— Мой скоро умрет, — жаловался старый вождь. Все наслаждения уже утратили для него ценность. — Мой не любит кай-кай. Мой очень болен. Мой скоро кончен. — Последовало продолжительное грустное молчание; на лице Кохо читалась тревога; он похлопал себя по животу и сказал тихо и горестно: — Мой брюхо болен. — Он замолчал, чтобы Дэнби мог выразить ему сочувствие. Затем последовал заключительный и весьма продолжительный вздох, выражающий крайнюю измученность. — Мой любит ром.
Дэнби бессердечно рассмеялся. Старый людоед и прежде много раз просил дать ему выпить, но одним из строжайших табу, наложенных Грифом и Мак-Тавишем, было запрещение давать туземцам Нового Гиббона спиртные напитки.
Беда была в том, что Кохо уже распознал вкус спиртного. В свои молодые годы он испытал восторги опьянения, когда вырезал экипаж шхуны «Дорсет», но, к сожалению, в этом участвовали и его соплеменники, так что запасов хватило ненадолго. Впоследствии, когда он отправился разорять германскую плантацию, он поступил умнее и забрал все напитки себе. Результатом этого был поразительный напиток — смесь из дюжины разных крепких жидкостей; здесь было все, начиная с пива с хинином до абсента и абрикосовой водки. Этот напиток держался у него несколько месяцев, и от него осталась у Кохо жажда на всю жизнь. Как все дикари вообще, он был предрасположен к пьянству, и организм его требовал алкоголя. После выпивки у него шумело в ушах, ему было приятно, что-то мягко и чудесно билось в мозгу, он чувствовал возбуждение и довольство.
Теперь, в его престарелые годы, когда женщины и пиршества только утомляли его, когда прежние порывы ненависти улеглись, он все больше и больше жаждал этого обновляющего огня, который являлся ему из бутылок, — из самых разнообразных бутылок, он помнил их хорошо. Он готов был часами сидеть на солнце, с печалью вспоминая ту великую оргию, которую он устроил после изгнания немецких колонистов.
Дэнби выразил ему сочувствие, расспросил о симптомах его болезни и предложил ему из аптечки таблетки от расстройства желудка, пилюли и разные другие невинные лекарства, облатки и капсулы. Но Кохо решительно отказался. Однажды, когда он напал на «Дорсет», он раскусил облатку с хиной, а двое его воинов наглотались какого-то белого порошка, упали и тотчас же умерли в ужасных корчах. Нет, он не доверял аптекарским снадобьям, он признавал только жидкости в бутылках; от них исходил огненный холод, они делали человека молодым, давали ему искрящееся тепло и сладкие грезы. Неудивительно, что белые так ценили их и не хотели давать.
— Ром хорошо, — повторял он снова и снова жалобным и старчески терпеливым тоном.
Дэнби сделал большую ошибку, сыграв с ним шутку. На глазах Кохо он встал, отпер аптечку и вынул оттуда четырехунцевую бутылочку, заключавшую в себе горчичную эссенцию. Он сделал вид, что вытаскивает пробку и пьет содержимое. В зеркале он видел, как Кохо неотступно следил за его движениями. Дэнби причмокнул губами и прокашлялся, ставя бутылку на место. Забыв запереть аптечку, он вернулся к своему стулу и, выждав некоторое время, поднялся на палубу. Он остановился около люка и прислушался. Спустя несколько секунд раздался резкий, удушливый кашель. Дэнби усмехнулся и пошел назад. Бутылка стояла на прежнем месте, а старик сидел в той же позе, как и раньше. Дэнби изумился его железному самообладанию. Нос, губы, язык и слизистая оболочка должны были пылать. Старик задыхался и несколько раз подавлял кашель; слезы выступали из его глаз и текли по щекам. Обыкновенный человек кашлял и задыхался бы целых полчаса. Но лицо старого Кохо было угрюмо и спокойно. Он начал подозревать, что над ним подшутили, и в его глазах появилось выражение такой злобной, такой примитивной и безмерной злобы, что по телу Дэнби пробежала дрожь. Кохо встал.
— Мой ушла, — сказал он. — Прикажи дать мой лодку.
Валленштейн видел, как Гриф и Уорс уезжали на плантацию; он сидел в большой комнате и занимался чисткой своего автоматического револьвера, протирая его тряпкой, смоченной машинным маслом. На столе стояла неизбежная бутылка шотландского виски и несколько бутылок содовой воды. Здесь была еще другая бутылка, неполная, тоже с этикеткой шотландского виски, но в ней была налитая Уорсом жидкая мазь для лошадей; он забыл ее убрать.
Во время работы Валленштейн взглянул в окно и увидел Кохо, шедшего по дорожке. Он шел очень быстро, но, когда подошел к веранде и вошел в комнату, его походка была медлительная и горделивая. Он сел и начал наблюдать за чисткой оружия. Хотя его рот, губы и язык горели, он не обнаруживал этого. Через пять минут он заговорил:
— Ром хорошо. Мой любит ром.
Валленштейн улыбнулся и покачал головой; бес шепнул ему сыграть над туземцем шутку, которая оказалась его последним дурачеством над дикарями. Сходство обеих бутылок толкнуло его на это. Он положил на стол части разобранного револьвера и приготовил себе основательную порцию напитка. Валленштейн стоял между столом и Кохо. Воспользовавшись этим, он переставил бутылки, одну на место другой, опорожнил свой стакан, сделал вид, что ищет что-то, и вышел из комнаты. Он услышал удивленный возглас, кашель и плевки. Когда он вернулся, старый вождь сидел по-прежнему. Но поверхность жидкости в бутылке с лошадиным лекарством понизилась и несколько колебалась.
Кохо встал, ударил в ладоши и, когда вбежал чернокожий мальчик-слуга, сказал ему, что хочет получить обратно свою винтовку. Мальчик принес оружие и, согласно обычаю, пошел впереди посетителя по дорожке. Только за воротами он передал винтовку владельцу. Валленштейн, стараясь подавить смех, следил за тем, как старый вождь торопливо шел по берегу по направлению к реке.
Когда Валленштейн пять минут спустя собрал свой револьвер, он услышал отдаленный выстрел. Он тотчас же подумал, что это Кохо, но затем отбросил свое предположение. Уорс и Гриф взяли с собой охотничьи ружья, — вероятно, это был один из их выстрелов по голубям. Валленштейн откинулся на своем стуле, покрутил, посмеиваясь, свои желтые усы и заснул. Его разбудил взволнованный голос Уорса, кричавшего:
— Звоните в большой колокол! Звоните что есть мочи! Звоните, чтоб чертям слышно было!
Валленштейн вышел на веранду как раз в то время, когда управляющий перескочил через низкую ограду и помчался к берегу за Грифом, который бешено несся впереди. Громкий треск и пробивавшийся сквозь чащу кокосовых пальм дым объяснили, в чем дело. Сараи для лодок и бараки были охвачены пламенем. Громадный колокол плантации бешено звонил. Германский резидент побежал к берегу. Он увидел, как от шхуны быстро отделился вельбот.
Бараки и сараи для лодок пылали. Гриф выбежал из кухни; он волочил за ногу труп чернокожего мальчика. Труп мальчика был без головы.
— Там кухарка, — сказал он Уорсу. — Она тоже обезглавлена. Она слишком тяжела, а мне надо было скорее убираться.
— Это моя вина, — сказал Валленштейн. — Все это наделал старый Кохо. Я дал ему выпить лошадиного лекарства.
— Я уверен, что он скрылся в зарослях, — сказал Уорс, вскакивая на лошадь. — Оливер был около реки. Надеюсь, Кохо не захватит его.
Управляющий помчался сквозь чащу деревьев. Спустя несколько минут, когда пылавшие бараки рухнули, послышался его крик, и все бросились к нему. Нашли его у реки. Он продолжал сидеть на лошади; лицо его покрылось мертвенной бледностью; он смотрел на что-то лежавшее на земле.
То был труп его молодого помощника Оливера, хотя его было нелегко узнать: головы у него не было. Чернокожие работники прибежали с полей, задыхаясь от быстрого бега; они столпились вокруг трупа и затем, по указанию Грифа, наскоро сделали носилки для убитого.
Валленштейн переживал все случившееся, как истый немец, охваченный горем и раскаянием: он то жаловался, то ругался; в глазах у него стояли слезы. Когда он схватил ружье Уорса, на губах у него показалась пена.
— Бросьте эти глупости, — скомандовал Гриф внушительным голосом. — Возьмите себя в руки, Валленштейн! Не глупите!
— Да неужели вы позволите ему убежать? — в диком бешенстве кричал немец.
— Конечно. Он успел уже скрыться. Кусты начинаются у самой реки. Вы можете видеть то место, где он выбрался на берег. Теперь он уже на кабаньих тропинках. Он исчез, как иголка в стоге сена. Если мы пойдем за ним, мы можем попасть в руки дикарей. По кабаньим тропинкам раскиданы ловушки, западни и отравленные колючки. Только один Мак-Тавиш со своими бушменами может решиться на это, да и то в последний раз он потерял там троих. Пойдемте домой. Сегодня ночью вы услышите звон раковин и бой барабанов, настоящий адский концерт. Дикари не нападут на нас, но все же пусть слуги не отходят от дома, мистер Уорс. Идемте же!
Когда они возвращались по прежней тропинке, им навстречу выбежал чернокожий, отчаянно оравший.
— Заткни свою глотку, — закричал Уорс. — Какого черта ты поднимаешь такой шум?
— Кохо прикончил двух коров, — отвечал чернокожий, выразительно проводя пальцем по своей шее.
— Он зарезал коров, — сказал Гриф. — Это значит, что некоторое время у вас не будет молока, Уорс. Я постараюсь прислать вам двух коров с Уги.
Валленштейн был безутешен, пока наконец Дэнби, выйдя на берег, не признался в своей шутке с горчичным спиртом. После этого германский резидент несколько повеселел, хотя и продолжал с ожесточением закручивать свои желтые усы, проклиная Соломоновы острова на четырех языках.
На следующее утро с верхушек мачты «Уондера» было видно, что в лесу во многих местах поднимался сигнальный дым. От мыса к мысу и в самой чаще джунглей клубился дым горящих костров, передавая сигналы по острову. Даже самые далекие поселения, расположенные на возвышенностях, куда не добирался сам Мак-Тавиш, присоединились к этим тревожным переговорам. С реки раздавался сумасшедший звон в раковины, и на протяжении многих миль воздух был наполнен оглушительным треском военных барабанов — обрубков дерева, выжженных внутри и выдолбленных посредством орудий из камня и раковин.
— Вы находитесь в безопасности, пока вы все вместе, — сказал Гриф управляющему. — Я отправлюсь в Гувуту. Они не решатся атаковать вас на открытом месте. Но прекратите работы. Не расчищайте леса, пока все это не уляжется. Они будут нападать на ваши отдельные отряды рабочих. И что бы они тут ни предприняли, ни в коем случае не ходите искать Кохо. Если вы сделаете это, он вас поймает. Вы должны ждать Мак-Тавиша — вот и все. Я пошлю его к вам с отрядом его малаитских бушменов. Это единственный человек, который может осмелиться проникнуть внутрь острова. Итак, пока он не придет к вам, с вами останется Дэнби. Вы согласны, мистер Дэнби? Я пришлю Мак-Тавиша на «Ванде». Вы вернетесь на ней и присоединитесь к «Уондеру». Капитан Уорд в это время управится без вас.
— Я только что хотел предложить вам это, — отвечал Дэнби. — Я никогда не воображал, что вся эта кутерьма может подняться из-за какой-то шутки. Я считаю себя, безусловно, виноватым во всем этом.
— Так же и я, — вставил Валленштейн.
— Но я начал все это, — заметил приказчик.
— Возможно, но я продолжил.
— А Кохо закончил, — произнес Гриф.
— Во всяком случае, я останусь, — сказал немец.
— А я полагал, что вы отправитесь со мной в Гувуту, — возразил Гриф.
— Я думаю то же самое, но я должен быть здесь, отчасти по моей должности, а кроме того, я сделал глупость. Я останусь и постараюсь поправить дела.
Прибыв в Гувуту, Гриф послал инструкции Мак-Тавишу с кечем, вербовавшим рабочих. Кеч как раз направлялся на Малашу. Капитан Уорд на «Уондере» поплыл к островам Санта-Крус, а Гриф, получив от британского правителя вельбот и команду чернокожих, переплыл пролив к Гвадалканару, чтобы осмотреть поля позади Пендефрина.
Три недели спустя, на полных парусах, при попутном ветре, он миновал коралловые рифы и вошел в спокойные воды стоянки Гувуту. Бухта была пуста. Стоял лишь маленький кеч. Гриф узнал в нем «Ванду». Она, по-видимому, только что вошла через пролив Тулаги; чернокожие еще были заняты спуском парусов. Когда Гриф поравнялся с кечем, сам мистер Мак-Тавиш подал ему руку, помогая подняться на палубу.
— В чем дело? — спросил Гриф. — Разве вы еще не уезжали?
Мистер Мак-Тавиш кивнул:
— Уезжал и уже вернулся. На судне все в порядке.
— Как дела в Новом Гиббоне?
— Все так же, как и было, когда я видел его в последний раз; впрочем, зорким глазом можно заметить некоторые незначительные перемены в пейзаже.
Он был холодным и энергичным человеком, таким же маленьким, как Кохо, и таким же высохшим, с лицом цвета красного дерева и небольшими голубыми глазами без всякого выражения; они скорее походили на какие-то сверлящие инструменты, чем на глаза шотландца. Он никогда не испытывал ни страха, ни увлечения; на него не действовали ни климат, ни болезни, ни чувства. Он был сух, жесток и неумолим, как змея. Гриф отлично видел по его кислому виду, что он привез дурные вести.