«Что она может иметь в виду?» — подумал герцог. Но ему пришлось сразу же ответить, потому что на него был устремлен вопросительный взгляд девушки.
— Он нашел это, — уверенно заявил Арамис, — но не без труда, и эта задача потребовала времени.
— Но вы помогли ему? — продолжала Аврора, готовая рассыпаться в благодарностях.
— Как вы любопытны, дитя мое! — не выдержал Арамис, погрозив ей пальцем. — От вас ничего не скроешь. Да, я помог ему всем, что в моей власти.
Девушка протянула руку.
— Как мне благодарить вас за то, что Жоэль с Божьей помощью узнал свое имя?
«Так-так! — подумал бывший прелат. — Значит, он искал свое имя? Наш влюбленный пастушок прибыл в Париж, чтобы узнать или завоевать себе имя! Ну что ж, дадим ему имя, тем более, что в настоящий момент оно не принадлежит никому. И не только имя, но и титул — шевалье де Локмариа! Звучит подходяще — ведь он прибыл из Бель-Иля, а я помню, что один из моих тамошних приходов звался Локмариа. К тому же, — при этом его лицо омрачилось, — разве не в одной из пещер Локмариа нашел свою гибель мой бедный Портос?»
Арамис выглядел таким серьезным, что Аврора не решалась заговорить, но придя в себя, он сказал:
— Я хотел бы предоставить вашему нареченному удовольствие самому поведать вам о том, что произошло с ним после вашего расставания. Шевалье будет здесь через несколько дней, если, как я надеюсь, вы останетесь при дворе. — Увидев, что на лице Авроры вновь отразились тревога и отвращение, он добавил, настаивая: — Это необходимо, дитя мое. Королева нуждается в такой девушке, как вы. Ведь рядом с бедняжкой нет никого, кому бы она могла доверить свои горести. Дружба, которой, безусловно, удостоит вас королева, и уважение, которое питает к вам король, помогут примирить эту пару, что явится для государства благом.
— Тогда, монсеньер, я останусь.
— Кроме того, вскоре вы выйдете замуж. Я сделаю все возможное, чтобы получить согласие их величеств на брак. Им доставит удовольствие подписать контракт в качестве свидетелей, и уверен, что шевалье де Локмариа получит в виде свадебного подарка звание, которое позволит ему оставаться здесь, подле вас. Но, — промолвил он, глядя на часы, — вам пора исполнять ваши обязанности, а у меня назначено свидание с королем после того, как он покинет зал совета. Так что давайте прощаться, любезная Аврора.
Девушка подставила герцогу лоб, к которому он прикоснулся губами, пробормотав: — Я легко бы мог быть вашим дедом! — С порога он промолвил: — Вскоре вы снова увидите меня. Вместе с ним! А пока что будьте так добры не забывать меня в своих молитвах.
— Не сомневайтесь в этом, дорогой монсеньер, — ответила девушка. — В моем сердце вы занимаете место рядом с Богом и Жоэлем.
В то время, как в замке Сен-Жермен была построена знаменитая мансарда, вокруг здания соорудили веранду, обычно именуемую галереей. Здесь, при выходе из зала государственного совета Людовик XIV имел обыкновение принимать искателей королевских милостей и тех, для кого у него было какое-либо сообщение. Сюда и направился Аламеда, расставшись с нашей героиней.
На пути из особняка Монтозье во дворец старый герцог щедро одаривал прохожих кивками и улыбками, что выдавало в нем бывшего церковного сановника. Никто не мог бы догадаться о напряженной работе ума, глядя на любезное выражение лица Арамиса, галантные поклоны в адрес хорошеньких женщин, и утонченное искусство, с которым он отмерял знаки вежливости в зависимости от общественного положения встречного.
— Юного Жоэля необходимо разыскать, — бормотал Арамис, стараясь идти по солнечной стороне, чтобы согреться. — Я обещал девушке. Это единственный способ спасти положение, испорченное вопиющей невинностью мадемуазель дю Трамбле, кого я поторопился выставить кандидатом на вакантное место фаворитки. Удержать ее при дворе необходимо — она не должна покинуть Сен-Жермен. Король, безусловно, увлечен Авророй, и я ручаюсь головой, что он пригласил меня сюда этим утром лишь для того, чтобы поговорить о ней. Да, но где же искать юного деревенщину? Его отсутствие препятствует моим планам и может вконец расстроить их. Подумать только — я считал, что знаю все о слабом поле, имея полувековой опыт общения с ним, а эта молодая особа поставила меня в тупик. Тысяча чертей, как говаривал я, когда еще носил шпагу, видеть меня, побежденного щепетильностью глупой девчонки, — меня, который был любовником герцогини де Шеврез, доверенным другом королевы Анны Австрийской в период ее романа с герцогом Бекингэмом, лихим сердцеедом-мушкетером, священником, исповедовавшим множество кающихся из высшего света, очевидцем, если не участником всех веселых интриг, оживлявших конец прошлого царствования и начало нынешнего!.. Правда, я никогда не встречал подобной щепетильности ни в герцогине, ни в королеве, ни в Мазарини, ни в моих кающихся, ни в возлюбленных Фуке, ни в фаворитках теперешнего короля. По крайней мере, философ — им мог быть и я — оказался прав, говоря, что женщина способна на все — даже на хорошие поступки.
Первый человек, которого увидел испанский посол, войдя на галерею, был Никола де Ларейни, министр королевской полиции, державший под мышкой большой портфель, набитый бумагами. Вновь прибывший подошел к нему и сказал после обмена обычными любезностями:
— Монсеньер, вы лучше других знаете обо всем происходящем в столице. Умоляю, просветите меня относительно судьбы одного прекрасного молодого человека, очень меня интересующего. Он исчез в этом месяце.
— Монсеньер герцог, я полностью к вашим услугам.
— Юноша этот недавно прибыл из своей родной провинции — Бретани, если я правильно информирован, из Бель-Иля. Он одет в костюм, принятый на его родине, обладает фигурой молодого атлета и носит самую длинную шпагу, какую только я видел в своей жизни.
— О! — удивленно воскликнул министр. — Это описание мне знакомо. Было бы странным, если бы вы искали того самого человека, о котором я приходил советоваться с его величеством. У него такие могучие руки, что они способны сокрушить стену, не так ли?
— Совершенно верно.
— И он отзывается на имя Жоэль?
Теперь пришла очередь герцога удивляться.
— Да, его зовут Жоэль. Вам известно, где он?
— Он в Бастилии.
— Что?!
— У меня как раз только что побывал помощник коменданта, спрашивавший, как с ним обращаться. Вам, возможно неизвестно, герцог, что в Бастилии каждый заключенный получает стол и помещение соответственно своему общественному положению.
Старый друг прежнего коменданта отлично это знал и поспешил прервать министра полиции.
— Но почему этот бедный парень угодил в тюрьму?
— По очень серьезному обвинению, — ответил Ларейни, почесывая парик, — в нарушении эдиктов и дуэли со смертельным исходом. Попросту говоря, этот бедный парень, как вы его назвали, проткнул шпагой офицера мушкетеров.
— О Господи!
— Разумеется, его арестовали, и полиция передала дело на рассмотрение, но так как он не может доказать свое благородное происхождение, мы в затруднении относительно того, какой суд должен его судить. Трибунал чести не может быть унижен, разбирая дело простолюдина. По этому поводу я и приходил советоваться с королем.
Чиновник вынул из кармана лист пергамента и протянул его герцогу.
— Не будете ли вы любезны взглянуть на это?
Арамис был любезен и таким образом узнал все, что выпало на долю нашему герою. Он кончил читать, когда король вышел из зала, явно пребывая в хорошем настроении. Когда Людовик появился на галерее, Ларейни протянул ему рапорт по делу Жоэля, который посол успел вернуть, но монарх, заметив герцога, махнул рукой.
— После, — сказал он и, взяв под руку испанского посланника, заметил: — Благодарю вас за то, что вы откликнулись на мое приглашение.
— Желания монарха для меня закон, — низко кланяясь, ответил старый придворный. — Более того, — добавил он после небольшой паузы, — если бы ваше величество не соизволили высказать намерение повидать меня этим утром, я все равно ожидал бы вашего выхода, чтобы принять от вас поручение засвидетельствовать почтение лицу, которое, как я рискую надеяться, не окажется к этому равнодушным.
— Почтение?
— Под ним я подразумеваю выражение чувств, переполняющих по отношению к вашему величеству большинство преданных и признательных сердец.
Щеки короля залились румянцем, а глаза удовлетворенно блеснули.
— Так значит, вы видели мадемуазель дю Трамбле? — с жадностью осведомился он.
— Я только что от нее, — ответил дипломат, улыбаясь собственной сообразительности.
— Следовательно, она удовлетворена своим новым положением?
— Ах, государь, она испытывает к вашему величеству не просто благодарность, а обожание, с трудом сдерживаемое узами уважения, которого требует отношение к королю. Вчера мадемуазель была смущена и приведена в замешательство. Подумайте, могла ли она рассчитывать на оказанную ей честь? Ее чувства были парализованы радостью, изумлением и смущением, вызванным присутствием короля и королевы. К тому же, откровенно говоря, дерзкое любопытство всего двора отпугнуло ее. Но сегодня утром, после проведенной в волнении ночи, с каким красноречием говорила мадемуазель дю Трамбле о своем царственном благодетеле, о преданности своей повелительнице и преклонении перед ее супругом, с какой страстью она повторяла, прощаясь со мной: «О, монсеньер герцог, король самый благородный и великодушный человек среди всех дворян его королевства!»
— Она именно так и говорила? — переспросил Людовик, дрожащим от удовольствия голосом.
— А когда я спросил, что больше всего поразило ее в блестящем собрании, которое она вчера впервые увидела, слышали бы вы, с какой простотой и непринужденностью мадемуазель ответила: «Не спрашивайте меня, ибо я не знаю, что вам сказать. Я не смотрела ни на кого, кроме короля, и была ослеплена, как будто неосторожно взглянула на солнце!»
Эти слова слишком походили на произнесенные бедной Луизой де Лавальер двадцать лет назад под Королевским дубом в Фонтенбло, чтобы Людовик не вспомнил ту сцену, Сладостные ароматы юности нахлынули на него со всей свежестью и в то же время с грустью, напоминая запах засушенного в книге листа.
— Эта девушка — сама чистота, — продолжал Аламеда. — Ее душа не знает фальши так же, как и ее уста. Она чужда всем низменным страстям, являясь средоточием благородных и возвышенных чувств. Кокетство незнакомо ей так же, как поцелуи.