яхта проплывёт с четверть часа после того, как в ней будут просверлены дыры. Бросайтесь в море с левой стороны и имейте яхту между вами и лодкой: вы найдёте множество разного плавающего хлама, выброшенного нарочно, на котором сможете продержаться. Ночь тихая, море спокойное, и, может быть, какой-нибудь корабль подберёт вас, пока вы будете ещё живы. Я не могу сделать большего.
Когда я дошёл до последних слов, то услышал стук молотка. Не думаю, чтобы я был трусливее многих, но была минута, когда пот потёк с меня градом. Я опомнился, прежде чем прекратился стук молотка, и начал думать об особе, очень дорогой для меня. Я сказал себе: «Я попытаюсь спасти свою жизнь, хотя все шансы к спасению против меня».
Я вложил письмо от особы, о которой упомянул, в одну из бутылок в моей шкатулке вместе с предупреждающим письмом помощника шкипера на случай, если я доживу до того дня, когда смогу увидеть его опять. Я повесил бутылку и фляжку с виски на перевязи на шею и сначала оделся, страшно волнуясь, потом одумался и опять разделся, чтобы плыть только в рубашке и подштанниках. В то время как я сделал это, стук молотка прекратился, и наступила такая тишина, что я услышал, как вода ворвалась в просверлённое дно яхты. Потом я услышал стук спускаемой на воду лодки и голоса сидевших в ней злодеев, доносившиеся с правого борта. Я подождал, пока не услышал шум весел на воде, а потом с силой нажал спиной на дверь. Помощник шкипера сдержал своё обещание: я легко отворил дверь, выполз на четвереньках на палубу под прикрытием больверка и бросился в воду с левого борта. На море плавало множество предметов, я схватил первую попавшуюся мне вещь (курятник) и отплыл, держась за него, ярдов двести, оставляя яхту между собой и лодкой. Отплыв на это расстояние, почувствовал, что меня охватила дрожь, и остановился (боясь судорог), чтобы глотнуть виски. Закупорив фляжку, я оглянулся назад и увидел, что яхта тонет.
Ещё через минуту между мной и лодкой не осталось ничего, кроме обломков для инсценировки кораблекрушения, брошенных нарочно. Сияла луна, и если бы на лодке была подзорная труба, то мне кажется, они могли бы увидеть мою голову, хотя я старательно держал курятник между собой и преступниками.
Они гребли вёслами, и я слышал громко спорившие голоса. Минуты показались мне веком, я понял, о чём шёл спор. Нос лодки вдруг повернулся в мою сторону. Какой-то злодей, поумнее остальных (наверно, шкипер), очевидно, уговорил их вернуться к тому месту, где затонула яхта, и убедиться, что я пошёл ко дну вместе с нею.
Они проплыли уже половину расстояния, разделявшего нас, и я считал себя погибшим, когда услышал крик одного из них и увидел, что лодка вдруг остановилась. Минуты через две лодка развернулась, и её пассажиры стали лихорадочно грести от меня так, как гребут люди, старающиеся спасти свою жизнь. Я посмотрел в одну сторону, в сторону земли, и ничего не увидел; я посмотрел в другую сторону, в сторону моря, и увидел то, что экипаж лодки заметил раньше меня, — парус вдали, становившийся все виднее и тем больше при лунном сиянии, чем дольше я на него смотрел. Через четверть часа на корабле смогли услышать мой крик, и экипаж подобрал меня.
Это были иностранцы, которые совершенно оглушили меня своей болтовнёй. Я пробовал объясняться знаками, но прежде чем успел заставить их понять меня, тело моё охватил такой озноб, что меня отнесли вниз. Я не сомневался, что корабль шёл своим курсом, но был не в состоянии узнать о нём что-нибудь. Под утро я метался в горячке и с того времени не помню ничего до тех пор, пока не очнулся здесь, оказавшись на попечении венгерского купца, получателя товаров (как они это называют) берегового корабля, который спас меня. Он говорит по-английски так же хорошо и даже лучше, чем я, и обращается со мною с добротой, которую у меня не хватает слов передать. Когда купец был молодым человеком, он жил в Англии и учился торговому делу. Говорит, что воспоминания о нашем отечестве привлекли его сердце к англичанину. Он снабдил меня платьем, дал мне денег, чтобы отправиться в путь, как только доктор позволит мне ехать домой. Если у меня не возобновятся приступы болезни, я буду в состоянии выехать через неделю после этого. Если я успею к почтовой карете из Триесте и перенесу усталость, я возвращусь в Торп-Эмброз через неделю или дней десять, уж никак не позднее после того, как вы получите моё письмо. Вы согласитесь со мною, что это страшно длинное письмо, но короче я никак не могу. Я, кажется, отвык от моей прежней привычки выражаться кратко и заканчивать на первой странице. Впрочем, я теперь уже кончаю, потому что мне ни о чём более не остаётся рассказать, кроме как о причине, почему я пишу о том, что случилось со мною, и не жду, пока приеду домой и расскажу все устно.
Я думаю, что моя голова ещё отуманена болезнью. По крайней мере, мне только сегодня утром пришло в голову, что какой-нибудь корабль, вероятно, прошёл мимо того места, где яхта пошла ко дну, и подобрал мебель и другие вещи, выброшенные в море. В таком случае какие-нибудь ложные слухи о том, что я утонул, могли достигнуть Англии. Если это случилось (я молю Бога, чтобы это было безосновательное опасение с моей стороны), ступайте прямо в коттедж майора Мильроя, покажите ему это письмо — я написал его столько же для него, сколько и для вас, — а потом дайте ему вложенную записку и спросите его, не оправдывают ли, по его мнению, обстоятельства мою надежду, что он отправит эту записку к мисс Мильрой. Я не могу объяснить, почему я не пишу прямо к майору или к мисс Мильрой. Я могу только сказать, что есть уважительные причины, которые я обязался честью не нарушать, принуждающие меня действовать таким окольным путём.
Я не прошу вас отвечать на это письмо, потому что буду на обратном пути домой, надеюсь, задолго до того, как ваше письмо может дойти в это отдалённое место. Что бы вы ни делали, не теряя ни минуты, ступайте к майору Мильрою. Известно ли о гибели яхты в Англии или нет — ступайте!
Я подняла глаза, когда прочитала до конца письмо, и увидела, что Бэшуд встал со своего стула и остановился прямо напротив меня. Он пристально изучал моё лицо с пытливым интересом человека, который старается прочесть чужие мысли. Он виновато опустил глаза, встретившись с моим взглядом, и вернулся к своему стулу. Считая меня действительно обвенчанной с Армадэлем, старался ли он приметить, хорошим или дурным известием, по моему мнению, было известие о спасении Армадэля? Тогда не было времени входить с ним в объяснения… Первое, что следовало сделать, это тотчас же известить доктора. Я подозвала Бэшуда и подала ему руку.
«Вы оказали мне услугу, — сказала я, — которая делает нас ещё более близкими друзьями, чем прежде. Я после расскажу вам больше об этом и о других вещах, интересующих нас обоих. Теперь я хочу, чтобы вы дали мне письмо мистера Армадэля, которое я обещаю вам привезти назад, и подождать здесь, пока я возвращусь. Сделаете вы это для меня, мистер Бэшуд?»
Он отвечал, что он сделает все, о чём я его попрошу.
Я пошла в спальню и надела шляпку и шаль.
«Позвольте мне узнать точно некоторые обстоятельства, прежде чем я оставлю вас, — продолжала я, когда я была готова выехать. — Вы никому кроме меня, не показывали этого письма?»
«Ни одна живая душа не видала его, кроме нас двоих».
«Что вы сделали с запиской к мисс Мильрой?»
Он вынул её из кармана. Я быстро её пробежала, увидела, что нет ничего интересного, и тотчас же бросила в огонь. Сделав это, я оставила Бэшуда в гостиной и отправилась в лечебницу с письмом Армадэля в руках.
Доктор уехал, и слуга не мог сказать точно, когда он вернётся. Я зашла в его кабинет и написала несколько строк, приготовлявших его к известию, которое привезла с собой. Я запечатала свою записку вместе с письмом Армадэля в конверт и оставила до его возвращения. Потом я сказала слуге, что зайду снова через час, и ушла.
Бесполезно было возвращаться в свою квартиру и говорить с Бэшудом, прежде чем узнаю, что доктор намерен делать. Я ходила поблизости взад и вперёд по улицам, перекрёсткам и скверам с каким-то тупым, застывшим чувством, которое не допускало не только активной работы мысли, но и всякого ощущения физической усталости. Я вспомнила, что то же самое чувство испытала несколько лет назад в то утро, когда тюремные служители пришли за мной, чтобы вести в суд, где решался вопрос о моей жизни. Вся эта страшная сцена снова пришла мне на память самым странным образом, как будто в ней участвовала не я, а какое-то другое лицо. Раза два я спрашивала себя в страшном отчаянии, зачем меня тогда не повесили.
Когда я вернулась в лечебницу, мне сказали, что доктор пришёл уже полчаса назад и что он сейчас в своей комнате, с нетерпением ждёт меня.
Я вошла к нему в кабинет и увидела его сидящим у камина. Он обхватил голову руками и опирался локтями на колени. На столе возле него кроме письма Армадэля и моей записки я увидела в небольшом кругу света, отбрасываемом лампой, открытый указатель расписания железных дорог. Не думал ли он о побеге? Нельзя было узнать по его лицу, когда он взглянул на меня, что он замышлял или как это известие поразило его, известие о том, что Армадэль жив.
«Сядьте около камина, — сказал он. — Сегодня сыро и холодно».
Я молча села. Доктор молча растирал колени перед огнём.
«Вы ничего не хотите сказать мне?» — спросила я.
Он встал и вдруг приподнял абажур лампы так, что свет упал на моё лицо.
«Вы, кажется, нездоровы? — спросил он. — Что с вами?»
«Голова у меня тяжёлая, а глаза горят, — ответила я. — Верно, от погоды».
Странно было, как мы оба удалялись от самого важного вопроса, о котором собрались говорить.
«Я думаю, что чашка чаю пойдёт вам на пользу», — заметил доктор.
Я приняла предложение, и он приказал подавать чай. Пока подавали чай, доктор ходил взад и вперёд по комнате, а я сидела у камина, и ни слова не было сказано. Чай взбодрил меня, и доктор заметил перемену к лучшему в моём лице. Он сел напротив у стола и наконец заговорил: «Если бы у меня было десять тысяч фунтов в эту минуту, я отдал бы их за то, чтобы не компрометировать себя в вашей отчаянной спекуляции со смертью мистера Армадэля».
Он сказал эти слова резко, запальчиво, что не вязалось с его обычным обращением. Был ли он сам испуган или старался испугать меня? Я решилась заставить его объясниться, прежде всего относительно того, что касалось меня.
«Минуту, минуту, доктор, — сказала я. — Вы обвиняете меня в том, что случилось?»
«Конечно нет, — отвечал он угрюмо. — Ни вы и никто не мог предвидеть того, что случилось. Когда я говорю, что отдал бы десять тысяч, чтобы не участвовать в этом деле, я не осуждаю никого, кроме себя. А когда я скажу вам, что не позволю воскресению мистера Армадэля погубить меня, не воспротивившись этому всеми силами, я открою вам одну из самых простых истин, когда-либо открытых мною мужчине или женщине за всю мою жизнь. Не думайте, что я подло отделял свои интересы от ваших в общей опасности, теперь угрожающей нам обоим. Я просто указываю разницу в риске, которому мы взаимно подвергались. Вы не использовали все свои ресурсы на приобретение лечебницы; вы не давали ложных показаний перед судьёй, которые наказываются законом как клятвопреступление…»
Я опять перебила доктора. Его эгоизм принёс мне больше пользы, чем его чай: он возвратил мне бодрость.
«Оставим в покое ваш и мой риск и приступим к делу, — сказала я. — Я вижу на вашем столе указатель железных дорог. Уж не собираетесь ли вы бежать?»
«Бежать? — переспросил доктор. — Вы, кажется, забываете, что мои последние деньги вложены в это заведение».
«Стало быть, вы остаётесь здесь?»
«Непременно!»
«А что вы намерены делать, когда мистер Армадэль приедет в Англию?»
Одинокая муха, видимо последняя из своего рода, пощажённая зимой, слабо жужжала, летая около лица доктора. Он поймал её, прежде чем ответить мне, и протянул через стол в своём сжатом кулаке.
«Если бы эту муху звали Армадэль, — сказал он, — и если бы вы поймали его, как я поймал её теперь, что сделали бы вы?»
Взгляд его, обращённый на моё лицо, сразу же устремился, когда он задал свой вопрос, на моё вдовье платье. Я тоже посмотрела на своё платье. Воспоминание о старой смертельной ненависти и вынесенном Армадэлю смертном приговоре охватило меня опять.
«Я убила бы его», — ответила я.
Доктор вскочил, все ещё держа муху в кулаке, и посмотрел на меня — чересчур театрально — с выражением крайнего ужаса.
«Убили бы его! — повторил доктор в приступе добродетельного испуга. — Насилие! Убийство! В моей лечебнице! Перехватило даже дух у меня!»
Я встретила его взгляд, когда он выражался с таким искусственным негодованием, рассматривая меня с пытливым любопытством, которое, чтобы не сказать более, нисколько не согласовалось с пылкостью его языка и горячностью тона. Доктор тревожно засмеялся, когда наши глаза встретились, и вернулся к своему обычному обращению за ту минуту, которая прошла, прежде чем он заговорил опять.
«Приношу тысячу извинений, — сказал он. — Мне следовало знать, что слова дамы нельзя принимать буквально. Позвольте мне напомнить вам, однако, что обстоятельство слишком серьёзно для… позвольте сказать, всякого преувеличения или шутки. Вы услышите, что я предлагаю, без дальнейших предисловий».
Он остановился и продолжал, используя муху, заключённую в его кулаке.
«Вот мистер Армадэль. Я могу выпустить его или удержать — как хочу, и он это знает. Я говорю ему, — продолжал доктор, шутливо обращаясь к мухе, — дайте мне надлежащие гарантии, мистер Армадэль, что вы не предпримите ничего против этой дамы или меня, и я выпущу вас из кулака. Откажете, и, каков бы ни был риск, я вас задержу. Можете ли вы точно предсказать, каков будет раньше или позже ответ мистера Армадэля? Можете ли вы не сомневаться, — сказал доктор, приноравливая действие к словам и выпуская муху, — что это кончится к совершенному удовольствию всех сторон таким образом?»
«Я не скажу сейчас, — отвечала я, — сомневаюсь я или нет. Дайте мне прежде убедиться, что я правильно понимаю вас. Вы предлагаете, если я не ошибаюсь, запереть двери этой лечебницы за мистером Армадэлем и не выпускать его до тех пор, пока он не согласится на условия, которые наши интересы требуют предложить ему? Могу ли я спросить в таком случае, как вы намерены заставить его войти в ловушку, которую расставите для него здесь?»
«Я предлагаю, — сказал доктор, положив руку на указатель расписания железных дорог, — удостовериться, во-первых, в какое время каждый вечер в этом месяце приходят в Лондон поезда из Дувра и Фолкестона, а потом я предлагаю послать человека, известного мистеру Армадэлю и на которого вы и я можем положиться, ждать прихода поездов и встретить мистера Армадэля в ту минуту, когда он выйдет из вагона».
«Вы придумали, — спросила я, — кто должен быть этот человек?»
«Тот самый, к кому адресовано это письмо», — сказал доктор, взяв письмо Армадэля.
Ответ испугал меня. Неужели было возможно, что он и Бэшуд знали друг друга? Я немедленно задала этот вопрос.
«До сегодняшнего дня я даже не слышал имени этого господина, — сказал доктор. — Я просто следовал процессу выводов рассуждения, которыми мы обязаны бессмертному Бэкону. Как это важное письмо попало в ваши руки? Я не могу оскорблять вас предположением, что оно было украдено. Следовательно, этот человек пользуется вашим доверием. Следовательно, он первый пришёл мне в голову. Вы видите, как идёт процесс выводов? Очень хорошо. Позвольте мне задать несколько вопросов о мистере Бэшуде, прежде чем мы пойдём далее?»
Вопросы доктора, по обыкновению, вели прямо к цели. Из моих ответов он узнал, что мистер Бэшуд был управителем Армадэля, что он получил это письмо в Торп-Эмброзе сегодня утром и привёз его прямо ко мне с первым поездом, что он не показывал его и не говорил о нём перед отъездом ни майору Мильрою и никому другому, что я подучила от него эту услугу, не доверив ему моей тайны, что я поддерживала с ним отношения как вдова Армадэля, что он скрыл это письмо, вообще повинуясь только предосторожности, так как я предложила ему молчать до тех пор, если в Торп-Эмброзе случится что-нибудь странное, пока он не посоветуется со мною, и наконец, что причина, по которой он в этом случае исполнил все так, как я ему велела, состояла в том, что и в этом случае, так и во всех других, мистер Бэшуд был слепо предан моим интересам.
В этом месте рассказа доктор посмотрел на меня недоверчиво из-под очков.
«В чём заключается тайна этой слепой преданности мистера Бэшуда вашим интересам?» — спросил он.
Я поколебалась с минуту — из сострадания к Бэшуду, а не в себе.
«Если вам хочется знать, — отвечала я, — то мистер Бэшуд в меня влюблён».
«Да, да! — воскликнул доктор с видом облегчения. — Я начинаю теперь понимать. Он молод?»
«Старик».
Доктор откинулся на спинку кресла и тихо захохотал.
«Все лучше и лучше, — сказал он. — Бэшуд именно такой человек, какой нам нужен. Кто подходит больше управителя мистера Армадэля для того, чтобы встретить своего господина, когда тот вернётся в Лондон? И кто более способен употребить влияние на мистера Бэшуда надлежащим образом, как не очаровательный предмет обожания мистера Бэшуда?»
Нельзя было сомневаться, что Бэшуд годился для реализации цели доктора и что на моё влияние можно положиться для того, чтобы заставить Бэшуда служить этой цели. Затруднение заключалось не в этом, а в том вопросе, который остался без ответа. Я задала этот вопрос опять.
«Положим, что управитель мистера Армадэля встретит своего хозяина на железной дороге, — сказала я, — могу я спросить ещё раз, как он убедит мистера Армадэля приехать сюда?»
«Не считайте меня невежей, — возразил доктор самым спокойным тоном. — Если я спрошу со своей стороны: как мужчин убеждают делать девять раз из десяти сумасбродные поступки в их жизни? Их убеждает ваш очаровательный пол. Слабая сторона каждого мужчины сторона женская. Нам надо только найти слабую сторону мистера Армадэля — пощекотать его с этой стороны, и молодой человек станет шёлковым. Я заметил здесь, — продолжал доктор, открывая письмо Армадэля, — ссылку на какую-то молодую девицу, ссылку, обещающую нам многое. Где записка, которую мистер Армадэль адресовал к мисс Мильрой?»
Вместо того чтобы ответить ему, я вскочила со своего места. Как только доктор упомянул о мисс Мильрой, все что я слышала от Бэшуда о её болезни и о причине её, пришло мне на память. Я увидела способ заманить Армадэля в лечебницу так ясно, как видела по другую сторону стола доктора, удивившегося необыкновенной перемене во мне. Какое наслаждение заставить наконец мисс Мильрой послужить моим интересам!
«Оставьте записку в покое, — сказала я. — Она сожжена из предосторожности. Я могу сказать вам все (даже более), чем эта записка могла мне сказать. Мисс Мильрой разрубает узел! Мисс Мильрой снимает все наши затруднения! Она тайно помолвлена с ним. До неё дошли ложные слухи о его смерти, и с тех пор она серьёзно болеет в Торп-Эмброзе. Когда Бэшуд встретит Армадэля на станции, его первый вопрос непременно будет…»
«Вижу, — воскликнул доктор, перебивая меня. — Мистеру Бэшуду ничего более не остаётся, как помочь истине, добавив немного вымысла. Когда он скажет своему хозяину, что ложные слухи дошли до мисс Мильрой, ему только стоит прибавить, что это сообщение так подействовало на её психику, что она заболела и находится здесь под медицинским наблюдением. Бесподобно! Бесподобно! Бесподобно! Мы будем иметь его в лечебнице так скоро, как только самая быстрая извозчичья лошадь в Лондоне может привезти его к нам. И заметьте, никакого риска, никакой необходимости доверяться другим! Это не сумасшедший дом, это патентованное заведение; здесь не нужно докторских свидетельств. Поздравляю вас, поздравляю самого себя. Позвольте мне передать вам указатель расписания железных дорог, просить вас засвидетельствовать моё уважение мистеру Бэшуду и указать ему на страницу, загнутую для него в надлежащем месте, на которое ему следует обратить особое внимание».
Вспомнив, как долго я заставила Бэшуда ждать меня, я тотчас взяла книгу и, простившись с доктором, ушла без дальнейших церемоний. Когда он вежливо отворил мне дверь, то без малейшей необходимости, хотя я не сказала ни слова, которое могло бы подвести его к этому, заговорил о той вспышке добродетельного испуга, случившейся с ним в начале нашего свидания.
«Я надеюсь, — сказал он, — что вы забудете и простите мой странный недостаток такта и проницательности, когда… словом, когда я поймал муху. Я положительно краснею за мою собственную глупость, как я могу придать буквальный смысл шутке дамы! Насилие в моей лечебнице! — воскликнул доктор, опять пристально устремив глаза на моё лицо. — Насилие в этом просвещённом девятнадцатом столетии! Было ли когда что-нибудь до такой степени смешное? Застегните ваше манто, прежде чем выйдете отсюда — там холодно и сыро! Не проводить ли мне вас? Не послать ли с вами моего лакея? А! Вы были всегда независимы, всегда, если я могу так выразиться, сама себе хозяйка! Могу я прийти завтра утром и узнать, что вы решили с мистером Бэшудом?»
Я сказала «да» и наконец ушла от него. Через четверть часа я вернулась в свою квартиру, и служанка мне сказала, что пожилой господин ещё ждёт меня.
У меня недостало духу или терпения — право не знаю чего — потратить много слов на то, что произошло между мною и Бэшудом. Было так легко, так удивительно легко дёргать верёвочку этой бедной старой куклы, поворачивая её куда захочу! Я не встретила таких затруднений, какие могла бы встретить с человеком моложе или менее ослеплённым любовью ко мне. Я оставила объяснения намёком на мисс Мильрой в письме Армадэля, которые привели в недоумение Бэшуда. Я даже не побеспокоилась выдумать вероятные причины, чтобы приказать ему встретить Армадэля на станции и заманить его хитростью в лечебницу доктора. Я только нашла необходимым упомянуть о том, о чём написала Бэшуду после моего приезда в Лондон, потом повторила то, что сказала ему, когда он лично отвечал на моё письмо в гостинице.
«Вы уже знаете, — сказала я, — что моё замужество было несчастливо. Сделайте из этого какие хотите заключения и не принуждайте меня говорить вам, так ли приятно известие о спасении мистера Армадэля, как следовало бы быть для его жены».
Этого было довольно для того, чтобы заставить засиять его дряблое лицо и снова оживить его увядшие старые надежды. Мне стоило только прибавить: «Если вы сделаете то, о чём я вас прошу, — всё равно, какой бы непонятной и таинственной ни показалась вам моя просьба, — и если вы примете мои уверения, что сами вы не подвергнетесь никакому риску и получите надлежащее объяснение в надлежащее время, — вы будете иметь такие права на мою признательность и на моё внимание, какие не имел ещё ни один человек на свете!» Мне стоило только сказать эти слова, сопроводить их нежным взглядом и пожать его руку украдкой, и он был у моих ног, слепо стремясь повиноваться мне. Если бы он мог только знать, что я думала о себе… но это всё равно, он не знает ничего.
Прошло несколько часов после того, как я отослала Бэшуда (взяв с него обещание молчать, снабдив его инструкциями и расписанием поездов на железной дороге) в гостиницу возле станции, где он должен оставаться до тех пор, пока Армадэль не появится на платформе. Волнение, охватившее меня в начале вечера, прошло, и мною овладело опять тупое безразличие. Неужели моя энергия изменяет мне, желала бы я знать, именно в то время, когда она более всего нужна? Или мною овладевает какое-то предчувствие несчастья, которого я ещё не могу понять?
Я была расположена просидеть здесь ещё несколько часов, предаваясь подобным мыслям и позволяя им превращаться в слова, если бы дневник дал возможность для этого. Но моё ленивое перо было, однако, так прилежно, что добралось до конца тетради. Я дописала последние строчки, оставшиеся на последней странице, — и нравится мне это или нет — должна закрыть тетрадь на этот раз совсем.
Прощай, мой старый друг и товарищ многих несчастных дней! Так как мне некого и нечего любить, я подозреваю, что безрассудно любила тебя.
Какая я дура!
Друиды — жрецы у древних кельтов Галлии, Британии и Ирландии, которые выполняли также судебные функции.
До востребования.