Отто Занднер прозревает □ Конец привольной жизни □ Печальный исход □ Освобождение Эриха Турбы □ «Мексиканский вариант»
Сергей шел снежной целиной, избегая проторенных дорожек. Легонько отталкивался палками и без видимых усилий скользил по голубоватому насту. В первые дни неуклюже чувствовал себя на фабричных лыжах с жесткими креплениями, мечтал о широких, опористых сибирских самоделках с обклеенными мехом полозьями. Теперь освоился, радовался скорости, свободе маневра, особенно на крутых спусках. Добрался до гребня горы, скрестил палки и уселся.
- А у тебя, Гюнтер... извини, Фриц, все данные для призового гонщика, — остановился следом Отто Занднер и смахнул пот со лба. — Для меня лыжи — постоянно сопротивляющиеся деревянные дощечки...
Опять резануло слух это проклятое имечко — Фриц. Костя, едва от болезни оправился, по поводу и без повода зовет Фрицем. Глаза невинные, будто без умысла, а в душе, поди, смехом уливается.
— Какая красота! — с горечью заметил Занднер. — А неподалеку идет война, реками льется человечья кровь, миллионами гибнут люди. Во имя чего? Ведь шесть лет не видят немцы этого голубого простора, этих сказочных гор...
Внизу, сквозь стволы деревьев, проглядывают беспорядочно разбросанные коттеджи санатория с широкими окнами, застекленными верандами. Вьющиеся из труб сизые дымки клонятся к дремлющим под зимним солнцем темно-зеленым соснам и елям.
— Ветер, — зябко поежился Отто, — перейдем в затишье.
Сергей посмотрел ему вслед и выпрямился. Еще утром, когда приехал Занднер, понял, что с ним творится неладное. Землистое усталое лицо, потерянный взгляд. Смолкал Отто на середине фразы и отрешенно смотрел перед собой. Неведомая напасть, свалившаяся на него, обеспокоила Груздева. Немец тянулся к парням, искал их дружбу. Навещал в госпитале, привозил фрукты и сигареты, тайком от врачей распивал с ними бутылочку рома или коньяка. Сюда приехал впервые. Оно и понятно. От штаба Скорцени горный санаторий отделяло более двухсот километров. За братьями Мейер его послал оберштурмбаннфюрер.
Сергей обогнал Занднера, размашистым шагом вышел к небольшой полянке, которую в полупоклоне обступили кудрявые березки, похожие на жеманящихся девушек, и присел с Отто на пень. Закурили, тот негромко сообщил:
— Наступление в Арденнах провалилось. Русские взломали нашу оборону от Балтики до Карпат. Все силы рейха брошены на Восточный фронт, западный оголен...
Сигарета выскользнула из задрожавших пальцев Сергея, пыхнула в снегу белым дымком и погасла. Парень торопливо закурил новую.
— Тысячелетняя империя Адольфа Гитлера доживает последние пять минут. Пробьет двенадцать, и она рухнет, обдав немцев напоследок зловонным дерьмом...
Занднер пришиблен, в голосе не чувствуется прежней твердости и уверенности.
— При бомбежке погибла в Берлине жена, — сообщил Отто. Сергей, онемел и растерянно глядел, как тот пытается выловить в портсигаре сигарету обожженными, с багровыми рубцами, пальцами. — Дочь случайно уцелела, у тети была в гостях...
Груздев в замешательстве подбросил горсть шишек в костер, потом решительно поднялся и, подчиняясь интуитивному порыву, крепко обнял Отто за плечи, на секунду сжал их.
— Спасибо, Гюнтер... Ты единственный человек, с кем я поделился своим горем... Мы пролили море человеческой крови и в ней захлебнемся... Наша гибель закономерна...
С горы к санаторию крутой спуск, но лыжники им почти не пользуются, предпочитая постепенно снижающуюся лощину. Сергей рванул напрямую, не расслышав запоздалого предупреждения Отто. Тот поколебался, но встал на проложенную Груздевым лыжню. В ушах засвистел ветер, он ощутимо сек лицо снежинками, выжимал слезы из глаз.
— Сумасшедший спуск! — внизу он невольно взглядом смерил гору, передохнул и вдруг спросил: — Ты храбрый человек, Гюнтер, но что тебя и Герберта связывает с эсэсовцами?
Груздев ухмыльнулся и ткнул Отто пальцем в грудь.
— Ты прав, — понурился тот. — Я тоже жертва сложившихся обстоятельств. Когда командовал танковой ротой, то твердо знал свое место. Теперь я ничего не знаю и ни в чем не уверен.
Сергей переоделся и пошел принимать ванну. Проходя через гостиную, увидел Костю за пианино. Рядом с ним молодая черноволосая женщина с нервным подвижным лицом. Итальянка подошла к земляку в первый же вечер и теперь часами от него не отходит. А зовут ее непривычным мужским именем — Карла. Поет хорошо, да и по характеру - веселая компанейская баба. Не дает другу скучать, и оживел парень. В госпитале Сергей немало горя с ним хватил: тот одеревенел, уставился в потолок и рот на замок, за неделю и словечка не обронил.
А Отто в углу устроился, у маленького столика с массивной пепельницей. Смолит сигареты и глаз с заснеженных вершин не сводит. Как хитро устроена жизнь! Разве поверил бы Сергей четыре месяца назад, что будет сочувствовать горю фашистского офицера-танкиста? А сейчас сочувствует и странным свое поведение не находит. Занднер чем-то напоминает Эриха Турбу. Узнай гестапо о рискованных разговорах, не миновать Отто беды. И хочется с ним по душам потолковать, и боязно. Узнает, что они русские, взыграет фрицевская кровь, хлопот не оберешься. Не коммунист, да и в антифашисты пока не годится. Заблудился в трех соснах и тычется лбом, набивая шишки, в каждое дерево.
Днями Сергей не расстается с лыжами, обегал окрестности, присматриваясь к укладу незнакомой жизни. В деревнях старики да бабы от темна до темна копошатся на своих усадьбах. Живности у бауэров хватает — лошади, коровы, свиньи, полно домашней птицы. Похоже, с хозяйством сами управляются, редко у кого один-два пленных вкалывают.
— Ты влюбился, Гюнтер? — встретил его Отто с бутылкой в руке. — Только влюбленным время не кажется кошмаром, для них оно окутано романтическим флером... Пойдем обедать, Герберта увлекла за собой подержанная итальянская красотка.
Бодрится, пытается шутить, а голос вот-вот на волчий вой сорвется. Глаза тусклые, воспаленные, и хмель не зажег в них искорки. Пока Сергей переодевался, он прислонился к косяку и бессмысленно рассматривал этикетку на бутылке с коньяком.
Приближающийся фронт распугал больных, в санатории осталось мало людей. Уткнули носы в тарелки пришибленные военными вестями старики, да беспокойно оглядывают полупустой зал молодящиеся накрашенные женщины. В тишине чуть слышно позвякивают ножи и вилки, мелодично звенят бокалы с минеральной водой. Официантка сделала большие глаза, увидев коньяк, но промолчала. Черный эсэсовский мундир, орденские планки, портупея с пистолетом и мрачный взгляд Отто не располагали к замечаниям. Костя обрадованно позвал:
— Сюда, камрады. Я заканчиваю обед, но охотно посижу с вами.
— Мы не помешаем вам, синьорита? — осведомился Занднер у итальянки и придвинул стул.
— Я охотно выпью с вами рюмочку «мартеля», — проговорила женщина. — Если бы не строгие врачи, я давно бы отсюда сбежала, — забавная гримаска появилась на ее лице. — Не люблю монастырей, а здесь даже греховные мысли меня покинули...
У нее приятный певучий акцент, смягчающий немецкие рычащие слова. Держится свободно и просто.
— Мне кажется, вы лукавите. Неужели Франц вас не занимает? Лисовский покраснел и в замешательстве потянулся к бокалу с минеральной водой.
— Не порти вкус, — остановил парня Отто. — После этой мерзости коньяк покажется противным.
— С ним приятно музицировать, — проговорила итальянка, искоса взглянув на Костю, — но будь Франц настоятелем женского монастыря, я уверена, его послушницам не грозил бы соблазн.
Сергей расхохотался и дружески подмигнул приятелю. Отто разлил коньяк по рюмкам, и Карла, согревая свою в ладонях, печально проговорила:
— К коньяку хорош лимон... Лимон! Муж последовал за дуче в Северную Италию, а там мерзкий климат и грубые люди. Вернусь ли я на свой благословенный юг? О боже мой!
Она пригубила из рюмочки, задумчиво улыбнулась:
— Ночами я не сплю. Какая неправдоподобная тишина здесь... Жуткая тишина. Я в нее не верю. И Франца прошу играть бравурные мелодии, чтобы пианино гремело и содрогалось...
— После войны людям долго придется привыкать к тишине, — проговорил Костя. — К тишине и могилам...
— Ты идеалист, Франц, — мрачно вмешался в разговор Отто. — Тишины не будет, пока существует гомо сапиенс. Всегда найдется кто-то, кому тишина не по душе...
— Для «мартеля» наша беседа приняла слишком зловещий характер, — натянуто улыбнулась Карла. — Будто я не в обществе молодых людей, а тех черных птиц, — кивнула она на сосну за окном, на ветках которых пристроились три каркающих ворона.
— И верно, — поддержал итальянку Лисовский, — поговорим о чем-нибудь отвлеченном...
Сергей сосредоточенно ел, прислушиваясь к разговору. Мельком поглядывал на друга и видел на его лице тревожное нетерпение. Мыслями он в завтрашнем дне, пытается заглянуть в глубину недалекого будущего. Скорцени?! Зачем они ему понадобились? Тогда, в кабинете, Сергею довелось встретиться с глазами оберштурмбаннфюрера, они поразили парня своей безжалостностью и беспощадностью. Какой переполох поднялся в госпитале, когда Скорцени вздумалось их навестить! Что там врачи и костыльники? Отчаянные эсэсовские головорезы замирали как вкопанные, когда по коридору шел двухметровый верзила. После его неожиданного визита Груздева и Лисовского перевели в отдельную палату, с Костей носились как с писаной торбой.
Почему Скорцени о них заботится? Зачем сменил фамилию, запретив о прежней даже думать? Черт его разберет! В госпитале они наслушались стольких восторженных легенд о нем, что потеряли надежду отличить быль от выдумки. Сами эсэсовцы боялись любимца Гитлера, как огня. Он служил в личной охране фюрера, где тот его и приметил. А похищение и освобождение Муссолини, переворот в Будапеште и арест диктатора Венгрии сухопутного адмирала Хорти, участие диверсантов Скорцени в Арденнском прорыве вызывали неуемный восторг и скрытую зависть черномундирников к везучему собрату. Поэтому странным и опасным казался интерес оберштурмбаннфюрера, начальника военно-секретной службы СС, к ним...
Сергей насытился, откинулся на стуле и потихоньку потягивал «мартель». С усмешкой наблюдал, как итальянка атакует Костю. Чертов однолюб, не поддается красивой бабе! А она и минуты не посидит спокойно.
— Пора, — поднялся Отто. — Официантка от нетерпения дырки в полу каблуками провертела. Адью, мадемуазель!..
Ранним утром уезжали. Вышли к машине и удивились, что их провожают чуть ли не все обитатели санатория. На лицах хмурь, стоят в пасмурном ожидании. По знаку главного врача повар передал увесистую корзинку с продовольствием. Друзьям пришлось сделать общий поклон, а у итальянки Костя поцеловал руку.
— Они чувствуют близкий конец тишине и своей отстраненности от жизни, — проговорил Отто, когда вывел «опель» на дорогу. — На нас они смотрят, как на гладиаторов, идущих на смертный бой.
— Что с тобой, Отто? — удивленно спросил Костя, не знавший о гибели жены Занднера. — Ты мне всегда казался вдумчивым, рациональным оптимистом.
— Когда гибнет мир, оптимисты похожи на комедиантов, танцующих среди трупов, — мрачно отозвался немец. — Мне страшно, Герберт!
— Отто, в наше время откровенность не поощряется, — осторожно заметил Лисовский. — Она может стоить головы.
— Ты в гестапо не побежишь. Доносчик бы мою руку со слезой пожал, уверил в сходстве наших мыслей, а через час постарался подвести меня под пулю. А ты предупреждаешь... Ты и Гюнтер слеплены из другого теста, чем те немцы, каких я знаю. Вот Скорцени...
— Да, кстати, зачем мы ему понадобились?
— Опасаться нечего. Скорцени питает к вам непонятную слабость, а его планы никто и никогда не угадает. Он человек настроения, и невозможно предположить, как он поступит через минуту или неделю. По своей натуре он азартный игрок, привык делать все наоборот. После провала арденнской операции я просился на фронт. Он отказал и оставил при себе. Даже не пойму, в какой роли теперь выступаю... Да, посмотри, чем снабдили в дорогу доблестных защитников рейха?
Лисовский снял бумажную салфетку с корзинки, заглянул вовнутрь и перечислил:
— Шнапс... Рейнвейн... Сосиски... Бутерброды с ветчиной... - Недурно, могло быть и хуже, — Отто подогнал машину к краю обочины и заглушил мотор. — Выпьем на лоне природы.
Устроились на сером гранитном валуне, поочередно пили из складного металлического стаканчика. Занднер зацепил горсть снега, губами бережно собрал холодные кристаллики с ладони, потом закурил с Сергеем.
— Какого ты мнения об американцах, Герберт? — неожиданно спросил он.
Тот, разжевывая тепловатую сосиску, помедлил с ответом.
— Говори прямо, — понял Отто его затруднение и горько усмехнулся: — С легкой руки Геббельса у нас трудно отличить правду от лжи, — и, намекая на уродство имперского министра пропаганды, добавил: — У лжеца короткая нога...
Лисовскому не понравилась вызывающая откровенность немца, и он постарался обойтись обтекаемыми фразами.
— Суп будет не настолько горяч, как готовят победители... Насколько я понял, фашизм их не ужасает, они готовы с ним примириться, но при условии создания других, близких ему политических партий. Американцам нужна видимость демократии, формальное соблюдение буржуазной законности. Майор Сторн, что нас обрабатывал, завидовал порядку и дисциплине в Германии, твердил о сохранении закаленных кадров...
— Мы — друзья! Согласны? — Занднер искоса глянул на приятелей. — У меня получилось, как в пословице: будь мне братом, или я дам тебе по голове... Я одинок и впервые за многие годы высказываюсь откровенно. Да... Перед вами я наг и гол, меня уже ничто не устрашит!
— Отто, я обижусь, — сказал Костя. — У тебя нет оснований сомневаться в нашей порядочности. И кончим разговор... Определится наше положение, и мы к нему вернемся. Согласен?!
— Прозит! — поднял Отто стаканчик и одним глотком осушил.
— Тебя не задержит полиция?
— Меня?! Дорогой мой Герберт, на страхе перед черными мундирами третий рейх держится!.. Поехали. Нам нужно прибыть в срок, Скорцени ждать не любит.
Дорогой он молчал и гнал «опель» на скорости свыше ста километров. Мелькали редкие встречные машины, мерно вышагивающие битюги-тяжеловозы. Мчались через безлюдные деревни и поселки, мимо помещичьих поместий и трех-четырехдворных хуторов. Затем движение на шоссе усилилось, почувствовалось приближение большого города. Лисовскому удалось разобрать на указателе слово «Берлин», и тоска холодной змеей вползла в сердце. Никак они с Сергеем не обойдут фашистскую берлогу!
Однако Занднер свернул с шоссе на проселок и погнал автомобиль пустынной, малоезженой дорогой. На снегу виднеются следы трех или четырех протекторов различных рисунков. По размеру колеи, похоже, проходили однотипные с «опелем» машины. Взобрались на горку и подкатили к небольшой караулке с полосатым шлагбаумом, от которой уходили в заснеженное поле колья с колючей проволокой. Эсэсовец с автоматом на груди заглянул в кабину, сверил номерной знак и открыл дорогу.
— Куда мы попали, Отто? — изумленно спросил Костя.
— Диверсионная школа. Перед Арденнами побывал в ней со Скорцени.
В высокой кирпичной стене массивные ворота с башенкой. Остановились у наглухо закрытых створок, вышли из «опеля». У Занднера тщательно проверили документы, сообщил он и фамилию парней. Вооруженный гауптшарфюрер окинул их пронзительным взглядом и направился в комендатуру. Через окно было видно, как он снял телефонную трубку. Сергей осмотрелся и невольно цокнул языком. По верху каменного забора тянутся перекрученные колючие спирали, видны сторожевые вышки с прожекторами, в ограде пробиты частые отверстия, похожие на бойницы. Поглядел на Занднера и удивился. Немца не узнать, будто переродился. Лицо словно из камня высечено, глаза холодны и непроницаемы, губы плотно сжаты, плечи расправлены. От недавней расслабленности и следа не осталось. Эсэсовец закончил телефонные переговоры и разрешил Отто проезжать. Тот, видимо, привык к частым проверкам, равнодушно сел за руль, подождал пока устроятся седоки и стронул машину с места. За воротами открылся жилой поселок. Сперва он напомнил Сергею американский лагерь для военнопленных. Те же унылые, тщательно подметенные асфальтовые дорожки, занесенные снегом клумбы с торчащим сухим будыльем, аккуратно обрезанные закуржавевшие деревья. Но там рядами тянулись приземистые бараки, а здесь, в окружении берез и тополей, стояли внешне малоприметные коттеджи.
«Опель» замер у двухэтажного особняка. Заглушив мотор, Отто глуховато посоветовал:
— Держитесь бодро и подтянуто. Скорцени не выносит нытиков и маловеров.
Занднер шагал твердо и уверенно. Коротко кивнул эсэсовцу, открывшему им дверь, размеренно поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Разделся в пустой приемной, поправил перед зеркалом волосы и орденские планки, потуже подтянул peмень портупеи.
— Подождите! — кивнул на стулья и, глянув на часы, исчез в двери.
— Проходите, камрады! — вернулся Отто.
Скорцени что-то читал за огромным столом в глубине кабинета. Отодвинул бумаги, сдержанно предложил:
— Садитесь.
Тяжелым взглядом уставился на парней, не произнося ни слова. Молчание затянулось, и Сергей, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей, незаметно осмотрел кабинет. Мощный радиоприемник, большая зашторенная карта, два вделанных в стену сейфа, тяжелые гардины на окнах и цветной ковер на полу. Напротив — картина в темной раме. Воззрился на нее, разобрал убитых и раненых солдат, дымящиеся воронки, покореженные осколками деревья...
— Наш фюрер...
Парни от неожиданности вскочили.
— Сидите! — удовлетворенно проговорил Скорцени и продолжал: — Наш фюрер любит и ценит картину «После боя». Она напоминает ему о героических победах германцев в первой мировой войне, о предательстве коммунистов, нанесших удар в спину немецкой армии...
Он поднялся из-за стола, постучал пальцами по стеклу и буднично сказал:
— Выглядите неплохо. Готовы в бой?
— О, да, оберштурмбаннфюрер! — вскочил просиявший Костя. Им бы до прифронтовой полосы добраться, а там они найдут возможность пробиться к своим.
— Вы мне нравитесь, — улыбнулся эсэсовец. — Моя слабость — бесшабашные, смелые и везучие парни! Садись...
— Франц Мейер, — напомнил Лисовский.
— Садись, Франц Мейер.
Выдвинул ящик стола, достал коричневую папку.
— Агентурными данными подтверждено ваше мужественное поведение в лагере военнопленных, верность присяге фюреру. Предатель посмертно наказан. Бывший оберштурмфюрер с позором исключен из СС, его родные осуждены народным трибуналом... Я рад, что вы готовы идти в бой, — продолжал эсэсовец, закуривая сигарету. В пепельнице горкой громоздились окурки. — Но ваше место за линией фронта противника, в его глубоком тылу. Мы воюем, не зная перемирия. В нашей войне нет пощады слабым, борьба идет всеми доступными, законными и незаконными методами. Побеждает сильный и мудрый. Вы верующие?
Костя замялся, припоминая вероисповедание братьев Зоммер.
— При рождении крещены католиками, а потом...
— Ясно, — прервал его эсэсовец, — юнгфольк, гитлерюгенд... И Я не верю в бога, но верю в предначертания судьбы. Должен сказать, вам чертовски везет! А везучие люди и другим счастье приносят!.. Можете идти. Хайль Гитлер!
Отто Занднер, угрюмый и молчаливый, вел машину. Мягко падал пушистый снег, сквозь густую белую пелену смутно угадывался нескончаемый человеческий поток, жмущийся к обочине, освобождающий дорогу боевой технике, спешащей к фронту. Конные повозки с мебелью, чемоданами, мешками, коровами на коротких поводках тянулись в разношерстной толпе. Сгорбленные, измученные немцы тащили санки с домашним скарбом, по колени в снегу брели женщины с детьми, навьюченные жалкими узлами, еле переставляли ноги глубокие старики.
В скорбное шествие беженцев «майбах» попал, едва выбрался из окруженной эсэсовской охраной ставки Гиммлера. Кое-где у дороги пылали огромные костры, и сотни людей тянули к огню озябшие руки, подсовывали замерзающих детей, распахивали одежду, жадно впитывая продрогшим телом живительное тепло.
— Печальный исход великой Германии! — не выдержал Отто и сморщился как от зубной боли. — Ты не видел, Герберт, мальчишек, призванных спасти третий рейх?
— Тонущий старается увлечь за собой и спасителя, чтоб не одному погибать, — отозвался Лисовский. — Военное счастье, Отто, переменчиво. Разве ты не видел таких исходов во Франции, Польше, России?
— Ты говоришь как посторонний человек, — отчужденно покосился на него Занднер, — будто тебя радуют муки несчастных людей.
— Я объективен и прошел через более жестокие испытания, чем эти беженцы. У нас с братом даже имена чужие. Погибнем, никто и знать не будет, где мы сложили свои головы.
— Извини, Герберт, я не хотел тебя обидеть... Все мы виновны, наказаны жестоко, пытаемся раскаяться, но кому нужны запоздалые слезы, когда финита ля комедиа. Комедия окончена, — жестко повторил он, — а нас, жалких паяцев, дубинками со сцены не сгонишь. — Нет нужды из одной крайности вдаваться в другую. Скорцени не паникует, выход ищет, а нам его найти проще. — Американцам в плен сдаться?!
- Бороться! Бороться за будущее, которому сегодня грозит уничтожение.
— Твоя мысль для меня непонятна. Сегодняшнее камнем висит на наших ногах, а ты...
Сергей сперва прислушался к разговору, но вскоре устал от необходимости улавливать смысл чужих слов. Откинулся на спинку, сдвинул шторку на стекле. Люди на обочине похожи на снежных баб, плетутся из последних сил.
На железнодорожном переезде долго пережидали, пока пройдет длинный товарный состав. Из густой пелены одна за другой выплывали открытые платформы, а на них повозки, лошади, беженцы. Как фантастические видения проносились мимо машины, призрачные силуэты людей и животных.
— Трагический исход Германии! — угрюмо произнес Отто. Посты и заставы жандармерии и эсэсовцев возникали чуть не на каждом километре. «Майбах» останавливали редко. Завидев караулку или полицейскую машину, Занднер притормаживал, чтобы проверяющие могли рассмотреть номерной знак на автомобиле, и проезжал мимо. Только однажды перед шлагбаумом им встретилась длинная колонна легковушек и грузовиков. Отто обочиной, чуть не завязнув в глубоком кювете, объехал машины и едва не подмял лимузином группу эсэсовцев. Они с проклятьем расступились, а один свирепо рванул дверцу:
— Куда прешь, идиот! Предъяви документы!
Отто отогнул лацкан, показал жетон службы безопасности. Эсэсовец отступил и ворчливо проговорил:
— Извините! У нас черт знает что творится. За утро пятьдесят дезертиров задержали... Проезжайте!
Отъехали. Занднер закурил и горько сказал: —В немецкой армии — дезертиры?! Когда такое бывало?
— В восемнадцатом году, Отто, перед революцией, когда свергли кайзера...
— Ты считаешь, что и сейчас сложилась подобная обстановка? Костя усмехнулся:
— У кайзера не было национал-социалистской партии, гестапо, СС, СД... Да и крови тогда немцы меньше пролили...
— Да, ты прав, мы по уши в крови, — согласился нехотя Занднер и угнетенно замолчал.
Дымной гарью встретил их Берлин. На улицах нагромождены баррикады, свежим цементом выделяются новенькие доты, окна нижних этажей домов заложены кирпичом и превращены в бойницы. Проверка за проверкой, «майбах» всякий раз останавливают, требуют документы.
Кругом развалины, тянет от них горько-полынным дымком. На стенах выгоревших каменных коробок зданий толстые ледяные наплывы. Безлюдно, мало машин, а на перекрестках жмутся на пронизывающем ветру полицейские-регулировщики.
— Знаменитая немецкая пунктуальность! — сквозь зубы процедил Отто, лавируя между каменными завалами. — Если вы не возражаете, я до утра побуду с дочерью. Спасибо, я этого не забуду... Вас не приглашаю, некуда. В комнатушке живут четверо, я буду пятым. Если не устроитесь с ночлегом, приезжайте, потесним соседей. Жду в восемь утра...
Как ни возражал Сергей, за руль сел Лисовский.
— Пойми, — увещал он друга, — ты немой, прискребется полицейский, неприятностей не оберемся. Скорцени ведь запретил заезжать в Берлин.
— Ладно, веди машину, — неохотно согласился Груздев. — Где нам на ночь притулиться?
— А черт его знает! — полез в затылок Костя. — Может, в развалины загнать машину?
— Окстись, милай!.. Не дай бог застукают с железными документами и роскошным лимузином! Ведь потом не оправдаемся...
— А если Бахова навестим?
— Жив ли дядя Саша? Еще на засаду нарвемся, тогда не сдобровать.
— Мы сначала обстановку разведаем...
— Найдешь?
— По карте находил, попробую на местности сориентироваться.
— Давай быстрей, я жрать хочу.
— Открывай консервы... Эх, Отто забыл ящик!
— Утром занесем, пусть родичей попитает. А рубать их сейчас несподручно, поди, заледенели в багажнике.
— Тогда терпи.
Долго плутали по улицам и переулкам, пока добрались до района, где жил Бахов. И здесь побывали бомбардировщики, оставив от кварталов груды развалин. Но мостовая и тротуары уже расчищены, лишь изредка попадали под колеса куски черепицы и обломки кирпичей. Костя проехал мимо знакомого дома, и сердца у парней упали. Ни дыма из трубы, ни огонька в окне, но дорожка чисто подметена. Довел машину до угла и притормозил на полпути к трамвайной остановке.
— Подождем, — предложил он, — авось, появится Александр Mapдарьевич. Трудно машину в городе водить, аж взмокрел.
— Еще движение небольшое, а то хуже бы пришлось. А с машиной у тебя ладно получается, освоил технику... Третий час, а похоже, вот-вот стемнеет.
Сергей сидел неподвижно, не выпуская сигареты из губ, а Лисовский извертелся, сгорая от нетерпения и тревоги. Наступит ночь, куда они подадутся? Редкие прохожие, поравнявшись с черным «майбахом», ускоряли шаг, бросая на его пассажиров опасливые взгляды. Серую снежную пыль завихряла поземка, переметая булыжники мостовой.
— Зря ждем, — расстроился Костя. — Время потеряем и на бобах останемся. Надо засветло где-нибудь с машиной устраиваться...
— Не ланикуй, вон дядя Саша идет. Поравняется, позови!..
— Господин полковник! — приоткрыл дверцу Лисовский. — Подойдите сюда.
Бахов заметно вздрогнул, но мигом подобрался и будто ненароком осмотрел пустынную улицу. Не вынимая рук из карманов, не спеша подошел. — Чем могу служить? — вгляделся и удивленно охнул. — Мои-то вы хорошие, напугали старика. Далеко ли путь держите? — К вам, если не прогоните. — Что вы, что вы... Милости прошу! Я несказанно рад вас видеть. Подъезжайте к дому. Нет, нет, я привычен пешочком ходить. Машину Костя подогнал вплотную к ограде и замкнул ее дверцы. Вошли в дом, хозяин извиняюще проговорил: — Не раздевайтесь. У меня холод, впору волков морозить. Норму выдачи угольных брикетов сократили, газ почти не подают. Я уж на кухне плиту сложил. Мародерствую по ночам, в развалинах доски и балки ворую, тем и греюсь. Грешен, люблю тепло...
Но парни не послушали полковника, сбросили теплые шинели с меховыми воротниками и жилеты, сняли фуражки. Костя сел к столу, а Сергей принес из машины ящик с мясными консервами, пачки сухих галет и три бутылки шнапса. Александр Мардарьевич удивленно следил за ним и протяжно выговорил:
— По-барски живете! И в чине, гляжу, повышены. От меня лейтенантами уезжали, а ныне в оберах ходите. Не опасаетесь разоблачения?
Лисовский улыбнулся:
— Документы настоящие, сам... Бахов протестующе поднял руки:
— Подробности, Костенька, не сообщай. Человек слаб, из него по жилочке можно вытянуть любой секрет. А я человек... Сереженька, дружок, помоги тесину разрубить. Сучок на сучке, а я малость отощал, никак с ней не управлюсь.
Плита чуть скособочилась, выглядела непривычно, словно была выложена красно-желто-черной мозаикой. Видать, Бахов для ее кладки использовал кирпич из развалин. Александр Мардарьевич, ловко орудуя кочергой, очистил колосники и, выдвинув заслонку в дымоходе, выгреб в ведро золу из поддувала. Нерешительно покосился на продукты, принесенные Груздевым, и неуверенно спросил у Кости:
— Как господа офицеры смотрят на картошечку в мундирах?
— О-о, самым положительным образом! Когда американцы кормили нас сладкой баландой, Сережка вспоминал о вашей картошке с селедкой.
— Вам удалось попасть к североамериканцам? — удивленно застыл полковник у плиты.
— Попасть-то попали, да еле ноги унесли, — помрачнел Лисовский. — Приняли нас за настоящих эсэсовцев и хотели перекупить, в свою разведку завербовать!
— Торгаши! — безапелляционно подтвердил хозяин. — Самое гнусное в человеке — торгашество. Недаром Христос изгнал из храма торгашей и менял... А вы повзрослели, посуровели, закаленными солдатами стали... Как вы к американцам выбрались?
Костя без подробностей рассказал полковнику о тернистом пути из Берлина к Льежу. Тот стоял, полузакрыв глаза, и парень с печалью заметил, как исхудал и постарел Бахов. На лице прорезались новые морщины, на подбородке и щеках отросла густая седая щетина, мелкими складками посеклась кожа на шее. Выслушав, вытянулся и командирским басом рявкнул:
— Примите благодарность, товарищ лейтенант, от старого русского офицера за доблестное несение воинской службы!.. Какие же вы молодцы! — расслабился он, — Да никакой германец вас не победит!
- Спасибо! - растроганно поблагодарил Лисовский. Давно он не слышал доброго слова, да еще сказанного по-русски. Полковник прислушался к глухим ударам топора во дворе и забеспокоился:
— Сергей-то Михайлович разошелся! Навязал ему работу, он и рад стараться. И без рубки, поди, устал за день-то.
— Ничего, пусть разомнется, весь день в машине провели, — рассмеялся Костя, но спохватился: — Как бы рана на ладони не разошлась?
— Откуда рана-то взялась? — узнав о схватке в школе диверсантов, полковник взволнованно проговорил: — Я и в прошлый раз уверился, что вас не забывают в молитвах. Само провидение вашу жизнь охраняет! Ты, Костенька, должен быть счастлив, имея такого преданного друга.
Груздев ногой распахнул дверь, ввалился в кухню с огромной охапкой дров и с грохотом обрушил их на пол.
— Отвык от топора, — признался он, — пока рубил, упарился как лошадь в упряжи. А ничё, размялся... Подожди, подожди, дядя Саша, дай я печь растоплю...
— Перед лицом седого восстань и почти лице старчо, — растрогался Бахов. — Спасибо, Сергей Михайлович, что чтишь старинные заветы. На них и мораль, и жизнь человеческая держатся... О, блоклейтера нечистая сила несет! — воскликнул он и растерянно посмотрел на своих гостей. — Мне-то все равно, а вам...
— Успокойтесь, Александр Мардарьевич, — сказал Костя, — мы — легальные...
— Пройдите в залу, — засуетился полковник. — Застанет на кухне, невесть что подумает.
Зазвенел звонок, хозяин перекрестился и поспешил к двери. Пузатый,упитанный немец от порога выкинул руку в фашистском приветствии.
— Хайль Гитлер!
— Хайль! — лениво отмахнулся Лисовский и в упор уставился на квартального уполномоченного нацистской партии. — Что вас сюда привело?
Тот заметно сник и с опаской покосился на развалившегося в кресле Сергея, с безразличным видом наблюдавшего за ним.
— Я обязан знать, кто и к кому приезжает...
Костя вплотную подошел к нему, показал жетон службы безопасности и строго спросил:
— Почему не защищаете фатерлянд в фольксштурме?
— У меня плоскостопие...
— Симулянт? — и раздраженно скомандовал: — Смирно! Кругом! Шагом марш!
Блоклейтер дрессированно выполнил приказание, ухитрившись дважды щелкнуть каблуками. Когда за ним захлопнулась дверь, хозяин изумленно уставился на Лисовского.
— Хват, парень! — и поразмыслив, посоветовал: - Не увлекайтесь, Константин Стефанович, люди себя на дурном теряют.
— Он прав, дядя Саша, — вступился за друга Сергей. — Этому типу по-доброму не объяснишь, цепляться, как репей, начнет. А Костя цыкнул, и он все понял.
— Как вы повзрослели! Я добрый десяток лет живу среди германцев и не умею разговаривать с ними в подобном тоне.
— Не я с ним разговаривал, а мундир, — сконфуженно проговорил Лисовский, — Язык эсэсовского мундира и офицерских погон немцы без перевода понимают.
— Я не в укор, а по-отцовски предостерег... Пойдем, Сереженька, хозяйничать, а Костя пусть Москву послушает...
— А вы не боитесь, что полиция заметит распломбированную шкалу?
— Э-э, мой друг, если всего бояться, то на белом свете жить не стоит! Да и устал я от страха, всю жизнь под пулями хожу... А в приемнике я хитрую загогулину приспособил, мастеру она под силу, у полицейского инспектора ума-разума на ее разгадку не хватит.
Сергей скинул мундир, засучил рукава рубашки, принялся щепать лучину. Аккуратно сложил ее в плиту, сверху приспособил дрова и поджег. Подождал, пока разгорится огонь, и захлопнул чугунную дверцу. Выпрямился и еле сдержал стон от внезапной боли в позвоночнике.
— Прострел? — участливо спросил полковник.
— В Бельгии, когда самолет в деревья врезался, спиной о перегородку стукнулся. В лагере ходил, будто палку проглотил.
То ли от дыма, густыми клубами повалившего из всех щелей печки, то ли от раскуренной трубки глаза Бахова подозрительно заблестели, и он поспешил переменить разговор.
— Хитрая у тебя сбруя для пистолета. Я давно мечтал о такой, да как-то случай не подвертывался ею владеть.
— С американца содрал. Он нас в свои шпионы блатовал...
— Говорит Москва! Говорит Москва! — донесся голос давнего знакомца Левитана. — От Советского Информбюро...
Сергей мигом подхватился и кинулся на голос, а Бахов напутствовал:
— Послушай, послушай, Сереженька. В кои веки родную Москву услышите!
— ...С выходом советских войск на Одер и захватом на его западном берегу плацдармов войска Первого Украинского и Первого Белорусского фронтов завершили Висло-Одерскую операцию, — голос диктора звучал приподнято и взволнованно. — В ходе операции нашими войсками полностью уничтожено 35 дивизий противника, а еще 25 дивизий потеряли от 50 до 70 процентов личного состава. Гитлеровское командование вынуждено было прекратить наступление на западе и перебросить на восточный фронт более двадцати дивизий...
— Сподобил господь бог дожить до светлого праздника! — истово перекрестился полковник. — Мне отмщение, и аз воздам... Шестьдесят верст осталось пройти русским воинам до гадючьего гнезда!
— Боже, картошка-то выкипела, — спохватился Бахов и поспешил на кухню. — Совсем забыл, старый дурень! Оно и не мудрено потерять голову от великой радости!
Сергей поискал взглядом пепельницу, не нашел и стряхнул серый столбик с конца сигареты в подцветочник. Лисовский осуждающе на него посмотрел, но тот беспечно отозвался:
— Ничё, потом вытряхну, какие мои годы. Вон и дядя Саша трубку на пол выбивает.
— Оба хороши, — проворчал Костя.
— Прошу откушать, чем бог порадовал, — пригласил хозяин. — Не велики мои достатки, но с вашими харчами обед получился приличный.
В эмалированной чашке дымилась картошка в мундирах, в тарелке — крупно искромсанная селедка, глубокую сковороду переполняло разогретое консервированное мясо, в сухарнице — три ломтика черного хлеба и горка галет. Полковник радостно потер руки, откупорил бутылку со шнапсом и бережно разлил но граненым стаканчикам. Поднялся за столом, громоздкий, сутуловатый, и приподнято провозгласил:
— Мой тост, молодые люди, за блистательные победы русского оружия!
Стоя выпил, внушительно крякнул и добавил:
— Дай бог и нам до великой победы дожить!
Сергей очистил картофелину, обмакнул в блюдечко с растительным маслом и солью, откусил, разжевал и зажмурился от блаженства.
— Вкуснотища, кто понимает!
— Выпьем еще по чарочке, — предложил хозяин. — Ноне спешить нам вроде не к чему, блоклейтер больше не заглянет. По русскому обычаю посидим вечерок, по душам поболтаем.
— Знаете, Александр Мардарьевич, — поднял стопку Костя, — выпьемте за светлую память лесника Георга и нашего общего друга Эриха...
— Чего ты, что, ты, родной! — всполошился Бахов. - Зачем живого человека в поминальник записывать?
— Живой! — парни обрадованно уставились на полковника.
— Да, да, живой... Весточку через друзей передал из Саксенхаузена.
— Заксенхаузена, — поправил машинально Лисовский и радостно подхватил. — Главное — живой, а остальное приложится.
— Лагерь не сахар, сами испытали, — в сомнении покачал головой Сергей.
— Твоя правда, Сергей Михайлович, — вздохнул Бахов. — Условия невыносимые, политических заключенных уничтожают в первую очередь. Я боюсь за Эриха!
— Выручать его надо, — забеспокоился Костя. — Себя он ради людей не щадил, теперь и о нем самом мы обязаны побеспокоиться.
Полковник набил трубку табаком, прикурил от зажигалки Груздева и потянул дым в себя. Чубук зачмокал, завсхлипывал.
— Почистить бы надо, да все руки не доходят. Забился, аж не продувается.
— Не тяни резину, дядя Саша, и не таись перед нами, — решительно проговорил Сергей. — С Эрихом нам вместе довелось хлебнуть сладкого досыта, горького до слез. Мы бы и его в Эссене выручили, да самих эсэсы к стенке приперли.
— Наслышан, наслышан... Через вас и я в доверие к хорошим людям вошел. Имеют они намерение его освободить, да силенок у них маловато.
— Деньгами и оружием поможем, — вступил в разговор Костя, — да и сами готовы в его освобождении участвовать.
— Во-во, сами... С оружием легче. С легкой руки Сергея Михайловича я и пистолетами, и гранатками обзавелся.
— Каким манером? — удивился парень.
— Партизаню понемножку. Высмотрю днем квартал побойчей, ходы-выходы разузнаю, а ночью эсэсовцев да прусских фанфаронов на мушку беру. Бомбежка, шум, грохот, разве услышит кто пистолетные выстрелы?
— Рисково, — проворчал Сергей, — в ваши-то годы...
— Какие мои годы! — повторил полковник груздевское присловье и рассмеялся. — Завтра я вас сведу с одним умным человеком. Он в Эрихе очень и очень заинтересован.
— Завтра будет поздно, Александр Мардарьевич. К восьми утра мы должны быть у гауптштурмфюрера и выехать из Берлина.
— Далеко, если не секрет?
— Сами еще не знаем. Нас вызволили из диверсионной школы и сразу привезли в Померанию...
— В кои веки надеялся провести вечерок за мирной беседой, а не получилось... Ноне же сведу вас с заинтересованным в Эрихе человеком. До чего же вы молоды! — улыбнулся полковник. — Я счастлив, что под закат своей жизни мне довелось с вами встретиться...
Бахов поднялся:
— Нам пора к немцу ехать. Стемнеет, больше строгостей на улицах. Город на военном положении.
— Дядя Саша, а розыск по шарамыжнику, что нас в гестапо чуть не сдал, закончился?
— Ох и памятен же ты, Сергей Михайлович!
— Да я ничё, — смешался Груздев, — за вас беспокоился.
— Меня стороной обошли. Видать, решили, что его уголовники прикончили.
Сергей с жалостью смотрел, как надевает полковник старенький дождевик, в котором и осенью ходил, нахлобучивает вытертую заячью шапчонку, обувает стоптанные, порыжевшие сапоги.
— Дядя Саша, мороз напревает, а снегу по пояс...
— Спасибо, Сереженька, идите, я следом.
В дверях Груздев обернулся и увидел, как истово крестится Бахов перед иконами, услышал сдержанный бас:
— Помилуй мя, боже, помилуй мя!..
Костя с книгой устроился в глубоком мягком кресле, обитом зеленым шелковым репсом, а Сергей присел на подоконник и бесцельно пялился на недалекие высокие сосны, на макушках которых повисли рваные туманные клочья. За ночь потеплело, сугробы заметно осели,потемнели. Медлительные жирные вороны настойчиво кружили над крайним деревом, ходили друг за другом каруселью, словно самолеты в воздушном бою.
— Кончай читать! — с досадой проговорил Груздев. — Уткнешься в книгу и видишь фигу... С фрицами целыми днями молчу и с тобой не поговоришь.
— Я уж привык к твоему молчанию, рассмеялся Лисовский, и заговорить боюсь. Думаю, чего с него, немого, возьмешь!
— Тебе хаханьки, а мне хоть плачь.
— Извини, Серега. Читаю, отвлекаюсь, о деле вспомню, лихорадка бьет.
— Не думай о нем, да и не так страшен черт, как его малюют. По минутам операция расписана.
— Сам знаешь, гладко было на бумаге...
— Странный ты человек, — соскочил Сергей с подоконника, — заранее на себя псих нагоняешь. Что будет, то и будет, от судьбы не уйдешь. Мокрый дождя не боится.
— Характер не переделаешь, — пожал плечами Лисовский. — Сам себя ругаю, а что толку?
Сергей заглянул в окно и сообщил:
— Отто приехал, с лица аж сдал.
Хлопнула дверь, другая, наступила недолгая тишина, видно, Занднер раздевался, затем твердые шаги, сдержанный стук в филенку.
— Заходи, Отто!
На немце мундир с иголочки, свежая рубашка, тугим узлом завязан галстук, на бриджах острые складки, сапоги сверкают зеркальным блеском. Чисто выбрит, волосы разделяет безукоризненный пробор. А лицо усталое, угнетенное, в уголках рта прорезались горькие складочки.
— Как дочь?
— Увозить нужно из Берлина, — вздохнул Отто и опустился в кресло. Закурил, откинулся на спинку, нога на ногу. Поглядел на Сергея. — Тоскуешь, Гюнтер, тесно соколу в клетке.
Груздев шагнул к нему, сжал плечи немца и заходил по комнате.
— Ты все читаешь, Герберт? — позавидовал Занднер. — Чем увлекся?
— Стихи Генриха Гейне.
— Я их почти не знаю. В детстве стихов не любил, а подрос — не до них стало, да и запретили Гейне, как еврея, печатать. Удивляюсь, где его книжку нашел?
— В Берлине... Послушай:
Вокруг меня лежат
Моих товарищей трупы,
Но победили — мы.
Мы победили,
Но лежат вокруг
Моих товарищей трупы.
— У нас горы трупов, а ходим в побежденных, — пробормотал Отто.— Трупы и победа — не равнозначные величины.
— Не знаешь, когда появится Скорцени? — спросил Костя. — Мы от безделья мхом обрастаем. Брат места себе не находит. Дурацкое положение! Считаемся офицерами для поручений, а никаких поручений и никакого дела.
— Скорцени исчез, — пожал плечами Отто. — Он ни в штабе не появляется, ни у Гиммлера в Науэне. Вероятно, опять выполняет специальное поручение Гитлера... И я устал от безделья. Машинами может распоряжаться и младший офицер, а я командовал на фронте ротой...
Парни понимающе переглянулись, а Занднер, покачивая ногой, продолжал:
— Берлин объявлен крепостью, которую никто не может покинуть без особого на то распоряжения.
Он глубоко затянулся и с едким сарказмом заметил:
— Хочу вас порадовать. Третьего февраля англо-американская авиация совершила четырехсотый с начала войны налет на Берлин, а фюрер отпраздновал день рождения Евы Браун. На улицах ручьями кровь лилась, а в фюрербункере в потолок летели пробки из-под шампанского.
Костя не слышал о женщине, за здоровье которой пил Гитлер, но его поразила неприкрытая ненависть в голосе Отто.
— Может, пустые разговоры, — сдержанно сказал он. — Не будет же в самом деле...
— Все верно, — прервал его Занднер. — В лейб-штандарте "Адольф Гитлер" мой однокашник служит... Гюнтер, найдется у тебя выпить?
Сергей вышел из комнаты и вернулся с початой бутылкой и стаканами. Себе налил до половины. Отто до края. Молча выпили, Лисовский напряженно проговорил:
— Отто, через два часа нам понадобится машина с емким багажником.
— Драпануть решили, — попытался тот пошутить, но шутка получилась вымученной. — Зачем вам емкий багажник?
— Человека спрятать.
— Человека или труп?
— Человека.
— Кто он? — в упор спросил Занднер.
— Немец... Антифашист, — помедлив, Костя добавил: — Возможно, коммунист...
Отто удивленно окинул парня взглядом, потом посмотрел на невозмутимо вышагивающего по комнате Груздева.
— Знай я вас плохо, мог подумать, что вы меня провоцируете, — в раздумье произнес Занднер. — Но от вас провокация исключается. Если не секрет, откуда вы хотите его вывезти?
— Из концентрационного лагеря Заксенхаузен. Ему грозит гибель.
— И вы не побоялись признаться мне, германскому офицеру...
— Отто, пора от слов переходить к делу, — спокойно сказал Лисовский. — Я раскрылся не перед гитлеровским офицером, а честным немцем, которому с нацистами не по пути. Ты печалишься о будущем Германии, а человек, о спасении которого идет речь, посвятил ему жизнь. И мы обязаны его спасти. Иначе сегодняшнее может повториться и в будущем! Ты меня понял, Отто?
Тот молча налил из бутылки, подержал стакан в руке, но резким движением поставил его на стол.
— Серьезные разговоры обычно ведутся на трезвую голову... Твое признание, Герберт, для меня полная неожиданность. Никогда бы не подумал, что вы способны на активные наказуемые действия...
Он сгорбился, оперся локтем на колено, а подбородок утопил в ладони, забыв о дымящейся сигарете в пепельнице. Костя смотрел на его ровный пробор в волосах и мучился запоздалым сожалением, что в открытую, без подготовки, пошел на опасную откровенность. Но в голосе Отто парень явственно уловил неприкрытую ненависть, когда тот рассказывал о юбилейной бомбардировке Берлина и пиршестве в подземном фюрербункере. Неужели он ошибся, а Занднер способен только на кукиш в кармане?
А Сергей безостановочно, как маятник, шагал из угла в угол. Раздумья Отто он считал естественными и не пытался в них разобраться. Если тот согласится с ними действовать заодно, лучшего компаньона и желать не надо, а попрет поперек жилы...
— Я вам верю, — поднял голову Занднер. Голос тусклый, в глазах сплошная мука. Через многое ему пришлось преступить, чтобы произнести эти слова. — Учтите, в Ораниенбурге находится управление Д, которое ведает концлагерями, а Заксенхаузен под боком...
С парней словно тяжкий груз свалился. На Костин о лицо вернулся румянец, и он глубоко вздохнул, будто долго задерживал дыхание, а Сергей разлил по стаканам водку и первым выпил.
— Если потребуется моя помощь, я готов, — ожил и ободрился от принятого решения Отто.
— Проездные документы оформи, да горючим обеспечь, — попросил Лисовский и взглянул на часы. — Пора обедать.
— Герберт, — при выходе сказал Занднер, — ты когда-нибудь о себе расскажешь?
— Расскажу, Отто, но не сейчас. Один наш хороший знакомый придерживается золотого правила: чем меньше знаешь, тем меньше тебя ожидает неприятностей.
— Да, — задумчиво промолвил Отто, — правило и впрямь золотое... Нашу суть земную лишь бог дополнить может.
В столовой кормили неважно, приходилось дополнять обеды и ужины консервами или переплачивать в офицерском ресторанчике. И на этот раз подали жидкий суп с гренками, говяжий гуляш с картофелем и фасолью, кофе с молоком. Перед едой выпили по кружке пива. Быстро поели и вышли.
— Через час вернусь с машиной, — пообещал Отто и уехал на "опеле".
— Как бы он гестаповцев с собой не прихватил? — высказался Костя.
— Не должон, — убежденно проговорил Сергей. — По глазам вижу — не должон! Ошарашил ты его малость, но мужик он крепкий, очухается.
Отто сдержал слово. Загнал машину в укрытие, сменил номерной знак. На недоуменный взгляд Груздева ответил:
— Прежний «хорьх» угодил под бомбежку, а номерной знак я сохранил. Он присвоен службе безопасности. Машину могут остановить для проверки только в крайнем случае... Успеха вам и безопасности!
Минут через тридцать с проселочной дороги парни выбрались на кольцевую магистраль, и Лисовский погнал машину по накатанной бетонке. Сразу почувствовалось, что Берлин становится фронтовым городом. За каких-то две недели его обличье изменилось. На шоссе рядами теснились «тигры», «леопарды», «королевские тигры», самоходные зенитные установки, штурмовые орудия, бронетранспортеры, грузовики с солдатами. Двигалась техника настолько плотно, что сквозь порядки бронированных чудовищ с трудом пробивались офицерские машины и мотоциклы фельдъегерской связи. Костя, умело лавируя, обгонял колонны фольксштурмистов, гренадеров, пехотинцев.
— Красотища!
— Очумел! — сердито отозвался Лисовский, — Эта красотища для наших предназначается, а ты радуешься.
— Извини-подвинься, милай, — насупился Груздев. — Я радуюсь, что под Берлином заварилась кутерьма. Тогда, в первый раз, когда мы здесь были, фронт за пятьсот верст стоял, а теперь фрицы, как блохи от полыни, в своих родным местах прыгают.
Он с досадой покосился на тучи. Их будто веревочкой привязали, чтоб землю пониже прикрыли. Прояснись небо, с немцев беззаботность словно ветром сдует, поопасятся днем передвигаться, ночами будут вынуждены перебрасывать боевую технику и живую силу. А Костя в малейшую щель норовит проскочить.
Подпольщики в деталях продумали план освобождения Эриха. Сергей сгоряча предложил чуть не пулеметом проложить Турбе путь на волю, но немец отрицательно качнул головой и сказал, что Заксенхаузен похож на крепость, охрана постоянно настороже, по-дурному пикнешь и не заметишь, как с жизнью расстанешься. Оказалось, подпольщики поддерживают регулярную связь с лагерным антифашистским комитетом, а командой электриков, где работает Эрих, руководит коммунист. После подстроенной аварии на подстанции, расположенной за внешней лагерной зоной, Турбу пошлют ее ремонтировать. Парни должны перехватить его вместе с конвоиром или двумя и освободить...
«Илы» свалились на дорогу из низких облаков. Передний танк резко затормозил, мигом откинулись крышки люков, в черных комбинезонах, как горошины из переспевшего стручка, высыпал экипаж и бросился в заснеженное поле. Костя едва не врезался в бронированную громаду и еле проскочил обочиной, крылом отбросив зазевавшегося танкиста.
— Остановимся? — растерялся Лисовский.
— Притормози! — рявкнул Сергей. — Поменяемся местами. От огня надо уходить!
На малом ходу пересели, Груздев выжал полный газ и помчался по шоссе, не слыша несущихся вслед проклятий, запоздалых выстрелов. Парень боялся, как бы сдуру не пальнули из танковой пушки. Расстояние небольшое, не промажут, а лавировать в этой сутолоке трудно, да и штурмовики висят над головой.
От прямого попадания в черно-оранжевом пламени скрылся «тигр», ярко вспыхнул транспортер, в кювет опрокинулось самоходное орудие. И рядом с лимузином по бетонке строчкой прошлась очередь крупнокалиберного пулемета, зернистыми каплями брызнула щебенка. Сергей, закусив губы, бросал машину из стороны в сторону, и она только чудом не переворачивалась от крутых зигзагов. Он знал повадки штурмовиков и старался скоростью и маневром предупредить действия летчика и бортстрелка.
Костя судорожно вцепился в поручень и незаметно для себя повторял порывистые Сережкины движения. Смертей за военные годы он нагляделся вдоволь и стал фаталистом, понимая, где кому суждено погибнуть, тот своего места и времени не обойдет и не объедет. Но сегодня они нужны Эриху! А тоска невольно сжимала Костину грудь. Видел краснозвездные птицы, слышал остервенелый рев их моторов, различал лица пилотов и стрелков за прозрачным плексигласом фонарей кабин...
Горели танки и грузовики, позади рвались снаряды в пылающих самоходках, поле усеяно лежащими немцами, и не поймешь, то ли пули и осколки их настигли, то ли пытаются спрятаться в снегу от горячего свинца. Победоносно рыча моторами, тройка «Илов» промчалась над разгромленным шоссе и исчезла в распластанных над макушками деревьев серых облаках. Ей вслед запоздало затявкала счетверенная зенитная установка.
— Садись, рули, — предложил Сергей, пытаясь отвлечь друга от печальных дум. — Да поспешай, время на исходе.
Дорога то стрелой пласталась по равнине, то врезалась в перекопанный оборонительными сооружениями редкий лес. Стороной обходила она деревеньки с одинаковыми двухэтажными домами под черепичными крышами, церковными шпилями в центре, добротными хозяйственными постройками.
— Долго нам ехать? — спросил Сергей.
— Вон бранденбургские сосны показались. Они вокруг Заксенхаузена растут. С дороги лагерь не увидишь, он деревьями укрыт.
Потянулась переметенная сугробами, изреженная вырубками роща. Впереди от бетонки круто ответвлялась накатанная дорога. Лисовский притормозил у поворота, прочитал надпись: «Стой! Без специального пропуска проезд и проход воспрещен! Ответственность по закону».
— Сворачивай. Если на кого и наткнемся, скажем, мотор забарахлил. Сергей рыскал взглядом по сторонам, отыскивая подстанцию. Определил ее по проводам, что веером выплеснулись из каменного безоконного здания. — Слезай, приехали, — скомандовал он. Закурил, зорко осмотрелся. — Вон тропинка к подстанции протоптана, не иначе, как по ней ходят... А сосны здоровущие! Вылазь, для близира копайся в моторе, а я — на стреме. Он вытащил пистолет из кобуры, навинтил глушитель и положил рядом на сидение. Костя выбрался из кабины, огляделся, обошел лимузин и остановился как вкопанный. Сбоку от заднего колеса левое крыло пробито крупным осколком, а переднее светится мелкими дырками. Парня забила лихорадочная дрожь. Ведь Сережка гнал машину со скоростью под сотню километров. Спустила бы шина, самих по частям пришлось бы собирать!
Тишина, сиротливо посвистывает ветер в ветвях, от скуки облизывает асфальт шершавыми снежными языками. Издали доносится не то музыка, не то хоровое пение. Трудно поверить, что в полукилометре отсюда ежеминутно гибнут люди, их тела сгорают в печах крематория.
— Идут! — предупредил Сергей из полуоткрытой дверцы. — Не забудь...
— Помню! — сурово отозвался Лисовский и склонился над мотором, не упуская из вида появившиеся из-за кромки рощицы две фигуры. Впереди вприпрыжку продвигался тощий мужчина в брюках, куртке и шапке-бескозырке из грубой полосатой материи. Голубое с белым... На левой стороне груди и на правой ноге выше колена в белом прямоугольнике — цифры. Над сердцем, острием вниз, нашит красный треугольник. Через плечо висит черная сумка с инструментом. За ним, в длиннополой шинели, перетянутой портупеей с кобурой, в фуражке с наушниками, добротных высоких сапогах, неторопливо шагал толстый эсэсовец со стеком в руке.
Костя замер от ужаса, разглядев приблизившегося узника. Не знай твердо, что по тропинке рысит Эрих Турба, никогда бы не признал друга. Сухое изможденное лицо с глубокими провалами щек и глаз, черный рот, желтая пергаментная кожа, ввалившаяся грудь. Лисовский выпрямился, как туго натянутая струна, и грубым начальственным голосом окликнул эсэсовца:
— Гауптшарфюрер!
Тот остановил заключенного и, опустив руку на расстегнутую кобуру, угрожающе отозвался:
— Тебе чего тут нужно?
— Закрой пасть! Бегом ма-арш!
Охранник заставил Эриха приседать, а сам подбежал к машине. Рассмотрел знаки различия, выдохнул:
— Извините, оберштурмфюрер!
— Что за свинские повадки! О дисциплине забыли?
— На подстанции авария, проволока обесточела... А кто вы такие? — эсэсовец заметил белые, незамасленные руки Лисовского и настороженно отступил назад. — Ваши документы!
Сергей выстрелил через полуоткрытую дверь. Затем, прихватив заранее припасенный сверток, выскочил из кабины.
— Эрих, быстрей переодевайся! Костя, следи за местностью! Шнель, шнель...
Подбежал к эсэсовцу, вытащил пистолет из кобуры, выпотрошил карманы, подхватил охранника за ноги и поволок в рощицу. Вернулся, а Эрих уже втискивался в багажник на ватную подкладку. Сергей выхватил фляжку и сунул немцу.
— Тринькай, а то замерзнешь.
Схватил снятую тем одежду и бегом в рощу. Назад пятился, заравнивая следы и заметая капли крови на снегу сломанной сосновой веткой. Влез в кабину, посоветовал лейтенанту:
— Жми, милай, сколь газу хватит!
Торопливо закурил, глубоко затянулся. Костя вывел машину на шоссе и газанул. Заметил впереди двух эсэсовцев с автоматами, выскочивших на середину бетонки, хотел на полной скорости их сбить, но Сергей предостерег:
— Не пори горячку! Уцелеет один, пальбу поднимет, и нам каюк. Сбрось скорость.
Эсэсовцы разглядели номерной знак и поспешно отступили.
— А теперь жми, да местечко приглядывай, где номер сменим, — и вдруг Сергей расхохотался.
— Что это на тебя смех напал? — недовольно покосился Лисовский.
— Подарок я фрицам приготовил, — отозвался Груздев. — Сверху снег, под ним черномундирник, а на дне — подарочек. Потянут эсэсы своего компаньона и вместе с ним — фр-р-р! и нету.
— Что-нибудь подложил?
— Установил натяжную «шпринг-мину», а к охраннику приспособил термитную шашку... Зря, что ли, меня в диверсионной школе обучали!
Едва перестали вращаться пропеллеры транспортного «юнкерса», как бортстрелок открыл задраенную дверь и прикрепил к кольцам металлическую лесенку. Только пассажиры спустились на землю, к ним подошел щеголеватый эсэсовский младший офицер.
— Гауптштурмфюрер Занднер? — обратился он к Отто.
— Да. С кем имею честь?
— Обершарфюрер Шмидт, — щелкнул он каблуками. — Прибыл за вами.
Невдалеке от «юнкерса» на летном поле военного аэродрома Феслау чернел «мерседес». Разместились в машине, Шмидт почтительно спросил у Занднера:
— Куда прикажете ехать?
— В гостиницу. Номера заказаны?
— Да, на Ринге.
Отто закурил, протянул портсигар Сергею. Парень взял сигарету и, чувствуя, как по кабине разливается мягкое тепло, блаженно откинулся на спинку. Потянуло в сон, но переборол себя, решив отоспаться в гостинице. Уставился в затылок Занднера. Аккуратист мужик, будто каждодневно к параду готовится. И сейчас сидит прямо, спинки не коснется. Вернулись тогда после освобождения Эриха, которого высадили на окраине, Отто и спросил только:
— Благополучно обошлось? — и деловито добавил: — Машину ставлю в ремонт и на покраску.
Выдержка железная, а ведь постигни парней неудача, и ему бы несдобровать. Эрих едва успел поблагодарить парней шамкающим голосом. Груздев разглядел его получше и чуть не прослезился — настолько изуродовали немца в гестапо и лагере. Зубы выбиты, левая рука изуродована, на теле сплошные пятна от ожогов. Хотелось с ним поговорить, да время не позволило.
А здесь намного теплее, чем в Берлине. Слева в садах проталины виднеются, почки на ветках набухли, а сами деревья посизели, весну чувствуют. За садами небольшие домики мелькают, виллы красуются. В дымке серого утра, за линией железной дороги, гряда за грядой подымаются синеватые склоны покрытых виноградниками и лесами гор. А справа, до края горизонта, тянется равнина, на которой сады перемежаются полями.
Выехали в центр Вены, улицы расступились пошире, замелькали пестрые рекламы, вывески и витрины магазинов, появились людские толпы на тротуарах. Шмидт остановил машину у подъезда нарядного здания, напутствовал парней:
— Назовите себя портье, и он отдаст ключи от ваших номеров. Гауптштурмфюрер, как устроитесь, позвоните по этому телефону, — и подал листок из блокнота. — Хайль Гитлер!
— Хайль! — отозвался Отто.
В огромном холле одни немцы — военные и штатские. Занднер взял ключи у портье, и втроем по широкой, застланной потертой ковровой дорожкой лестнице поднялись на третий этаж. Номера оказались светлыми, просторными, обклеенными неяркими обоями, обставлены скромной мебелью.
Отто пошел звонить по телефону, а Сергей с Костей уже с привычным безучастием оглядели временное свое жилье. Война отучила от острого восприятия новизны, сделала равнодушными к постоянной перемене мест обитания. И заграница изрядно приелась, да и до красот ли, когда не проходит гложущее сердце чувство опасности. Приходится строго контролировать каждый свой жест, слово, шаг, а потому не остается ни времени, ни желания на естественное любопытство.
— За мной сейчас машина придет, — сообщил, вернувшись, Отто, — а вы до девятнадцати часов свободны. Погуляйте по городу. Как у вас с деньгами?
Лисовский отложил щетку, которой чистил френч, выразительно похлопал себя по карману:
— Марки имеются.
— И шиллинги возьмите, — достал Занднер кожаное портмоне. — Счастливчики! Я люблю Вену, она веселее и солнечнее Берлина.
Вышли на улицу и зажмурились от непривычно яркого февральского солнца. Оно пригревало по-весеннему тепло и ласково, и на освещенном его лучами тротуаре людская толпа густела и замедляла шаг. Из мужчин — в основном военные в разноцветных мундирах и шинелях, женщины одеты менее ярко и более скромно, но на каждой косынка, или шляпка, или детали отделки одежды радуют глаз весенними красками.
Парни на голову возвышались над толпой, и Груздев не раз ловил на себе обещающие девичьи взгляды, но остался к ним равнодушен. Особой разницы между австрийцами и немцами пока не уловил, и недоверчиво внимал Костиным словам, что Австрия стала первой жертвой гитлеровской агрессии. Сам он имел о стране довольно смутное представление. Когда-то что-то о ней слышал, а что именно — никак не вспомнит. Да и столько стран и городов насмотрелся за последние месяцы, аж оскомина появилась. Внезапно они возникали и бесследно исчезали, не оставляя после себя ярких впечатлении, кроме одного, не проходящего, — чувства постоянной опасности.
Костя свеж, румян, оживлен, по-немецки о разбомбленном оперном театре рассказывает. Развалины забором огорожены, так люди в щелки заглядывают, рассматривают горы битого щебня. И Вену, видать, бомбят союзники без жалости. Выгоревшие коробки домов зияют провалами окон, всюду кирпич разбросан, черепица, немало зданий облизаны пожарами. Только кого ныне этим удивишь?
От собора святого Стефана лучами расходятся старинные узенькие улочки. Костя так и сыплет мудреными заграничными словечками: парламент, ратуша, биржа... Здания перегружены украшениями, нарядны, гармонируют с пышным, вычурным стилем барокко... И как он язык не сломает?
— Поехали в Венский лес, — потащил он Сергея к трамвайной остановке, — посмотрим прославленные Иоганном Штраусом места!
Куда Венскому лесу до арденнских чащоб? Там сам черт ногу сломит, а здесь все приглажено, вычищено, выметено до приторности. На невысоких холмах чистенько прибранные рощицы, деревцо к деревцу подобрано, надолбами торчат железобетонные столбы в виноградниках. Парни неторопливо шагали по опрятным дорожкам, разглядывая ажурные беседки, крохотные танцевальные площадки, а вышли к косогору, увидели подернутую полупрозрачной дымкой Вену. Кисейная пелена скрадывала расстояние, и казалось, до готических порталов собора св. Стефана рукой подать.
— Весной пахнет, — проговорил Сергей, разглядывая, темно-лиловое небо, переходящее к горизонту в васильковое. — У нас еще морозы свирепствуют, на масленку воробьи на лету замерзают...
— Я голову ломаю, зачем нас сюда привезли? — перебил его Костя. — Боюсь, как бы Скорцени не втравил нас в кровавую историю?
— Извини - подвинься, — похлопал Груздев по кобуре. — Сам при случае живым не выпрыгнет!
— Сережка, не прикидывайся дурнем. Скорцени у Гитлера в любимчиках ходит, а тот дураков при себе не держит. Он нас заведет, обведет и выведет, пока мы ушами хлопаем.
— Хватит, он и в натуре мне осточертел, — нахмурился Сергей. — Чем языком попусту алалакать, лучше червячка где-нибудь заморим.
— Отто сказал, что при гостинице хороший ресторан, там и пообедаем.
— Когда тот обед еще будет, если трех часов нет. Ноги до ресторана не дотянем.
Постояли, поглазели на Вену и спустились к небольшому ресторанчику. Заняли столик в полупустом зальце, подозвали официантку. Та сообщила, что без карточек можно выпить только по кружке пива. Костя еле уговорил принести им по шницелю.
— Разрешите присесть за ваш столик, господа! — раздался знакомый голос.
Сергей сперва оторопел, но машинально сунул руку под мундир. Гарри Сторн поспешно его остановил:
— Не стреляйте, оберштурмфюрер! Я безоружен и без злых намерений, иначе бы не решился к вам подойти.
— Откуда вас черт принес, майор? — удивленно уставился на него Лисовский.
— Капитан, — поправил его американец, — капитан... После того, как мы расстались на вилле, стал капитаном. И то хорошо! Пообещал исправить ошибку, потому и под суд не угодил... Я вижу, вас кормят в Вене не лучше, чем в наших лагерях военнопленных. Форменное надувательство! Фройляйн! — щелкнул он пальцами. — Подойдите!
Пока он разговаривал с официанткой, парни остолбенело таращились. Одет скромно и со вкусом. Костюм напоминает военную форму, безукоризненно сшит из хорошей шерстяной ткани, белоснежную рубашку оттеняет яркий галстук. По-прежнему самоуверен и напорист.
— Не поверите, а именно с вами мне и нужно встретиться, — усмехнулся Гарри. — Я расстался с вами, будучи самого высокого мнения о ваших способностях. Но мое восхищение возросло, когда вы сумели выбраться из Бельгии и попасть в команду оберштурмбаннфюрера Скорцени...
— Капитан, — бесцеремонно высказался Лисовский, — обстановка изменилась, и вы рискуете головой не ради комплиментов?
— Откровенно и по-деловому, — рассмеялся Сторн. — Вы делаете успехи, Герберт! Если вы задержитесь здесь на день-два, я покажу ту Вену, какую немцы не знают. Поймите, не в моих интересах желать вам плохое.
— Зато в ваших интересах скомпрометировать нас, — отпарировал Костя, — и держать на коротком поводке.
— Я же молчу, — холодной усмешкой блеснули глаза американца, — что вы скрыли от Скорцени воздушный бой с немецкими истребителями...
Сергей наблюдал за Гарри и поражался, как они схожи между собой — Бломерт, Скорцени и Сторн. Губы растянуты в улыбке, а взгляд недоверчивый, жесткий, прощупывающий. Гарри с потрохами выдал Перебейноса и часового, лишь бы свою шкуру спасти, а сейчас благородного человека корчит.
Официантка уставила стол тарелками, принесла две бутылки. Сторн разлил коньяк по рюмкам, а Сергею в стакан, показал, что помнит его привычки.
— Прозит! — выпив, принялся за еду.
Костя промолчал и даже не пригубил из рюмки, а Груздев не стал чваниться. От крепкого коньяка захватило дух, Сергей чуть не крякнул, но сдержался, и ткнул вилкой в салат. Ел с удовольствием, решив, что с паршивой овцы и клок шерсти хорош.
— Ведь и моим желанием было пристроить вас к Скорцени, — проговорил американец. — Насколько я понимаю, он наиболее перспективный политик и организатор в послегитлеровской Германии. Конечно, и за ним числится немало грехов, — поморщился Гарри, — но страсть к сильным ощущениям — беда вашего поколения. Не понимаю, как можно связывать свое имя с отвратительными акциями, вызывающими непонимание на Западе?..
Лисовский пришел в себя от оглушающе неожиданного появления Сторна и вслушивался в каждое его слово, пытаясь разгадать причину упорного их розыска американцем.
За окнами солнце, гуляют женщины с детьми, на деревьях виноградными гроздьями темнеют разбухшие от тепла почки, а помнится заснеженный сад в предместье Брюсселя, выстуженная гостиная в вилле, пылающий камин и этот бархатный баритон, порой звучащий металлом.
— Вы надолго в Вену? — прозвучал ожидаемый Костей вопрос.
— Мы — солдаты, — пожал он плечами небрежно. — Не думали в Вене оказаться, не знаем, где и завтра будем.
— Где вы будете, я знаю, — усмехнулся Сторн, грызя зубочистку. — Мне нужно встретиться в дружеской обстановке с вашим боссом — Скорцени...
— Мы сами не видели его больше недели.
— Он через Чехословакию и Австрию выводил с Украины остатки армии Степана Бандеры, — сообщил Гарри ошеломленному Косте. — Я с вами увижусь в Италии. И не нужно меня опасаться, — заметив ироническую улыбку на лице Груздева, поправился: — Я хотел сказать, служебными неприятностями эта встреча вам не грозит. Я знаю, вы не скрыли наших разговоров от оберштурмбаннфюрера, но и мы дали его осведомителю самый благоприятный отзыв о вас...
— Как?! — не сдержал своего удивления Лисовский.
— Большой тайны в этом нет. Немало немцев, повыше вас званиями, думают о недалеком своем будущем и охотно с нами сотрудничают. Они не столь щепетильны, как вы...
Отто удивился раннему возвращению друзей, их хмурому виду. Он корпел над какими-то бумагами. Оторвал от них взгляд, устало потер лоб и с досадой проговорил:
— Сплошное иносказание. Вроде и правильные слова, а переведу с итальянского, получается ересь.
— Ты итальянский знаешь? — позавидовал Лисовский.
— Не столько итальянский, сколько латынь. Оберштурмбаннфюрер не хочет отдавать этот документ местным переводчикам, вот и поручил
его мне.
— Скорцени в Вене?
— Да, у него встреча с гауляйтером фон Ширахом и обергруппенфюрером Вольфом, — Отто посмотрел на часы. — Пожалуй, пора и обедать.
Костя включил динамик и под музыку спросил Занднера:
— Здесь могут быть подслушивающие устройства?
Тот недоуменно посмотрел на него и досадливо поморщился:
— Вполне. И как я не подумал? Гостиница немецкая, а я распустил язык.
— Пойдем, прогуляемся перед обедом.
Отто сложил документы в портфель, оделся, и они втроем направились в недалекий пустынный парк. Шагая узкой дорожкой, Лисовский рассказал немцу о неожиданной встрече с американцем и его просьбе устроить свидание со Скорцени. Занднер уставился невидящим взглядом перед собой и внимательно слушал.
- Какая подлость! - с горечью выговорил он. — Я не верил слухам, что нацистские бонзы за спиной истекающего кровью народа спасают свои поганые шкуры. Боже мой, какая мерзость! Сколько моих друзей погибло, считая, что они спасают фатерлянд от большевистской тирании...
— Погибших не вернешь, о живых нужно думать!
— Ты прав, Герберт. Но и американцы, как видно, не лучше наших бонз, коли идут с ними на сговор... А о встрече с американцем и его предложении необходимо доложить Скорцени... Какая подлость, черт возьми!..
Едва поднялись из ресторана в номер, как зазвонил телефон. Занднер взял трубку:
— Да... да... да... Слушаюсь!
Положил трубку, сухо и четко проговорил:
— Выезжаем, приказано с вещами. У подъезда обершарфюрер Шмидт с машиной.
В густых сумерках долго петляли по затемненным венским улицам, посеребрённым всплывшим над крышами месяцем. Тротуары обезлюдели, только парные армейские и эсэсовские патрули настороженно вышагивают по мостовой. Осветят фонариками номерной знак замедлившей ход машины и уступают дорогу. В автомобиле вспыхивают и тускнеют позолотой сигареты Сергея и Отто, чуть освещен приборный щиток.
И вокзал затемнен. Лучик света нигде не пробивается, только светофоры разноцветьем сигналов дышат. Шмидт по перрону провел парней и Занднера к вагону. Эсэсовец, стоящий у двери, на миг ослепил фонариком - и посторонился. Поднялись в тамбур, прошли в свои купе. Сергея поместили с Костей, Отто — по соседству. Он поставил чемоданчик, разделся и вернулся к друзьям. Сидели молча. Стенки тонкие, даже тихий разговор можно подслушать. Вскоре в коридоре раздалась тяжелая поступь шагов, послышался властный голос Скорцени. Прозвучал отрывистый паровозный гудок, негромко скрипнули колеса, поплыли в вязкую тьму редкие фигуры на перроне.
— Поехали! — произнес Отто. — То ли навстречу смерти спешим, то ли от нее бежим.
— От смерти не убежишь, — возразил Костя, — с ней нужно противоборствовать.
Распахнув дверь, в купе стремительно шагнул Скорцени и ударился лбом о притолоку.
— О-о, дьявол!.. Всегда забываю о дверях. Сидите, сидите, — потирая ушибленное место, проговорил он. — О чем разговор?
— Я спросил Франца, — вскочил Занднер, — верит ли он в предопределенность человеческой судьбы...
— А ты ему что ответил, Франц?
— Нужно противоборствовать судьбе, оберштурмбаннфюрер, — вытянулся Костя, поняв, что Скорцени по привычке проверяет своих людей.
— Для противоборства нужна вера в силу внутреннего сопротивления человеческого духа, которая дается немногим, избранным...
— Оберштурмбаннфюрер, — обратился к нему Лисовский, — у нас с Фрицем к вам конфиденциальный разговор...
— Разговор! — рассердился Скорцени. — Разговоры, разговоры, а дела ни на пфенниг... Пошли!
Предусмотрительно склонил голову при выходе из купе, а у себя бросился на диван и раздраженно сказал:
— От бесконечных разговоров у меня болит голова. С кем ни встречусь, у всех на уме одни разговоры. Что у вас?
— В Вене произошла нечаянная встреча с капитаном, ранее майором си-ай-си. Тем самым, что пытался завербовать нас в Брюсселе...
— Сторн... Гарри Сторн, — припомнив, Скорцени насторожился. — Зачем вы ему понадобились? Почему не задержали?
— Задерживать опасно. Пришлось бы передать его в местное гестапо, а Сторн ищет встречи с вами...
— Со мной? — пытливо всмотрелся эсэсовец в парней. — Почему со мной?
— Не знаю. Зато он сообщил, что вы направляетесь в Италию...
— Что-о?! — вскочил Скорцени и за лацканы мундира притянул Лисовского к себе. — Откуда ему известен маршрут?
Костя решительно освободился из его рук, поправил галстук и холодно заметил:
— Это не метод доверительного разговора, оберштурмбаннфюрер... Мы даже при желании не могли ничего ему сообщить, сами не знали.
— Правда-а! — протянул эсэсовец. — Значит, американцы пронюхали!.. Кто предатель?
— Сторна пристрелить при встрече?
— Успеется. Я должен с ним встретиться. Назначьте встречу ровно через сутки, как увидитесь с ним. Иди, Франц, ты свободен. Садись, Фриц...
Скорцени нажал кнопку звонка, сухощавый эсэсовец, сопутствующий оберштурмбаннфюреру, внес пузатую бутылку и, как в Померании, бутерброды на подносе, тарелку с красной икрой.
— Ешь русскую икру, Фриц, пей русскую водку... Это все, что осталось после великой нашей победы. Пей, Фриц, живи настоящим, не думай о будущем. Будущее — наш враг...
Он разлил водку, стряхнул с бутерброда сардины на поднос и ложкой намазал икру на хлеб. Откусил, прожевал и в раздумье сказал: — Сейчас я уничтожил не менее полусотни будущих рыбин. И каких рыбин... Каждую весом чуть не в центнер. В рыбьем царстве этот факт не вызовет переполоха, там уважают право сильного на улучшение породы. В людском море уничтожение даже слабых, сорных этнических групп, портящих человеческую расу, вызывает крик демагогов и еврейских плутократов. Создаются тепличные условия для процветания лживых, ленивых, вырождающихся наций... Этот Сторн — стопроцентный ферфлюхте юде, — разгневался Скорцени. — Неужели тем, кто его послал, и в голову не пришло, что своим выбором они оскорбляют моё достоинство...
Сергей выпил водку, почувствовал знакомый вкус, к которому привык за два фронтовых года, повеселел, ощущая, как по телу разливается привычное тепло, и по примеру Скорцени намазал хлеб икрой.
Эсэсовец попытался мерить шагами короткое купе, но вскоре устал от бесконечных поворотов и опустился на закряхтевший под ним диванчик. Налил в стаканчики водку, выпил и, закусывая, проговорил:
— С тобой хорошо, Фриц. Ты молчишь, не лезешь с прожектами, домыслами, предположениями. Необходима новая порода людей, людей-исполнителей, знающих два десятка общеупотребительных слов. Болтуны губят рейх. Разговорами они маскируют свою беспомощность, болтают, когда нужно драться не на жизнь, а на смерть. От них наши беды...
Вечерняя, унылая и продрогшая Вена давно осталась позади, поезд, пыхтя, взбирался на альпийские перевалы, сердито шипел на спусках, с грохотом влетал в каменные туннели. За окном ночь. В серебристом лунном свете нечеткими контурами проглядывают заснеженные горные вершины, то совсем близко, то вдали вспыхивают и исчезают манящие огни селений.
— В нашей политике сплошные извивы, лицемерие побеждает здравый смысл, — больше себе, чем молчаливому собеседнику, говорил Скорцени. — Но и в политике нельзя разбрасываться друзьями и союзниками ради сиюминутной выгоды. Спасти, чтобы уничтожить, — выше моего понимания. Этот план — плод больного воображения маленького Генриха. Мексиканский вариант! А я должен уподобиться святому Петру... Предавай и будь счастлив! Пей, Фриц... Ты счастливец, не знаешь ни забот, ни сомнений, ни колебаний. Да и сама судьба тебе покровительствует. Поделись ее милостями, они и мне нужны!..