Я пошел в ванную и прямо в одежде залез под холодный душ.
Когда я вернулся, дед еще разговаривал с Несей.
— Пирог понравился, не волнуйся, я скоро буду…
Бледное небо светлело. По улице прогромыхал первый трамвай. Ослик вздрогнул.
— Дед, — вдруг спросил я, — скажи мне, дед, почему ты тогда не вернулся?
Дед хитро улыбнулся, цокнул языком и выехал на ослике через восточную стену в белую ночь…
По утрам в начале века дед пел.
— Человек — как птица, — говорил он, — прежде, чем найти себе пропитание, он должен пропеть.
Дед вставал рано и заливался. Всю оставшуюся жизнь Несе Печальной по утрам не хватало его пения.
Попев, дед приступал к работе.
Никто и никогда не видел его грустным.
— Чтобы долго жить — надо чаще умирать со смеху, — говаривал он.
Ничто не портило ему настроения.
— Мошко, — говорила Неся Печальная, — сегодня опять на обед ничего нет.
— Не расстраивайся, — успокаивал он, — зато какой у меня аппетит.
Однажды Неся проснулась от смеха Мошко.
— Что такое? — спросила она.
— Мне приснилось, что я разбогател, — ответил он.
Периодически их хату грабили.
— Не вздыхай, Неся, — улыбался дед, — в конце концов воры украдут наши цорес…
Глаза его всегда улыбались, и рот улыбался, даже уши, казалось, улыбались.
— Идн, — говорил он, — жизнь наша — короткий анекдот. Пусть он хотя бы будет смешной…
В те годы по Украине гуляла такая майса:
Король пообещал заморскому принцу свою дочь.
— Принеси мне только рубаху веселого человека.
Долго принц бродил по разным землям. И нигде не было весёлых. Наконец он наткнулся на одного еврея.
— Ты весёлый?
— Я весельчак, сеньор.
— Давай мне твою рубаху!
— Если б она у меня была…
Мне кажется — эта майса про моего деда, Мошко Весёлого.
Дед ушел в Иерусалим задолго до моего рождения.
Как-то, в начале века, где-то посреди ночи он проснулся, сел на кровати и начал натягивать продранные брюки.
— Если бы эта собака не разрушила Храм, — сказал он, — я бы родился в Иерусалиме, а не в Мястковке.
— Ты куда, Мошко? — спросила Неся.
— Спи, спи, я скоро буду — схожу ненадолго к Стене Плача. Одна нога здесь — другая там…
— Чего вдруг? — Неся поднялась с кровати.
— Мне надо кое-что спросить у Бога.
— Иерусалим — это не Мястковка! Куда ты пойдешь в рваных штанах?
— Это первое, что я попрошу. И дело не в штанах…
— И как ты его найдешь, Иерусалим?
— А хиц ин паровоз! Куда ведут еврея его ноги, в Африку? И куда ведёт его сердце? Надо идти на запад — сначала будут Жабокрычи, потом Турция, потом Иерусалим. Слава Богу, я путешествую не в первый раз.
Дед был прав — до паломничества на Святую землю он путешествовал дважды: в Одессу на лошади и в Жабокрычи на телеге, запряжённой волом. Эти путешествия ничем не отличались, если не считать, что первый раз разбойники отобрали лошадь, а второй раз — телегу с волом.
— И не беспокойся, я иду пешком — сейчас у меня нечего отнимать.
— Мошко, — сказала Неся, — мы с тобой никогда не расставались, скажи мне, когда ты вернёшься?
— Скоро, — успокоил дед, — до Жабокричей максимум ночь ходу, от Жабокрычей до Турции — максимум три, а из Турции в хорошую погоду уже виден Иерусалим. Через месяц я буду дома. Ты видела мои ноги, — он вытянул их, — это же ходули!
Дед взял бумажку и послюнявил карандаш:
— Эту записочку я положу между камнями Стены Плача. Когда Господь создал евреев, нас было мало, может быть меньше, чем в Мястковке. И тогда он мог помочь каждому. А теперь мы всюду — на Украине, Мадагаскаре, говорят, даже в английском парламенте. Он не может разорваться. Он с трудом справляется с просьбами, оставленными в Стене. Их тоже немало… Прежде всего я попрошу, чтобы ты жила сто двадцать лет, Неся.
— Зачем мне сто двадцать лет, — печально вздохнула Неся, — попроси себе целые брюки…