Ответила, и то через несколько дней, только тётка:
«Денег сейчас выслать не могу. Без шапки на солнце не сиди. Целую, тётя Дора».
Чтобы убедиться, что это не сон, я попросил снять меня на фоне Стены Плача. Потом, пройдя по деревянному настилу, стал спускаться по лестнице к Стене. Внизу стояли солдаты. У них были сильные руки и смуглые лица. Я остановился. Я хотел, чтобы меня обыскали. Я искал контакта. Они добродушно кивнули мне, и я пошёл. Метрах в ста от меня возвышалась Стена.
Я направился к ней. Мысли мои были на небесах. Мне казалось, что я парю. Навстречу шел красавец-еврей в отутюженном лапсердаке, в белой сорочке, в огромной черной шляпе.
— Гелт, гелт, — повторял он и протягивал руки. Ему было лет сто. Он мог знать моего деда.
— Вы жили здесь в начале века? — спросил я.
— Двадцать шекелей, — сказал он.
Я протянул.
— Жил, жил, — сказал он.
— Вы не знали Мошко Веселого? — я достал фото деда.
— Двадцать шекелей, — сказал он.
Я снова протянул.
— Знал, знал, — сказал он, не глядя на фото.
Я всё понял и пошёл дальше.
Навстречу уже шли новые просители с развевающимися бородами.
— Гелт, гелт…
Толпами шли туристы.
Немцы были серьёзны. Они осознавали ответственность момента. Каждый немец давал марку.
Японцы неистово снимались. Видимо, они недостаточно осознавали ответственность момента. Каждый японец дарил по широкой улыбке.
Американцы тащили тонны фотоаппаратов, жевали поп-корн и пили колу.
Я обогнул их и понёсся к Стене.
Навстречу мне, раскинув руки, шла крупная женщина в сером пиджаке и длинной юбке. На ней была масса медалей.
— Ветеран? — спросила она.
То ли от абсурдности момента, то ли от солнца, которое начинало жарить, я брякнул:
— Да.
— Какой фронт?
— Первый Украинский.
— Второй Белорусский! — она крепко обняла меня. — Сколько ранений?
— Три, — соврал я.
— Шесть ранений и контузия, — отрапортовала женщина, — кто бы мог подумать, что доживем до юбилея!
Сзади подошли двое, увешанные орденами.
— Товарищ с Первого Белорусского, — представила женщина, — ну, пошли.
— Куда? — спросил я.
— За победу мы по рюмке осушили, — затянула женщина, — за друзей добавили ещё!
— Мне к Стене, — сопротивлялся я.
— Стена подождёт — вы с нами в Москву!
— Зачем?
— Как зачем? На парад Победы! Все наши ветераны там будут. Мы хотим пройти в израильской военной форме по Красной площади.
…Мы пили в каком-то ресторане, вспоминали бои, переправу через Одер, взятие рейхстага, обнимались, плакали… Потом затянули песни.
— Бьётся в тесной печурке огонь, — пели мы.
У Стены я оказался в сумерках. Жёлтые огни освещали её.
Не было ни просителей, ни ветеранов, площадь была пуста.
Я припал к Стене.
Она была тёплой, как ладонь отца. Сколько лбов припадало к ней со дня нашего изгнания. Мне было две тысячи лет…
Из глаз полились слезы, и облегчение сошло на меня.
Слезы детских и взрослых обид катились из глаз моих.
Все сдерживаемое в той стране прорвалось и уплывало.
И свет пронзил меня.
Мне уж ничего не надо было просить — Бог увидел меня, когда я предстал перед Стеной, и ниспослал мне отраду.