— Пока все на стадии гипотезы, — ответил Оскар, — но если эксперимент удастся — мы спасены!
— От чего, Оскар? — недоумевал я, — и кто это — мы?
— Ты, я, эти мальчики, все эти менчи вокруг, любимые мои менчи! Нам не будет страшен никакой Гитлер, никакой Амман, никакие террористы. Ты понимаешь, о чём идет речь?
— Не совсем, — признался я.
— Тогда поплыли, ноги, ноги! И рожу — в воду…. Нас мечтают уничтожить, чучело, не знаю — от ненависти ли или от скуки… Я давно уже занимаюсь этим. Но я ждал Мессию. Больше ждать не могу…. Поэтому — эксперимент! На себе! Ну, теперь догадываешься?
— Нет, — сознался я.
— Человека нельзя убить! — произнес Левиафан, — только Бог имеет право лишить жизни! Мы никого не убиваем — это нас хотят уничтожить! Так вот: фигу!
Он показал огромный кукиш куда-то в сторону Ливии.
— Мы будем всегда! Печи, террор, лагеря — чушь собачья!.. Как тебе это нравится?
— Мне это нравится.
— Первые результаты неплохие, — продолжал Оскар. — Мне дважды засадили в голову арабским камнем — и хоть бы что! Меня хотели сжечь в апельсиновой роще — и ничего! Короче, первые результаты — обнадеживающие. Пока говорить рано, но «импульс снизу» дан! Я тебе не говорил — я специалист по «импульсу снизу»!
— Не ухватываю, — сказал я.
— Прежде, чем Всевышний раздвинул нам воды, когда мы покидали Египет, нашелся еврей, который вошёл в них. Ты понимаешь — он верил, что они расступятся. И они расступились! Он дал импульс Всевышнему… Надо Ему намекнуть: «Человека нельзя убить!» Импульс на невозможное…
Мы вышли на берег. Дождь кончился.
На берегу сидел старик в шляпе из верблюжьей кожи.
— Профессор Кац из Ленинграда, — представил Оскар. — Силой невиданной воли останавливал троллейбусы, машины, во время войны — немецкие бомбы.
Профессор Кац оторвал от глаза подзорную трубу и поклонился.
— Я слышал о вас ребёнком, — сказал я, — вы жили на Литейном.
— Угол Пестеля, — добавил он.
— Сколько бомб вы остановили тогда, профессор?
— Мало. Я останавливал всего два месяца, пока меня не забрали… Отойдите, приятель, вы мне закрываете горизонт.
Он поднёс трубу к глазам.
— В такую погоду эти подлецы могут позволить себе все, что угодно!
Профессор Кац обшаривал горизонт своей подзорной трубой начала века.
Я ничего не понимал.
— Он останавливает, — пояснил Оскар. — Ему скоро сто лет, и всё это время он что-то останавливает: боль, гнев, ненависть.
— Ненависть я остановить не могу, — сказал Кац, не отрываясь от трубы. — Идите, не мешайте мне, а то я не замечу террористов и не смогу их остановить…
Мы возвращались в сумерках.
— Как ты можешь остановить ненависть? — спросил я.
— Приезжай ко мне в Хеврон, — ответил Оскар, — поговорим подробнее.
У него был маленький «жук», и мы неслись в иудейской ночи к Иерусалиму.
— Почему ты живешь в Хевроне? — спросил я, — там же опасно?
— Именно поэтому, — ответил он со смаком. — Большая вероятность, что тебя укокошат. А я хожу открыто, не боюсь. Догадываешься, почему?
Он высадил меня в Иерусалиме.
— Завтра жду в Хевроне, — бросил он.
— Оскар, — сказал я, — я приеду, но скажи мне — как ты сюда попал?
— Из лагеря, чучело.
— Как ты выбрался оттуда?
— Я улетел, — ответил он, — разве ты не знаешь? Эти кретины были уверены, что человек не может летать. Обычные бюргеры, иначе бы они закрыли небо колючей проволокой. У них всегда недоставало воображения… Синим утром я взлетел. Я парил и видел, какой переполох начался внизу! Они палили, но пули не доставали меня — я летел высоко. Ты обычно летаешь высоко?
Он даже не сомневался, что я летаю…
Ранним утром я поехал в Хеврон.
В автобусе были поселенцы, солдаты, молодой раввин.
Щебетали птицы, шумели о чём-то деревья, и единственное облачко слало нам свой воздушный поцелуй — прекрасное утро Иудеи.
Внезапно на страшной скорости нас обогнали два армейских джипа.
Вскоре мы подъехали к перекрёстку дорог, и военный патруль велел нам остановиться.
Все вышли из автобуса, и у нас проверили документы.
Посреди дороги лежал перевернутый грузовичок.
Апельсины, которые он вез, высыпались и горкой возвышались на дороге. Среди них, распластав руки, лежал человек. Над ним нагнулись два военных врача.
Я подошел ближе — это был Оскар. Я бросился к нему.