— При чем здесь мясо? — удивлялся папа. — Я привез крыжовник.
— Майн гот! — вскрикивала бабушка.
— Кто тебя просил? — шумела мама.
— Вот, — папа доставал записочку, — пять кило крыжовника.
— А хиц ин паровоз, — говорила тетя Маша, — будем варить варенье. Подай мне таз, Соня.
— У нас нет сахара, — отвечала мама. — Дети, сбегайте за сахаром. Шесть кило.
Нам давали сетки, и мы бежали в ларёк.
В ларьке ничего не было. Кроме крыжовника.
— Берите, бузотёры, очень сочный, рекомендую, — уговаривала продавщица.
— У нас уже есть, — отвечали мы.
— Не такой! Берите, завтра его не будет.
Мы брали два кило, и килограмм она давала бесплатно.
— Гвалт! — кричала бабушка, — куда мне его девать? Уже больше нет кастрюль. Маша, позвони Семе, пусть захватит семь кило сахару. А вы, киндерлах, бегите на станцию, помогите — человек после работы… Да, постойте, — она накладывала нам два пакетика крыжовника, — пожуйте; когда ещё поезд придёт…
— Больше не можем, — говорили мы.
— Ешьте, ешьте, в нем полно витамина «це».
Мы опять сидели на скамейке, хрустели ягодой и ждали…
Начинало смеркаться. Наконец приходил поезд, весь в огнях, и из него выпрыгивал дядя Сёма. Обычно у него в руке был портфель, но в этот раз он тянул серый мешок. Один конец он дал нам, другой оставил себе.
— А ну, Ляссандра, а ну, Павло, раз-два, — он взвалил мешок на спину и понес.
— Что там? — спросил я. Нехорошая догадка прошибла меня.
— Крыжовник, Ляссандра, сочный, крупный, и знаете почём? Двадцать копеек кило! И вы считаете, что я мог его не взять?!
Мы молчали.
— А сахар? — спросил Павлик.
— Какой сахар? У меня не осталось ни копейки…
Мы шли к даче. Горели фонари. Навстречу шел папа. Он нес большой куль.
— Папирос не было, — сказал он, — но тут подвезли крыжовник… Крупный, сочный, по десять копеек… Вы считаете, я мог его не взять?
Женщины молчали, у них уже не было слов. Они одолжили сахар, и в огромных тазах варили варенье.
Вечером мы сидели на веранде и уплетали его. Прямо из тазов.
Морды наши были кислые: в варенье почти не было сахара.
Всем соседям мы раздали по большой банке. Многие приходили со своей тарой.
Вечера тогда были тёплыми, пахло морем, хвойным лесом, доносился шум пробегавших составов…
На нашей станции Авоты останавливались не все поезда. Только медленные.
Она была сколочена из зеленых досок, с одной кассой и скамейкой, из которой торчала пара гвоздей.
На таких станциях когда-то сходило много симпатичных людей…
Вечером я поехал в киббуц Гиносар.
Дорога вилась вдоль озера. Красное солнце садилось в Кинерет. Нигде и никогда я не видел такого солнца — огромного и молодого, — только в детстве можно увидеть такое.
Когда мне хреново — я впускаю в себя солнце над Тивериадским озером. Внутренняя пустыня моя от макушки до пяток наполняется светом…
Киббуц лежал внизу. В апельсиновых рощах белели домики. По дорожке каббалист Селедкер катил кого-то в инвалидном кресле. Мужчина был в спортивных трусах и маечке, с гипсом на правой ноге.
— Доктор марксизма-ленинизма Осип Зись, — представил Селедкер.
Зись вскочил, поклонился и упал на дорожку. Совместными усилиями мы подняли его.
— Вчера сломал ногу, — сокрушенно сказал он, — не было воплощения, чтобы я не ломал ноги! «Капитал» читали?
Я не был подготовлен к такому вопросу.
— Что вы думаете о прибавочной стоимости?
— Осип, — сказал каббалист, — подожди. Речь пойдёт о втором воплощении. Двадцатый век!
— А, двадцатый! Простите — это всё нога. Двадцатый! И что же вас интересует?
— Вы жили в Иерусалиме в начале века? — спросил я.
— А где же я сломал ногу во втором воплощении?! — удивился Зись.
— Вы знали этого человека? — я протянул фото деда.
— Конечно, — вскричал Зись, — Бен Гур! Мы мчались в одной колеснице. Когда римские легионеры начали…
— Стоп, — прервал Селедкер, — стоп! Двадцатый век, Осип!