- Ну? Куда же от солнца прячутся люди? - Некуда, дядюшка, и спрятаться. Одно слово - пустыня. Жарко - примерно сказать - как над плитою. И воды нет.
- Как нет воды? Ну, а пиво есть? - Какое пиво! И не слыхали о пиве. - Врешь!
- Лопни глаза мои, дядюшка, если во всей Азии, Месопотамии, Сирии найдешь ты хоть один бочонок пива или меда!
- Ну, брат, плохо! Жарко, да еще ни воды, ни пива, ни меда. Гонят нас видно на край света, как быков на убой.
- К черту на рога, дядюшка, прямо к черту на рога. И Стромбик захныкал еще жалобнее.
В это время послышался далекий шум и гул голосов. Оба Друга выбежали из казарм.
На остров Лютецию через пловучий мост бежали толпы солдат. Крики приближались. Тревога охватила казармы. Воины выходили на дорогу, собирались и кричали, несмотря на приказания, угрозы, даже удары центурионов.
- Что случилось? - спрашивал ветеран, который нес в солдатскую поварню вязанку хвороста. - Еще, говорят, двадцать человек засекли. - Какой двадцать - сто!
- Всех по очереди сечь будут-такой приказ! Вдруг в толпу вбежал солдат в разорванной одежде, с бледным, обезумевшим лицом, и закричал: - Бегите, бегите во дворец! Юлиана зарезали! Слова эти упали, как искра в сухую солому. Давно тлевшее пламя бунта вспыхнуло неудержимо. Лица сделались зверскими. Никто ничего не понимал, никто никого не слушал. Все вместе кричали: - Где злодеи? - Бейте мерзавцев! - Кого?
- Посланных императора Констанция! - Долой императора!
- Эх вы, трусы,- такого вождя предали! Двух первых попавшихся, ни в чем неповинных центурионов повалили на землю, растоптали ногами, хотели разорвать на части. Брызнула кровь, и при виде ее солдаты рассвирепели еще больше.
Толпа, хлынувшая через мост, приближалась к зданию казарм. Вдруг сделался явственным оглушительный крик: - Слава императору Юлиану, слава Августу Юлиану! - Убили! Убили! - Молчите, дураки! Август жив-сами только что
видели!
- Цезарь жив? - Не цезарь,- император! - Кто же сказал, что убили? - Где же негодяй? - Хотели убить! - Кто хотел? - Констанций!
- Долой Констанция! Долой проклятых евнухов! Кто-то на коне проскакал в сумерках так быстро, что едва успели его узнать. - Деценций! Деценций! Ловите разбойника!
Канцелярское перо все еще торчало у него за ухом, походная чернильница болталась за поясом. Провожаемый хохотом и руганью, он исчез.
Толпа росла. В темноте вечера бунтующее войско грозно волновалось и гудело. Ярость сменилась ребяческим восторгом, когда увидели, что легиоЗы герулов и петулантов, отправленных утром, повернули назад, тоже возмутившись. Многие обнимали земляков, жен и детей, как после долгой разлуки. Иные плакали от радости. Другие, с Криком, ударяли мечами в звонкие щиты. Разложили костры. Явились ораторы. Стромбик, бывший в молодости балаганным шутом в Антиохии, почувствовал прилив вдохновения. Товарищи подняли его на руки, и, делая театральные движения руками, он начал: "Nos quidem ad orbis terrarum extrema ut noxii pellimur et damnati,- нас отсылают на край света, как осужденных, как злодеев; семьи наши, которые ценою крови мы выкупили из рабства, снова подпадут под иго аламанов".
Не успел он кончить, как из казарм послышались пронзительные вопли, как будто резали поросенка, и вместе с ними хорошо знакомые солдатам удары лозы по голому телу: воины секли ненавистного центуриона Cedo Alteram. Солдат, бивший своего начальника, отбросил окровавленную лозу и, при всеобщем хохоте, закричал, подражая веселому голосу центуриона: "Давай новую!""Cedo Alteram!"
- Во дворец! Во дворец!-загудела толпа.-Провозгласим Юлиана августом, венчаем диадемой!
Все устремились, бросив на дворе полумертвого центуриона, лежавшего в луже крови.- Редкие звезды мерцали сквозь тучи. Сухой, порывистый ветер подымал пыль.
Ворота, двери, ставни дворца были наглухо заперты: здание казалось необитаемым.
Предчувствуя бунт, Юлиан никуда не выходил, почти не показывался солдатам и был занят гаданиями. Два дня, две ночи ждал чудес и явлений. В длинной, белой одежде пифагорейцев, с лампадой в руках, он подымался по узкой лестнице на самую высокую башню дворца. Там уже стоял, наблюдая звезды, в остроконечной, войлочной тиаре, персидский маг, помощник Максима Эфесского, посланный им Юлиану, тот самый Ногодарес, который некогда, в кабачке Сиракса, у подошвы Аргейской горы, предсказал трибуну Скудило его судьбу.
- Ну, что?-спросил Юлиан с тревогою, обозревая темный свод неба.
- Не видно,- отвечал Ногодарес,- облака мешают. Юлиан сделал рукою нетерпеливое движение: - Ни одного знамения! Точно небо и земля сговорились...
Промелькнула летучая мышь.
- Смотри, смотри,- может быть, по ее полету ты что-нибудь предскажешь.
Она почти коснулась лица Юлиана холодным, таинственным крылом и скрылась.
- Душа, тебе родная,- прошептал Ногодарес,- помни: сегодня ночью должно совершиться великое...
Послышались крики войска, неясные,- ветер заглушал их.
- Если что-нибудь узнаешь, приходи,- сказал Юлиан и спустился в книгохранилище.
Он начал ходить по огромной зале, из угла в угол, быстрыми неровными шагами. Иногда останавливался, насторожившись. Ему казалось, что кто-то следует за ним, и странный сверхъестественный холод в темноте веял ему в затылок. Он быстро оборачивался - никого не было; только тяжело и смутно волновавшаяся кровь стучала в виски. Опять начинал ходить - и опять казалось ему, что кто-то быстро, быстро шепчет ему на ухо слова, которые не успевает он разобрать.
Вошел слуга с известием, что старик, приехавший из Афин по очень важному делу, желает видеть его. Юлиан, вскрикнув от радости, бросился навстречу. Он думал, что это-Максим, но ошибся: то был великий иерофант Елевсинских таинств, которого он также с нетерпением ждал. - Отец,- воскликнул цезарь,- спаси меня! Я должен знать волю богов. Пойдем скорее - все готово.
В это мгновение вокруг дворца раздались уже близкие, подобно раскату грома, оглушительные крики войска; старые кирпичные стены дрогнули. Вбежал трибун придворных щитоносцев, бледный от ужаса:
- Бунт! Солдаты ломают ворота! Юлиан сделал повелительный знак рукою. - Не бойтесь! Потом, потом! Не впускать сюда никого!..
И, схватив иерофанта за руку, повлек его по крутой лестнице в темный погреб и запер за собой тяжелую кованую дверь.
В погребе готово было все: светочи, пламя которых отражалось в серебряном изваянии Гелиоса-Митры, бога Солнца; курильницы, священные сосуды с водою, вином и медом для возлияния, с мукою и солью для посыпания жертв; в клетках-различные птицы для гадания: утки, голуби, куры, гуси, орел; белый ягненок, связанный, жалобно блеявший.
- Скорее! Скорее! Я должен знать волю богов,- торопил Юлиан иерофанта, подавая остро отточенный нож.
Запыхавшийся старик совершил наскоро молитвы и возлияния. Заколол ягненка; часть мяса и жира положил на угли жертвенника и с таинственными заклинаниями начал осматривать внутренности; привычными руками вынимал окровавленную печень, сердце, легкие, исследуя их со всех сторон.
- Сильный будет низвержен,-проговорил иерофант, указывая на сердце ягненка, еще теплое.-Страшная смерть...
- Кто?-спрашивал Юлиан.-Я или он? - Не знаю. -И ты не знаешь?..
- Цезарь,- произнес старик,- не торопись. Сегодня ночью не решайся ни на что. Подожди до утра: предназнаменования сомнительны - и даже...
Не договорив, принялся он за другую жертву-за гуся, потом за орла. Сверху доносился шум толпы, подобный шуму наводнения. Раздавались удары лома по железным воротам. Юлиан ничего не слышал и с жадным любопытством рассматривал окровавленные внутренности: в почках зарезанной курицы надеялся увидеть тайны богов. Старый жрец, качая головой, повторил: - Ни на что не решайся: боги молчат. - Что это значит? - воскликнул цезарь с негодованием.- Нашли время молчать!.. Вошел Ногодарес, с торжествующим видом: - Юлиан, радуйся! Эта ночь решит судьбу твою. Спеши, дерзай - иначе будет поздно... Маг взглянул на иерофанта, иерофант на мага. - Берегись!-проговорил елевсинский жрец, нахмурившись. - Дерзай! - молвил Ногодарес. Юлиан, стоя между ними, смотрел то на того, то на другого в недоумении. Лица обоих авгуров были непроницаемы; они ревновали его друг к другу.
- Что же делать? Что же делать?-прошептал Юлиан.
Вдруг о чем-то вспомнил и обрадовался: - Подождите, у меня есть древняя сибиллова книга О противоречии в ауспициях. Справимся!
Он побежал наверх в книгохранилище. В одном из проходов встретился ему епископ Дорофей в облачении, с крестом и Св. Дарами.
- Что это? - спросил Юлиан, невольно отступая. - Св. Тайны умирающей жене твоей, цезарь. Дорофей пристально взглянул на пифагорейскую одежду Юлиана, на бледное лицо его с горящими глазами и окровавленные руки.
- Твоя супруга,- продолжал епископ,- желала бы видеть тебя перед смертью.
- Хорошо, хорошо - только не сейчас - потом... О, боги! Еще дурное знамение. И в такую минуту. Все, что делает она,- некстати!..
Он вбежал в книгохранилище, начал шарить в пыльных свитках. Вдруг послышалось ему, что чей-то голос явственно прошелестел ему в ухо: "дерзай! дерзай! дерзай!" - Максим! Ты?-вскрикнул Юлиан и обернулся. В темной комнате не было никого. Сердце его так сильно билось, что он приложил к нему руку; холодный пот выступил на лбу.