Хоразину и Вифсаиде, то бишь Гродно, и впрямь было горе. Убийства и сеча не затихали, а, наоборот, набирали силу и ярость. Уничтожали всё и вся, чуть ли не до колёсных гвоздей. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.
Гродненцы знали, куда в случае чего бежать тем, кто не может сражаться. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно выработанные и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был с улицы Стрыхалей, и именно туда бросилась полуодетая, перепуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там — лови ветер за хвост, за месяц не найдёшь.
Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого — руки расставь, и загородишь — и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.
На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.
Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.
— Ишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.
— Хрен Вельзевулов, — выплёвывал ругательства седоусый.
Рядом с ним бились мещане — мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.
Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.
— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!
— Закрой пасть, ублюдок! — взревел сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
Уронил голову на брусчатку.
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...
...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, — пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.
Болванович вознёс меч — седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.
— Ты умрёшь, пёс. Ты сдохнешь.
Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил напыщенное:
— Смелые не умирают.
Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опуская клинок.
— Да. Смелые не умирают. Их просто предают забвению, смелых.
Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрав последние силы, вогнал остриё меча в глотку, не прикрытую кольчугой.
— Мы ещё доспорим об этом. Там...
Чуть пошатался и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лик Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.