На третий день безумной скачки Лупин догнал свою любимую дочушку.
Он уже и верить перестал, что удастся ему совершить такое чудо. Последние сто верст старик кулем висел в седле, цепляясь то за поводья, то за конскую гриву, лишь бы не упасть. Болели все кости, живого места, казалось, не было, тело сгорало изнутри, плыл перед глазами мир и исчезал вообще, но Лупин мчался вперед, зная, что никогда не сможет вновь залезть на лошадь, если уж из седла свалится.
Посланные вдогон казаки не дремали, и расстояние меж ними и преследуемыми неумолимо сокращалось. Они делали то, до чего не додумались ни Машков, ни Лупин: «лыцари» искали в каждом встречном поселении свежих лошадей, избивали жителей и спешили вперед.
Тем временем Машков с Марьянкой добрались до маленького укрепленного городка на Туре. Лошади были уже в мыле, еще немного – и падут. Взгляду беглецов открылись три деревянные хижины, окруженные крепким палисадом, и маленькая часовенка, в которой служил совсем еще молоденький священник. Работы у него в этих землях было невпроворот, он проповедовал веру Христову перед остяками и татарами, показывал им иконы со святыми, обещал язычникам жизнь вечную, – что понимали они иначе, чем церковь православная, – и рьяно крестил новообращенных, удивляясь покладистости этих людей.
О том, что остяки верили, будто, погрузившись в купель со святой водой, они обретут бессмертие, и поэтому так охотно принимали крещение в новую веру, милому священнику ни за что было не догадаться. А когда во время ледохода померли девять человек, отказавшихся креститься в православие, а все остальные, сбрызнутые святой водицей, выжили, новое учение было повсеместно принято за волшебную силу.
Машков в одиночку прискакал к воротам палисада, чтобы узнать, кто обитает в маленьком городке. Охотники разошлись по лесным заимкам, строгановским людям он был в лицо неизвестен, всего лишь казак, а потому и совершенно неинтересен, с казаками торговое дело не сладишь, по рукам с такими не ударишь. Их следует просто опасаться, иначе вообще без порток останешься.
Так что по-дружески приветствовал осторожничавшего Машкова лишь местный священник.
– Ой, а ты не Иван ли Матвеевич часом будешь? – воскликнул он, распахивая настежь двери часовенки. – Ермаков лучший товарищ? Братец, да что ж ты делаешь-то здесь? Только не говори, что ты один в живых остался!
– Да нет, за палисадом еще один дожидается, – с усмешкой ответил Машков. – Борька наш.
– Посыльный атамана? Веселый такой паренек? Как же вы сюда попали, какими судьбами?
– С тайной миссией к Строгановым мы посланы, – вздохнул Машков, который иногда выкручиваться был большой мастак. – А у Ермака все в порядке. Победу вот большую одержали, и теперь плывет воинство наше по Тоболу к Иртышу! Ну, как тебе новость моя, преподобный отец?
– Прииди на грудь мою! – священник и в самом деле растрогался до глубины души. – Здесь тоже все идет отлично! Христианство бальзам суть для душ языческих.
Машков вернулся к палисаду, дал знак Марьянке – дескать, спокойно все. Она спешилась и привела замученных лошадей к конюшне.
– Место здесь славное! – сказал Машков. – Красивых лошадушек видал я. Церкви, вестимо, принадлежат, ну, а церковь людям помогать должна, так что наши они будут! Сразу поменяем и дальше поскачем?
– Я выспаться должна, Иванушка, – прошептала Марьянка, прижимаясь к дрожащей лошадке. Глаза девушки запали. Лицо стало серым от пыли степной, маленькое, жалкое, словно у заморенного ребенка. – Два, три часа сна – не больше! Можно?
– Да, можно, – Машков приобнял Марьянку, почти что волоком волоча в домишко священника. Тот бросился навстречу «Борьке», расцеловал трижды в чумазые щеки, уверяя, что страшно рад принимать в гостях лучших друзей Ермака Тимофеевича, и, даже не подозревая, что те у него задумали коней увести, веселился от души…
– Скажи… – спросил священник, когда Машков с Марьянкой пили горячий сбитень, – как поживает там Вакула Васильевич?
– Лет эдак через двадцать в Сибири собственное воинство из кулаковских деток появится! – весело хмыкнул Машков. Сбитень, попавший в голодный желудок казака, навевал воспоминания о старых добрых казачьих временах. На мгновение позабыл Иван о Марьянке, пускаясь в рассказы о героических похождениях отца Вакулы, и слезы наворачивались на глаза от тех воспоминаний. И только когда Марьянка пребольно толкнула его ногой под столом, он всхрапнул, воровато покосился на нее и сказал со смущенной гримасой на лице:
– Ладно, об этом лучше помолчать, преподобный отец. У нас тут за столом малец совсем еще неопытный сидит. Ха, а полба-то[5] до чего замечательная!
После вечери, ради которой в городок пришли несколько остяков, притащив священнику еды в ожидании заслуженного благословения, – ради вечной жизни чего только не сделаешь, – ворота палисада закрылись.
Марьянка уснула тотчас же, как только на лавку прилегла. Машков устроился рядом, схватив девушку под одеялом за руку, и забыл обо всем мире за воротами уснувшего городка. Тихо посвистывая носом, похрапывал местный служитель Божий, не столь оглушительно, к счастью, как отец Вакула.
Ночью его разбудил страшный стук в ворота, полумертвый от усталости голос все кричал и кричал надсадно;
– Отворите! Уши отлежали, что ли? Отворите!
Молоденький священник проснулся и бегом бросился на улицу, глянул в незаметную щель в палисаде и с трудом признал в замученном старом всаднике Александра Григорьевича Лупина.
– Не прекращаются чудеса Господни! – воскликнул священник и бросился к воротам. Он обнял Лупина и потянул в укрепленный городец. – Тень Вакулы Васильевича верная! И ты тоже с тайной миссией какой на Русь направляешься? Может, к епископу Успенскому путь держишь?
– Значит, эти ребятки уже у тебя, братец? – Лупин ввалился в домишко священнослужителя. «Еще десять шагов, – подумал он, – и я упаду. Все кости себе отбил… Человек ли я еще? Не может человек такую скачку пережить!»
– Спят они, – и поп указал на лавку в углу. – Разбудить их тебе, что ль?
– Нет, нет, пусть себе отдыхают, – Лупин добрел до спящих Машкова с Марьянкой, рухнул рядом и с благодарностью принял из рук молоденького священника чашу со сбитнем. Пил и все смотрел на дочь. Словно малый ребенок, лежала она рядом с широкоплечим Машковым, как будто защиты искала и сострадания. И сколько же силы неведомой таилось на самом деле в этом нежном теле!
«Я нашел ее, – счастливо подумал Лупин, смахнул с глаз слезу и еще раз глянул на Марьянку. – Я нашел ее…»
Он вытянулся на полу, вздохнул хрипло и сразу же заснул.
Шестеро ватажников, пущенных в погоню, были всего в пяти часах пути от них.
Звук маленького колокола разбудил их поутру ни свет ни заря.
Священник дергал за бечеву, к которой был привязан небольшой церковный колокол.
Лупин подскочил первым, тихо застонал, потому что даже после сна болели все старые косточки, проковылял к огромной печи и зачерпнул кипятка в глиняную плошку. Остякская баба хозяйничала на кухне в домишке священника, помешивала какое-то варево в горшках и недобро поглядывала на казаков.
Потом проснулся Машков, сел на полу и громко возмутился:
– Там никто под зад этому звонарю дать не может?
Тут уж и Марьянка глаза открыла и первым делом увидела отца, сидевшего у печи и хлебавшего теплый взвар.
– Папенька… – прошептала она, все еще не веря собственным глазам. А потом закричала, протягивая к отцу руки. – Папенька! Ты нашел нас! Ваня, он догнал нас, догнал!
– Кто? – все еще сонно пробубнил Машков. – Догнал? – это слово мгновенно пробудило в нем дух борьбы. – К оружию! – закричал он. – Марьянушка, прячься! Я один задержу их!
И только схватившись за пистоль, разглядел Лупина, с блаженным видом попивавшего взвар. Варево остячки пахло на удивление соблазнительно и аппетитно.
– Александр Григорьевич! – удивленно ахнул Машков. – Молодец, батя!
Догнал нас все-таки!
Марьянка внезапно замерла, опустив протянутые было к отцу руки. «Я же Борька, – пронеслось в голове. – Мужчина! Я не могу вот так повиснуть на шее у другого мужчины!»
– Как… как ты, папенька? – спросила девушка и прижала руку к бешено бьющемуся сердцу.
– Да все кости болят, словно с медведем в лесу обнимался, – Лупин зачерпнул деревянной ложкой вкуснейшее варево. Остячка поставила еще три плошки на стол и враждебно уставилась на казаков. В ее взгляде читалось: да вам в жратву плевать надо, или потравить бы вас, как крыс! – Садитесь, давайте, есть будем.
Священник все еще звонил в колокол. Служители Божьи они все такие, любят позанудствовать. Охотники уже давно ушли в лес, лавка Строгановых еще не открывалась. Кто ж спозаранку покупать что придет?
Машков и Марьянка сели за стол, но к еде так и не притронулись. Увидев вновь Лупина, о голоде беглецы совсем позабыли.
– Ну, искал нас Ермак? – тихо спросил Машков.
Священник притомился звонить в колокол к заутрене, на которую никто так и не пришел, покашлял смущенно, сплюнул на пол и глянул в окно, может, появится все-таки хоть кто? Но в городе было пусто.
– Когда я деру дал, все еще спокойно было, – так же тихо ответил Лупин. – У нас часов семь в запасе есть, коли правильно я все рассчитал, – и Александр Григорьевич довольно огладил бороду. – Я лошадей, как черт, гнал. Но сейчас нам свежие лошадушки нужны. До Урала наши не выдюжат…
– Да есть здесь коняги! – прошептал Машков. Поп стоял у маленького алтаря, подле четырех неумело нарисованных икон и самозабвенно молился. – В конюшне церковной…
– Иван Матвеевич! – предостерегающим тоном произнес Лупин.
– А что лучше, батя: коня украсть или зазря погибнуть?
– Вот он, чертовски казацкий вопрос!
– Вспомни о нашем положении, Лупин!
– Может, с попом по-доброму сговориться получится?
– А что, церковь хоть что-то отдавала добровольно? Она, всегда такая благоразумная, разве обменяет хорошее на плохое? Я тебя спрашиваю, Александр Григорьевич!
Лупин вздохнул, допил взвар и с любовью глянул на Марьянку.
– Только сам все сделай… – тихо попросил он. – Я ж на все глаза закрою. Как-никак я теперь дьяк. Когда выезжаем?
– Не знаю, батя, – широко улыбнулся Машков. – Да и какой ты дьяк, тоже не знаю.
– Самим епископом Успенским в сан помазанный и посвященный! – возмутился Лупин. К званию дьяка он очень привык. И всегда оскорблялся, когда подвергали сомнению его сан. – Так когда выезжаем?
– Да прямо сейчас и выезжаем, – ответила Марьянка. – Возможно такое?
Лупин кивнул головой. Все его тело болело нестерпимо, сдавливало судорогой, горело. «На коня сами меня пусть затаскивают, – подумал он. – Вот как в седле окажусь, может, и оправлюсь…Что значит боль, когда дочушку через Пояс Каменный целой и невредимой провести надобно? Вот как до Пермских земель доберемся, тогда и из седла валиться начну. Я точно землю целовать буду. Как же, на Русь святую возвращаемся! И что нам тогда казаки?»
– Нам нужно одежу сменить! – вслух произнес Лупин.
– Зачем? – опешил Машков, поправляя пояс. – Я ведь еще не печник, а Машков Ванька, казак!
– Дурак ты! Да с тобой мигом царевы стрельцы расправятся, как с вором с большой дороги! – выкрикнул Лупин. – Али позабыл про то, что не больно ваше «лыцарство» жалуют?
– Нет, что за мир, что за люди! – скорбно вздохнул Машков и отложил в сторону ложку. – Мы этому царю Сибирь покоряем, мы его богатейшим государем в мире делаем, благодаря нам станет Русь когда-нибудь непобедимой… а он нас к казни лютой приговаривает! Вот это и есть царская благодарность?
Священник как раз закончил утреннюю молитву, подошел к столу, сел, глянул на троицу гостей несколько укоризненно.
– Жрете, а не молитесь! – с упреком произнес он. – Брат Лупин, а я-то на твою помощь рассчитывал!
– Я с казаками разговор о спасении души имел, – и Лупин чуть не подавился, увидев преподлейшую ухмылку Машкова.
– Вот и правильно! – весело воскликнул священник. Еще не подозревая, что уже через несколько минут радоваться ему будет нечему…
– Вот так-то! – важно кивнул головой Лупин. Покосился на Машкова, на дочь, понял, что они уже готовы. Тогда старик поднялся и поковылял к дверям. – Как там на улице?
– Солнечно и тепло, брат мой.
– Да, Господь добр к чадам своим…
Лупин постарался побыстрее выбраться из избы. Он захлопнул за собой дверь, пошел к лавке, которая, наконец, открылась, вытащил из кармана золотое кольцо, подаренное когда-то отцом Вакулой.
– Дайте за него портки и рубаху крестьянскую, – сказал он и выложил кольцо на прилавок. – Для мальца худого… только повыше меня, но вполовину тощее…
– За это кольцо, старик? – протянул приказчик строгановский. Он проверил кольцо на зуб, посмотрел на свет и презрительно хмыкнул. – Не такое уж оно дорогое…
– Оно такое дорогое, чтобы за него всем вам башку снести, – спокойно отозвался Лупин. – К чему строгановским людям старого человека обманывать? Портки, рубаху и сапоги в придачу, иначе сами без портков останетесь!
С грубыми людьми никогда толком не поторгуешься, особенно в такой глухомани, у черта на куличках. Кольцо действительно было не из дешевых, старик прекрасно знал об этом… А потому приказчик начал думать честно и быстро нашел на полках и в ларях все, что требовалось Лупину.
А тем временем в домишке священника дела шли далеко не так безоблачно и гладко.
Машков скинул с себя одежонку, оставшись в одной льняной исподней рубахе. Рубаха была короткой и почти ничего не прикрывала, остячка замерла, во все глаза уставившись на казака, и даже молоденький священник позабыл донести ложку до рта.
– Али ума совсем лишился? – прошептал он. – Хочешь на дворовую мою навалиться? В церкви, у меня на глазах?! Машков, Бога побойся!
– Да кому нужна эта овца косоглазая? – грубо рявкнул Машков. – Мне ты нужен, батюшка!
– Иван Матвеевич! – задохнулся от ужаса священник. Он подскочил на лавке, забился в угол, выставив перед собой крест, словно от черта косорылого защищаясь.
Машков задумчиво глянул на него, размышляя, а пройдет ли ему в плечах ряса поповская. А то еще чего доброго по швам трещать начнет. Вот по росту подойдет точно. Только плечи узковаты будут…
– Раздевайся! – заорал Машков.
Юный священник, дрожа всем телом, взмахнул крестом.
– Изыди, сатана! – пронзительно завизжал он. – Не прикасайся ко мне, боров заспанный! Борька, у тебя оружие с собой… вразуми ты его!
– Да ладно тебе, отче, убудет от тебя, что ли… – спокойно отозвалась Марьянка. – Машкову всего лишь ряса твоя нужна. Просто выразился он невнятно.
– Да не может он рясу на себя надеть! Только помазанный в сан человек…
– Давай сюда! – рявкнул выведенный из терпения Иван Матвеевич. Он вырвал из рук священника крест, помахал им над головой, вспомнив Вакулу, трижды пропел «аллилуйя». – Ну, помазанный я теперь али как? Помазанный! Только пасть еще раз открой, так отанафемствую, родная мать не узнает! Сымай рясу, даже если в ней блох и вшей немерено!
Священник дрожал. Получив увесистый подзатыльник, стащил с себя рясу, заливаясь слезами, и бросил ее Машкову.
– Что с тобой сталось, Иван Матвеевич? – жалобно прорыдал он. – О, Господи! О, Господи! Как же Сибирь проклятая вас изменила! Не вы ли под стягами священными в Мангазею путь держали?
– А в сутане на Русь возвращаемся! – усмехнулся Машков. – Разве ж то не доброе знамение? – он натянул на себя рясу и поморщился недовольно: в плечах жало немилосердно, ворот вообще не застегивался. – Ты, чего ж, преподобный, жрать побольше не мог, чтоб пошире стать? – зло бросил Иван. – Эвон как я теперь выгляжу!
– Как черт поганый! – огрызнулся священник, набираясь храбрости.
– Придется тебе везде объяснять, что отожрался ты в землях покоренных! – со смехом заметила Марьянка.
Дверь распахнулась, и в избу влетел Лупин, зажимая в руках крестьянскую одежонку для Марьяны. Влетел и замер, узрев Машкова в сутане. «Что нам с ним-то делать? – думал он всю дорогу до часовенки. – Где для этого борова одежонку сыскать?» И вот теперь Иван заговорщицки подмигнул Лупину. Александр Григорьевич перевел глаза на сжавшегося в углу за печкой священника. Остячка превратилась в столп соляной. Два полураздетых мужчины – и никто ее не насилует, да это что с людьми-то делается, а?!
– Нет, так никак нельзя! – произнес Лупин, оправляясь от шока. – Машков, сейчас же переодевайся! Ты оскорбляешь мое сердце, сердце верующего человека!
– Если б не был ты отцом… э-э… ну, сам знаешь, кого, я б тебе сейчас так влепил! – проворчал Машков. – Я в рясе останусь! В ней через Пермские земли пробираться стану! А кто попробует задержать меня или смеяться удумает, тому башку так зааминю! С аллилуйей в придачу! – и Машков рванулся к дверям, подозрительно глянув на Марьянку. Та смеялась, и это успокаивало.
«А ведь это она умыкнула меня от казаков, – поду мал Иван и сердце его затрепетало от потаенной радости. – Но сама настоящей казачкой сделалась! Эх, в жизнь настает, Марьянушка!»
– Пойду за лошадьми! – сказал он от дверей. – Александр Григорьевич, да успокой ты брата своего во Христе…
Марьянка торопливо переодевалась в крестьянскую одежонку. Священник, увидев ее без казацкой ру бахи, завел глаза.
– Борька… – простонал он. – А… а… ты… нет, точно перед Богом еще сегодня предстану.
Остячка с визгом бросилась прочь из избы священника.
– Сибирь – земля волшебная! – набожно вздохнул Лупин. – Разве ж ты не слышал, преподобный, что в Мангазее людишки есть, у которых рот на затылке держится? Вот, смотри, что с нашим Борькой сотворилось! Вот почему срочно нам нужно к епископу обители Успенской. Может, явит чудо…
Он помог Марьянке, подхватил ее за руку и торопливо выбежал из избы. На улице Машков седлал хорошо откормленных коней из церковной конюшни, а два строгановских приказчика, которых Иван пинками выгнал из лавки, помогали ему грузить вещи на запасных лошадей. Работали они молча, со страдальческим выражением на лицах. Еще ни разу в жизни не доводилось им встречаться с таким грубым служителем Божьим… Даже Вакула Васильевич сначала благословлял, а уж только потом бил!
В девять утра со сборами было покончено. На красивых лошадях Лупин, Марьянка и Машков выехали из укрепленного городца. Молоденький священник стоял в дверях своего домишки и проклинал их на чем свет стоит, позабыв о приличествующем ему смирении. Приказчики, запершись в лавке, строчили донесение Строгановым…
Часа через четыре в ворота въехали шестеро преследователей. Спешились перед часовенкой и начала обыскивать каждый дом.
– Как поживаешь, батюшка? – крикнули казаки, врываясь в избу священника. Тот стоял на коленях перед алтарем в портках Машкова.
– Не проезжали ли здесь Машков, Лупин и Борька?
– Еще как проезжали! – мрачно ответил священник. – Черт бы их побрал совсем!
– А портки-то Ивановы! – приглядевшись, ахнул один из казаков. – У него такие были! Я их сразу узнал!
– А там, на столе шапчонка Борысина лежит! Да!
Они оттащили священника от алтаря и выволокли прочь из домишки. Поп кричал и даже пытался сопротивляться поначалу, а потом начал плакать.
Четверка других казаков уже допрашивала строгановских приказчиков, прихватив из лавки пару отличных собольих шкурок и бочонок с медом.
– Эй ты, висельник! – крикнул священнику есаул. – Что ты с ними сделал? Почему их тряпье у тебя валяется?
– Обобрали они меня до нитки! – еще горше взвыл священник. – Сутану, лошадей, крест – все, все забрали! Господь еще покарает их!
– Что ж, Машков всегда настоящим казаком останется, – с потаенной гордостью в голосе сказал есаул. – Давно они отсюда деру-то дали?
– Часа с четыре будет…
– Тогда мы их догоним! – казаки бросились к лошадям. – Нам бы их до гор Уральских достать! Гой! Гой!
Они взмахнули ногайками, дико крикнули и погнали лошадей к воротам.
К Уралу! В Пермские земли им соваться нельзя, Ермак воспретил, а они точно держались приказа. Каждому из них было обещано по тысяче целковых, если доставят к Ермаку Тимофеевичу головы Машкова, Лупина и Борьки.
И на этот раз Ермак действительно собирался заплатить…
По небу плыли рыхлые бесформенные облака, веяло теплом. Казаки сидели на ладьях и глядели на ближние бугры, над которыми синим маревом колебался нагретый воздух. На солнце было хорошо, радостно. Вакула не утерпел и, несмотря на мрачный вид Ермака, запел густым басом:
Ермак досадливо отвернулся от Вакулы. Нашел время петь, черт длиннорясый!
А они все погоняли лошадей. Тем самым путем, что когда-то плыли на ладьях по Туре. И повсюду натыкались на следы, оставленные когда-то Ермаковой ватагой, – на брошенные плоты, на каменный вал стоянки, который ставили они на ночевках, даже кострища прогорелые и то на земле остались. С болью в сердце вглядывался Машков в свидетельства их бывшего марша по Сибири, на это приключение тысячи казаков, кучки монахов, купцов и охотников, которое когда-нибудь будет занесено на скрижали мировой истории…
Вскоре они покинули берега Туры и помчались вдоль каменистого берега Тагила, добрались до Шаравли, вдоль которой они когда-то волочили на себе тяжелые ладьи… Здесь Лупин вместе со своими «детушками» переночевали в пещере, которую обнаружили в скалах. И на следующее утро вновь пустились в путь.
Еще трижды ночевали они в укрепленных лагерях и станах, встречая колонны переселенцев, посланных Строгановыми через Каменный Пояс. Машков все больше входил в роль священника, несмотря на слишком тесную рясу.
Проповеди его очень не нравились Лупину, старик считал такое поведение оскорбительным и богохульным, а Машков благословлял обозный люд, отправлявшийся в чужую им Сибирь со смешанными чувствами радости и страха в сердце. Торговля с покоренными землями шла довольно бойко; Строгановы покоя не знали. Едва завоеванные области перевели дыхание, а люди осознали, что их кто-то там покорил, как в поселениях уже сидели первые строгановские управляющие, которые что-то там выменивали, что-то покупали, а что-то продавали. У людей не оставалось времени даже повозмущаться нахрапистостью новых хозяев…
Они везли деньги и новые товары, и если хотелось выжить в этом мире, имея крышу над головой и детей, было в общем-то не так и важно, кто вами правит – Кучум или Иван. Неважно тогда, кому молиться – Христу или Аллаху. Земледельцы, рыбари, охотники – люд безразличный к вопросам высокой политики. Народ хочет жить… а политика – это игрушка богатых или тех, кто хочет набить мошну…
На Серебрянке, старой сибирской дороге, по которой раньше бродили только монахи, Машков с Марьянкой и Лупиным решили передохнуть в небольшой расщелине в скалах.
– Что дальше-то делать будем? – озабоченно спросил Лупин. Костер догорал, ночь была светлая, теплая и удивительно тихая, ночь для влюбленных, и Машков судорожно ломал голову над тем, как бы дать понять «бате», чтоб поискал другую какую пещеру, потому что больше всего на свете Иван мечтал сейчас покрепче обнять Марьянку. А там… и не только обнять. Лупин спал вполглаза и вполуха и сразу же просыпался, едва только слышал какой шорох, а потом укоризненно бормотал, глядя на влюбленного казака:
– Иван Матвеевич, ты хотя бы о том подумай, что на тебе сейчас сутана монашеская!
Вежливый такой совет не облизываться на прелести дочери в присутствии отца. Машков слушался, но в ту теплую лунную ночь кровь просто кипела в жилах…
– То есть как это, что дальше делать будем? – удивился Машков. – А тебе вот не слишком жарко, батя? Рядом еще одна пещера есть, там попрохладнее будет…
Лупин глянул на него с укором, и Машков покаянно опустил голову.
– Я ведь что имел в виду, что делать-то будем, когда до Чусовой доберемся? Плот сделаем и по реке поплывем? Так быстрее путь пройдет, да и отдохнуть сможем, сил набраться…
Машков подумал о том, как придется обходить на плоту водовороты; и только головой помотал.
– У меня лошадь есть! Я больше ни в жизнь, ну, ни когда на плот или на лодку не сяду! На конях поедем и точка!
– Но по воде было бы проще, – заметила Марьянка
– Нет! – Машкову было нелегко спорить с Марьян кой. И он даже удивился, что на этот раз она так легко уступила. – Да оставьте вы мне хоть что-то на память о моей веселой казачьей жизни! Коня хотя бы!
Насколько веселой может быть казачья жизнь, они узнали, едва спать легли. Вдалеке раздались крики конское ржание, Машков и Лупин подскочили и схватились за оружие. Один из тех обозных мужиков, которого Машков благословлял на жизнь в Сибири, бежал по каменистой тропе. На лбу была кровавая ссадина.
– Казаки! – прокричал он. – В двух верстах отсюда Я сбежал, а то они бы до смерти меня забили! О вас спрашивают, о каком-то Машкове, что попом прикидывается. Никак это ты, батюшка?
– Я! – вздохнул Машков. – Благословенно твое возвращение! Ступай к Строгановым и расскажи им, что казаки творят, да попроси три свечки большие в монастыре Успенском поставить.
Обозник перекрестился и бросился прочь, укрыться от казаков.
– Я Знал, что Ермак прикажет погоню за нами снарядить, – вздохнул Лупин. – Умеет ненавидеть наш атаман, словно баба обманутая!
– Я и не думал, что они нагонят нас! – Машков достал из седельной сумки порох со свинцом и поделил между собой и Лупиным на равные кучки. Марьянка вскинулась:
– А мне?
– А ты в пещере останешься! – отозвался Машков
– И что глупости-то говоришь? – возмущенно вскрикнула девушка.
– Я приказываю тебе! – вмешался Лупин.
Дочь глянула на отца так, что Александр Григорьевич внезапно очень хорошо понял Машкова, жаловавшегося на то, что Марьянка взглядом убить может.
Вот и сейчас она вытянула пистоль из-за пояса и схватила Машкова за руку.
– Это наш последний бой будет, —твердо сказала Марьянка. – Там земля пермская лежит. Там жизнь наша новая ждет нас! Так неужто я за жизнь эту бороться не буду? Машков! – она сказала «Машков», и Иван Матвеевич вздрогнул. – Ты приволок меня в Сибирь, добычей называя, а теперь я тебя на Русь, как добычу, беру! Или ты еще что сказать хочешь?
– Да больше ни слова, Марьянушка, – ответил Машков, дал ей пороха со свинцом и пошел с Лупиным к выходу из пещерки.
– Трус! – проворчал Лупин в темноте. – Ты у нее в руках, словно осел в поводу.
Машков промолчал. «Что тут ответишь, – подумал он. – Старик никак забыл: любой влюбленный мужчина ведет себя, как осел… Это-то и делает любовь такой прекрасной».
Борьба была короткой, все решилось довольно быстро. Когда речь идет о жизни и смерти, не будешь долго задумываться о том, против кого борешься… Если надо, то и против прежних товарищей.
Шесть казаков въехали в ущелье, где затаились Машков с Лупиным, и были расстреляны с двух сторон, даже не увидев своих противников в лицо… не сумев оказать сопротивления…
Прозвучали выстрелы, трое казаков упали на землю. Ночь была светлая, видно было хорошо, куда целиться, знали. У Машкова с Лупиным было по два пистоля, вот и два других казака рухнули с лошадей на тропу, как подкошенные. -
С последним ватажником не все так просто сладилось. Его лошадь испугалась выстрелов, встала на дыбы и сбросила всадника. Он тотчас же вскочил на ноги, выхватил саблю из ножен, но Машков оказался проворнее, да и не ожидал казак его появления в сутане. Иван Матвеевич Машков, да чтоб попом заделался? Вот бы Ермак посмеялся!
На расправу с ним хватило считанных мгновений.
– Никак это ты, Пашка Хромов? – крикнул Машков. – На старого друга охотишься?
И нанес удар. Лупин вышел из-за скалы, с другой стороны уже бежала Марьянка с кинжалом в руке.
– Все кончено! – произнес Машков и привалился к скале. – Хромова за мной на охоту Ермак-атаман погнал. Я с ним в детстве в песке на берегу Дона крепости лепил. Боженька, смилуйся ты надо мной, но не мог я иначе, не мог! – Иван бросил саблю, нелепо махнул рукой и заплакал.
Они похоронили шестерых ватажников в одной из небольших пещер, завалили камнями вход. Лошадей они взяли с собой, и тут Лупин нехотя признал:
– Глупо было бы, на плоту добираться. А кроме того, от кого нам теперь бежать-то? Все кончено, дорогие мои. Мы теперь свободные люди, слава Богу!
…На берегу Тобола Маметкуль разбил свой лагерь. Тридцать уланов берегли его покой. Маметкуль безмятежно лежал на толстом войлоке у костра и мечтательно смотрел на пламя. В котлах воинов варилась баранина. Ржали кони, монотонно шелестел камыш.
Казаки забрались в густые заросли и зорко наблюдали за татарским становищем. Покоем и миром дышала бескрайняя степь. Два воина сняли котел и поставили перед вожаком. Маметкуль брал руками горячие куски мяса и, обжигаясь, жадно глотал их. За день он изрядно наголодался.
Насытившись, Маметкуль вновь откинулся на спину, и верный воин набросил на него лисью шубу – ночи все еще были холодные. Маметкуль лежал молча, глядел на своих воинов. Красные отсветы пламени колебались на смуглых лицах. Кто-то взял чунгур[6] и провел по струнам, но Маметкуль поднял голову и приказал:
– Спать… Завтра трудный день будет!
Огонь уже еле теплился. Лиловые гребешки пламени пробежали по мокрой ветке и погасли. Постепенно улеглись татарские воины.
Казаков пробирал мелкий озноб. В воде холодной стоять – шутка ли? Наконец, они тихо выбрались из камыша и бросились на становье врага.
Первым вскочил Маметкуль и схватился за клинок. Яростно крича, он звал своих уланов, но многие уже пали под ударами казацких сабель.
Маметкуль бился ожесточенно, понимая, что отступать некуда. Казаки тесно окружили его и еще уцелевших воинов. Становище покрылось порубанными телами.
Маметкуль продолжал отбиваться, поранил пятерых уже, а на самом – ни царапины.
– Погоди, враз ему башку долой! – крикнул один из рассвирепевших ватажников.
– Нет! – крикнул Кольцо. – Гpex такого рубить. Ермак наказал целехоньким брать!
Взвилась в воздух веревка и петля захлестнула Маметкуля.
Тут набежали казаки, навалились на воина и сыромятными ремнями крепко прикрутили руки за спину.
– Ты не смеешь так! – закричал Маметкуль властно и зло. – Я – племянник ханов, а ты казак – черная кость. Я сам пойду.
Кольцо хмуро ответил:
– А по мне хоть сам хан.
Маметкуль побледнел, стиснув зубы, пошел к ладьям. Ремни врезались в тело и терзали, но он терпел, сохраняя неприступный вид.
Как только стало известно о пленении Маметкуля, Ермак поднял казаков. Ватага принарядилась, кто привесил сбоку турецкий ятаган, кто сабельку – «лыцарство» выглядеть достойно должно! Нарядился и Ермак. Был он в кафтане тонкого синего сукна, на поясе – сабля, которую добыл когда-то атаман в бою с персами.
Постарался Ермак Тимофеевич добродушно улыбнуться Маметкулю.
– Ты бился, как воин, и вот твоя сабля, пусть при тебе будет! – по-дружески обратился атаман к пленнику.
Ватажники только переглянулись: ловок, ой, ловок как всегда, Ермак Тимофеевич! Знает, как с этим чудом-юдищем обойтись!
Маметкуль бережно взял из рук атамана свой клинок и поцеловал его.
– Ты – друг мой отныне, не подниму на тебя сие оружие! – сказал он дрогнувшим голосом так громко, что услышала вся ватага казачья.
– И ты не пленник, а гость дорогой! – ответил Ермак. – Пожалуй за стол с дальнего бранного поля!
Специально для приема плененного Маметкуля поставили на берегу большой белый шатер, крытый войлоком. Пленник с любопытством огляделся. Знакомый шатер – никак от Таузана казакам достался.
Первый ковш меда поднял Ермак.
– Послужили наши казаки Богу и Руси! – вымолвил атаман. – Помянет еще нас русский человек, когда придет на сибирскую землицу. Так за воинство, живот свой тут положившее!
– Да будет так, Ермак Тимофеевич, – откликнулся отец Вакула и приложился к меду.
Маметкуль поколебался мгновение, но встал и поднял ковш:
– За всех вас и Ермака!
Вскорости казаки запели и каждый, кто чем мог, хвалиться начал. Даже захмелевший Маметкуль в спор полез:
– Где найдешь лучших лучников? Да только у нас в земле Сибирской! Стрела, как игла, пронижет дуб.
– Все верно, добрые у тебя лучники, царевич, – в охотку согласился Ермак. – Много нашего храброго люда побили они, немало наших перекалечили. Но дозволь сказать: не пронизать стреле дуба, а вот свинцовой пчелкой глубоко врежешь! Глянь, царевич!– за поясом у Ермака две пищали были с чеканными стволами. Взглянул на них Маметкуль и лицом потемнел:
– Для храбреца милее сабельный бой. Нет на свете лучше сибирских клинков.
– Погоди! – протянул мускулистую руку Ермак и предложил: – Уж коли на то пошло, в деле и испытаем. Айда на простор!
Они вышли из шатра на берег, осиянный майским солнцем. Стали друг против друга.
– Моя сабелька справной работенки. Не солжет против себя! – уверенно вымолвил Ермак, подкинул серебряную монету и на лету рассек ее пополам.
Маметкуль просиял, но тут же крикнул:
– А моя – лучше! Гляди!
Он засучил широкие рукава бешмета[7], подбросил деревянный шар, услужливо поданный ему отцом Вакулой, и мгновенно, на лету, прошел через него острием сабли; не дав затем распасться половинкам, царевич снова сверкнул клинком, и шар распался уже на четыре части.
– Любо! Хороша рубака! – похвалил Маметкуля отец Вакула.
– Да, в честь с таким тягаться! – согласился Ермак и велел добыть длинный волос из конского хвоста. Принесли волос и доску гладкую. Ермак сам опоясал доску волосом, выхватил вновь саблю, блеснул глазами и так ловко прошелся лезвием вдоль, что волос распался надвое.
– Эдак мы с Ванькой Машковым в юности шалили, – весело сказал он, вспомнил друга и тут же помрачнел…
А Маметкуль даже онемел от изумления. Затем, придя в себя, сказал:
– Велика верность твоих очей! На острие моего клинка – синий пламень! Полюбуйся! – он бросил волос на лезвие и тот сразу распался, будто и в самом деле его коснулся синий пламень.
– Добра закалка! – по достоинству оценил клинок Ермак и зазевался.
На глазах у стражи царевич бросился бежать. Он влетел в воду, еще миг и… свобода. И в это мгновение Вакула вскинул пищаль.
– Стой, не гоже! Не уйдешь! – закричал казачий пастырь и, видя, что Маметкуль не слушается, прицелился и выстрелил. Пленник беспомощно рухнул в воду.
– Эх, подбили-поранили! – загомонили казаки. – И кому мила неволя? – вместе с Вакулой они выволокли раненого царевича на берег, отнесли в шатер. Перевязали, дали глотнуть меду.
Царевич лежал, вытянувшись, безучастный и равнодушный ко всему.
Ермак склонился над пленным.
– Я тебя даже понимаю, – грустно проговорил он. – Планида[8] у меня, верно, такая: всяк от меня на волю утечь думает. Ну, да с тобой не выйдет. Отправлю тебя за Каменный Пояс, в Москву. Пусть царь с тобой разбирается.
Маметкуль вскинулся и крикнул:
– Убегу я!
– Куда побежишь-то? – с усмешкой отозвался Ермак. – В Москве тебе вольней будет, нежели здесь. Да и от стрелы своих же погибнуть можешь. А Сибирь стала русской землей, другое время здесь настает.
– Я подыму племена, верные мне, и верну степи! – в запальчивости перебил пленник.
Ермак прищурился недобро:
– Не ты ли мне только что в верности клялся? Не пойдут за тобой, царевич! – усмехнулся атаман. – Надоело остякам да вогулам ясак[9] платить хану! Пойми ты, горячее сердце, ушло оно, твое время, ушло… Поедешь в Москву! – вдруг резко закончил атаман и отвернулся от Маметкуля.
Приготовили ладью отдельную, убрали коврами и усадили в него плененного царевича. Иван Кольцо с тремя десятками казаков отправились к Строгановым. Ладья уплывала все дальше и дальше, с каждым взмахом весел обращаясь в далекую точечку на широкой реке, и, наконец, растаяла в серой мути туманов.
Маметкуль чувствовал себя обреченным. Его провезли по Туре, по зеленым просторам Зауралья – но ни татары, ни вогулы, ни остяки даже не вышли хоть издалека взглянуть на него. Все быстро зарастало быльем. И тут понял Маметкуль: былое ушло навсегда и не воротится вновь.
Свобода – очень странная штука.
Всяк из вас старается заполучить ее, удержать во что бы то ни стало… Но вот она в руках, а вместо желанной жар-птицы держишь костлявую монашку. Вот и Машкову со товарищами еще предстояло понять истину сию, едва они оказались в Пермских землях.
За спиной у них был нелегкий путь через Пояс Каменный, вдоль берегов Чусовой, реки, ставшей воротами в Сибирь. И вот тут-то обозные мужики принесли им первые тревожные новости:
– У нас и летом нынче холодно! – честно сказал обозный возница Машкову, оглядев его разодранную монашескую рясу. – Не знаю, откуда ты бредешь, батюшка, вот и дивлюсь, чего ж ты, поп, а без бороды ходишь…
– А она у меня вшей была полна! – заявил Машков, не давая времени вмешаться Лупину. – Сибирских вшей, ядреных! Мне что, их с собой на Русь тащить следовало? Ну, уж нет! Вот и пожертвовал я своей бородой, чтобы Русь в чистоте оставить!
– Ага! Расскажешь это стрельцам царским! – обозный с сомнением посмотрел на Ивана Матвеевича. – Вся земля наводнена нонами самозваными, От деревни к деревне бродят, проповедуют и воруют безбожно! Новый лихой люд пошел, ничего святого не осталось! Вот стрельцы и ловят всякого, а там и казнят, не задумаются! А чего им, стрельцам, долгого разбираться? Тaк что ты, отче, побереги себя!
– Вот и попади, как кур в ощип, – вздохнул Машков, глядя вслед обозному крестьянину. – Ну, и чему ты у Вакулы Васильевича научился, батя?
– Материться по-черному пить и баб для понатаскать! – мрачно усмехнулся Лупин. – Так что точно заметут нас стрельцы!
Машков оглядел свой наряд. Грязная, вся в пятнах, драная ряса. Когда светило солнце, тело бесстыдно просвечивало в прорехи.
– Мне новая одежа нужна, батя!
– Но как? Ежели мы ж деревню какую пойдем, нас мигом сдадут стрельцам! – вздохнула Марьянка. – Сами ж только что слышали: селяне им помогают, самозваных попов в отместку ловят!
– Ну, а что делать-то тогда? – возмутился Машков. – Тогда одежду украсть надобно! Я ж всегда говорил: взять лучше, чем испрашивать…
– Иван Матвеевич… – укоризненно протянула Марьянка. – Так ли может печник честный рассуждать?
– Лупин, батя, она мне просто сердце из груди вырывает, едреный корень! – жалобно простонал Машков. – Может, хоть ты чего дельного насоветуешь, батя?
– Я бы один дальше поехал, осмотрелся, – ответил Александр Григорьевич. – Один-то я не попадусь. Заодно и одежонку тебе присмотрю, – он задумчиво глянул на Машкова, потом перевел взгляд на Марьянку. – Вот оно, это прекрасное слово – свобода! – вздохнул тяжко старик. – В Сибири тебя хотел убить Ермак, в России об этом царь-государь, судя по всему, мечтает, потому что ты посупостатничал вдосталь когда-то на Дону, да Волге, а в пермской земле тебя повесят, потому что ты – поп самозваный. Куда бы ты нос, Иван Матвеевич, не сунул, везде – беда! Тяжело же нам будет спокойное местечко для жизни найти!
– В Москве и найдём, – спокойно сказала Марьянка. – Там никто у нас не спросит, кто такие да откуда пожаловали.
– Москва, тю! – Лупин упрямо глядел в сторону. Леса и каменистые прогалины, Чусовая, впадающая где-то далеко в Каму, места, где всяк себя вольным чувствует, но только нет здесь воли для Машкова. – Ты хоть знаешь, дочушка, где Москва-то? Сколько верст преодолеть придется? Тысячи верст с гаком, а гак тот с версту будет… Да и доберемся ли мы еще до Москвы-то?
– Никак ты боишься, папенька? – Марьянка обняла Машкова за плечи, прижалась к нему крепко, а он пощадил ее по волосам задумчиво. Иван вглядывался в даль, и уголок его рта чуть подрагивал. – Мы до Сибири добрались и из Сибири на Русь вернулись. Вот и до Москвы доберемся… Мы всего добьемся, всего в этом мире удивительном достичь сможем, ибо мы любим… Любим!
Полба—злак, особый вид пшеницы с ломким колосом.
Чунгур—музыкальный щипковый инструмент.
Бешмет—верхняя распявшая мужская одежда.
Планида – судьба.
Ясак – натуральный налог, которым облагались народы Сибири.