— Больно, бедняжка, больно? Видишь, какой я болван, а ты и голоса не подал. Ничего, мы тебя вылечим.
Окошки цирковых повозок уже светились, и дым от печурок теперь заглатывала надвигающаяся темнота. Запах жареного лука смешивался в воздухе с ароматом чабреца, и Репейка начал принюхиваться.
— Сейчас, сейчас, — шепнул человек и тенью перебежал через дорогу. Тихо заскрипел ключ, щелкнул замок.
— Вот мы и дома! — Он опустил щенка на кровать, одним движением заложил дверь, задернул занавески на окнах, потом зажег лампу и прислушался. — Нас не заметили!
В повозке было тихо. Одна ее половина служила жильем, в другой были сложены вещи. Репейка поморгал и попробовал встать, но тут же упал. Человек ласково гладил его.
— Подожди, собачка, потерпи. Сейчас мы тебя вымоем и перевяжем. Обязательно перевяжем, а как же. Назавтра все заживет.
Репейка еще не знавал такого обращения. Полчаса спустя человек положил его, вымытого, перевязанного и расчесанного, в просторный, стоявший возле кровати ящик, прежде набросав в него разного тряпья.
Репейка устал и, чуть-чуть повозившись, затих. Потом посмотрел на человека, и куцый его хвост словно бы спросил:
— … а есть не будем?
— Лаять нельзя, тсс! — погрозил человек пальцем и рукой легонько сжал морду щенка. — Лаять нельзя!
После этого он запер дверь снаружи и удалился.
А Репейка, сопя, принюхивался к незнакомым запахам старого тряпья, выползающей из-под кровати темноты, к человеческому духу, шедшему от башмаков, платья, постельного белья, очага — он знакомился.
От этого его отвлек разговор, издали донесшийся до стен повозки.
Новый хозяин Репейки подошел к той повозке, где прежде сидела на лесенке Мальвина, и остановился в слабом, выбивающемся нарушу свете.
— Добрый вечер, — сказал он и даже как будто бы улыбнулся.
— Привет, Додо, набрал грибов?
— Надо будет еще пойти на рассвете, слишком быстро стемнело.
— На рассвете ничего не выйдет, — от печурки махнула рукой Мальвина, — высокое руководство приняло решение в полночь трогаться. Твой ужин уже подогрелся. Заберешь к себе или тут поешь?
— Заберу. Что Алайош?
— Делает вид, будто спит… днем его очистили как липку эти чертовы жулики! Но послушай, Додо, экая пропасть комаров здесь! Тебя не кусают?
— Так ведь на мне одежды побольше…
— Это верно, зато я хорошо загорела. Тут под вечер паренек проходил, вроде пастух, что ли. Глаз не мог от меня оторвать… искал свою собаку.
— Какую собаку?
— Почем же я знаю! Сказал только, что Репейкой зовут. Красивое имя, только странное какое-то.
— Додо, дружище, — прогудел из повозки проснувшийся Алайош, — прошу тебя, оставь эту женщину, твой ужин остынет.
— Ну, привет, Мальвинка, — улыбнулся Додо. — Алайошу не спится в дороге, пусть хоть до полуночи поспит. — И с этими словами исчез в темноте.
«Репейка!» — подумал Додо. И прошептал про себя:
— Репейка… Может, он и есть? И ищут уже. — Додо на секунду остановился. — Пусть. Если б не я, щенок бы уже погиб. Он мой! Да, может, не его ищут.
Он лишь чуть-чуть приоткрыл дверь, чтобы ногами загородить дорогу, если бы щенок захотел убежать, но Репейке это даже не пришло в голову. Он затаился в ящике и усиленно принюхивался.
Додо подкрутил лампу, поставил кастрюльку и сел на стул. Щенок смотрел на него. Смотрел на человека, который и прежде делал ему только добро, а сейчас еще принес с собой чудесные запахи.
И тут прозвучало слово:
— Репейка!
Щенка словно подхлестнули. Его хвост сильно задрожал, он с трудом встал на три лапы.
— Не надо! — поднял руку человек. — Не утруждайся. Я принесу тебе. — И он положил картошки в тарелку. — Словом, ты Репейка и есть. Ты даже не подозреваешь, какой ты замечательный песик! Мы будем добрые друзья с тобой, закадычные друзья, хотя я всего-навсего бедный клоун…
Он поставил тарелку на пол и вытащил Репейку из ящика.
— Ешь, Репейка.
Приглашение было совершенно излишне, щенок от нетерпения даже на больную ногу ступил; иногда он вынужден был делать перерывы в еде, так как картошка не относится к тем кушаньям, которые чуть не сами по себе проскальзывают в горло.
— Ешь, Репейка, спешить нам некуда. А я тем временем буду говорить с тобой, чтобы ты привык к моему голосу. Правильно? Хоть ты и не поймешь, я все-таки расскажу тебе, что я сейчас одинок… очень одинок, вот почему ты мне так нужен.
— Ты знай ешь, песик. Ешь спокойно, я всем поделюсь с тобой… была у меня когда-то жена, она давно уже покинула меня, да это бы не беда, но была у меня доченька… эх, как бы она тебе радовалась!.. только ее нет уж больше.
Шепот прервался, изрезанное морщинами лицо клоуна исказилось, и по глубоким, оставленным годами бороздам, спотыкаясь, покатились две большие слезы.
— Ты ешь, Репейка, ешь!
Шепот был едва различим, вокруг лампы летала ночная бабочка, ее тень кружилась по комнате.
Тыльной стороной ладони клоун вытер лицо.
— Так-то, песик мой, и уже никогда не будет иначе… Ну, довольно тебе? Тогда на вот, попей да и спать.
Репейка полакал воды и лизнул гладившую его руку, что означало:
— Спасибо за ужин, теперь я чувствую себя отменно. — Посопел еще, поглядел, как человек тихонько укладывается на покой, и закрыл глаза.
Однако, в полночь он проснулся от топота запрягаемых лошадей; загремела цепь, повозка со скрипом покачнулась, запрыгала по неровному дерну, и вскоре колеса загромыхали по шоссе. Щенок испуганно привскочил, но рука Додо уже опять была возле него:
— Спи, Репейка.
Додо не убрал руку, и Репейка положил голову возле нее.