В тот же вечер, возвратясь в свое поместье, которое лежало в четырех верстах от имения отца Софи, Рамирский приказал, чтоб к утру все было уложено в дорогу. В тревожном состоянии духа проходил он почти до рассвета по комнате; сжег с сотню лучших гаванских сигар, – все до одной скверно курятся; тяжкие думы перепортили их: иная вдруг высохла до того, что рассыпалась в руках и прогорела сбоку; другая вдруг отсырела, разбухла и вместо дыму коптилась угаром. Рамирский швырнул последнюю на пол, бросился на диван, потер лоб, но сон не ведет дружбы с беспокойной душою.
– Море, море! ты меня образумило! – вскричал, наконец, как будто надумавшись вдоволь, Рамирский. – Сковать себя с первой встречной девушкой, для того только, что вздумалось жениться!… Не сказать самому себе: «Возьми ее, да будет ли она твоя?… Сядь с ней в один корабль, да попутна ли ее душа с твоей?…» Нет, прощай, Софи! прощайте маленькие семена капризов, вспышек, досад, ссор, равнодушия, холодности и всех противных ветров, бурь и, хуже всего, затишья посреди пучины!…
Ночь проведена тревожно; наступило утро; дворецкий пришел с пошлым вопросом:
– Не прикажете ли взять чего-нибудь съестного на дорогу?
– Куда ж я еду? – спросил сам себя Рамирский. – -В Москву? Что я буду там делать? Разве искать от скуки сочинительницу «Моря»?…
– Так как же изволите приказать? – повторил дворецкий.
– Ничего не нужно! – крикнул Рамирский.
И через час он уже был на дороге к Москве с грустным чувством, что не несется по синему бурному морю на всех парусах, что пенистые волны не обдают его и не прохлаждают томящего его душу жара.
Приехав перед сумерками в гостиницу «Лондон», Рамирский послал человека занять номер; но долго дожидаясь его, с нетерпением выскочил из коляски и пошел сам.
Посланный слуга, сроду не бывавший в Москве, вошел в сени и, не видя никого, пробрался на лестницу и отворил двери.
– Кого тебе нужно? – спросил его, выходя навстречу, какой-то динер <strong>[264]</strong> с отвислой губой, в широкой куртке.
Человек, никогда не видавший немцев, сказал бы, что это немец.
– Где тут квартера Федора Павловича Рамирского?
– Какой Павлович? Нет тут Павлович! Ступай, ступай! Ты видишь, господин барин идет.
Из нумера вышел какой-то барин. Покрой, чистота, лоск, блеск, белизна одежды его, журнальная обстановка, взгляд, движения, все являло в нем человека рафинированного, имеющего вес, перед которым отступает челядь.
– Да ведь тут же должна быть квартера… – начал было слуга Рамирского.
– Что такое? – спросил барин.
– – Да вот, сударь, не знаю у кого спросить, где тут квартера Федора Павловича Рамирского?
– Федора Павловича? Рамирского? Где он?
– Они вот там, у подъезда…
– Служил во флоте?
– Так точно, во флоте…
– Иван! – раздался голос Рамирского на лестнице.
– Вот они сами… Чего изволите?
– Где ж ты пропал?
– Рамирский! Федя! – вскричал барин, бросаясь навстречу к Рамирскому, – узнал?
– Извините, ей-богу, не узнаю.
– Меня не узнал? Дмитрицкого?…
– Господи, да кто ж узнает!
И они бросились друг к другу в объятия.
В военной службе знакомства сводят очень легко. «Славный малый, лихой малый» составляют лучшие титлы и рекомендации. О прочих титлах и достоинствах мало заботы, о роде и племени и помину нет. На вопросы: «Кто он такой? Честный человек? Не пьет? Не гуляет?» – отвечают: «А кто ж его знает!» или вернее: «А черт его знает! мне за него не замуж выходить». Таким же образом, без дальних вопросов, познакомился и сдружился в Николаеве мичман Рамирский с корнетом Дмитрицким, Разбитная, отчаянная голова, Дмитрицкий нравился всем, кто его знал. Живой, огненный, прямой, бьет везде напролом, как таран, с страстными позывами все знать, все видеть, он понравился Рамирскому – как крайность. А крайности сходятся.
– Как тебя узнать: совсем другое лицо, в парике! – сказал Рамирский, взглянув на Дмитрицкого.
– Ну, попал! Вот обрадовался-то… такую радость надо ценить… Allons, mon cher [265], в комнату, здесь сквозной ветер, кому-нибудь надует в уши.
И Дмитрицкий потащил Рамирского в номер.
– Послушай, Федя, – сказал он, заперев двери, – я должен тебе сказать с оника. что я от радости видеть тебя проговорился, проболтался.
– В чем? – спросил с удавлением Рамирский.
– А в том, что я уж не Дмитрицкий. Рамирский посмотрел на него с удивлением.
– Корнет Дмитрицкий умер, а я душа Дмитрицкого, переселившаяся в венгерского магната, и потому вперед спрашиваю: угодно тебе знаться с душой Дмитрицкого в ее метаморфозе, я рад; а если нет, так скажи просто: извините, я ошибся, я принял вас за одного старого моего друга.
– Я, право, ничего из этого не понимаю, – сказал Рамирский.
– Я и сам существенно не понимаю, как это все сделалось, просто метампсихоз! Я сам не верил переселению душ, а теперь поневоле верю, хоть моя душа и не переходила в животных и насекомых. Но вот, после исключения из списков, ходит по мытарствам, живет на белом свете сверх штату… ей-богу, что делать!… скитаюсь, как мертвец, покуда не уложат в могилу и не забьют кол в спину.
Заложив руки в карманы пальто, Дмитрицкий ходил взад и вперед по комнате как человек, проникнутый горем, но переносящий с твердостью свои несчастия. Рамирский смотрел на него с удивлением, слушал, пожимал плечами и молчал.
– Ты видишь теперь во мне венгерского магната Волобужа, – продолжал Дмитрицкий, – и оттого, разумеется, не узнал меня. Если б во всех метаморфозах, случившихся со мной, участвовала моя собственная воля, хоть» настолько, сколько у Юпитера для его любовных похождений, ты бы мог подумать, что и у Дмитрицкого низкая душа, но я тебе даю честное слово, что все это совершается просто каким-то чудом: судьба завяжет мне глаза, хлопнет жезлом раз, два три! ну, говорит, теперь ты Матеуш, слуга, холоп и больше ничего. Матеуш так Матеуш! и примусь за исполнение данного мне назначения, без ропоту, с полным усердием. Только что войду в характер роли – ейн, цвей, дрей – ты граф! Нечего делать, граф так граф, я и от этого не отказываюсь. Не успею совершить какой-нибудь подвиг, достойный графского сана, – аттанде! [266] Ты Прохор Васильич, купеческий сын! Пожалуй, для разнообразия буду купеческим сыном. Таким образом судьба вела меня через разные звания и состояния и привела на степень венгерского магната. Можешь спросить у всей знати здешней, у какого хочешь венгерца: унижаю ли я звание магната? Конечно, можно меня упрекнуть в незнании венгерского языка, но, судя по здешним магнатам, каждый магнат не нуждается в отечественном языке. Отечественный язык нужен только простому народу…
– Дмитрицкий, – сказал Рамирский, – ты такой же чудак и мистификатор, как был за десять лет!
– Помилуй, душа моя, какая тут мистификация, – я тебе говорю серьезно.
– Ну, полно, пожалуйста! Я очень рад, что встретил тебя здесь; но мне надо подумать о том, чтоб где-нибудь остановиться, здесь все номера заняты.
– Не хлопочи, я занимаю три номера. Один из них твой.
– Благодарен.
– Гей! Иоганн!
– Gleich! [267] – отозвался Иоганн.
– Вещи этого господина внести в пятый номер! Hast du verstanden? [268]
– О, ja! gleich! [269] – сказал Иоганн, но, заметив брошенное на стул пальто, взял было его, чтоб положить как следует.
Но магнат крикнул: «Марш!» – и он отправился, отдув губу и пробормотав: «Allеs muss in Ordnung sein» [270].
– Давно ты вышел в отставку? – спросил Рамирский.
– И не думал выходить, – отвечал Дмитрицкий.
– Да каким же образом ты здесь, в партикулярном платье?
– Да так, внесли меня в список умерших. Это меня, разумеется, взбесило, да что ж делать! Каким образом умершему явиться живым? Невозможно, покойники не ходят; в старину утвердили бы в земле колом, а теперь совсем другое дело.
– Ты шутишь или не шутишь?
– Что за шутка! Вот видишь: отправился я из полка ремонтером в Подольскую губернию. Оставил пьяницу хохла денщика у одного знакомого пана в деревне, а сам разъезжаю себе из места в место. К несчастию, шайка мошенников напала на меня и просто зарезала самым бесчеловечным образом. Что было делать? Я написал пану, что вот так и так, зарезали, не вспрыснет ли он меня живой и мертвой водой? А между тем пьяный мой хохол пришел к пану и говорит: что ж я, пане, буду делать! грошей у меня нет и пана нет. «А что ж тебе делать! – сказал ему пан, – пан твой пишет ко мне, что его зарезали». – «Ой ли, – крикнул хохол, – коли сам пишет, так стало быть, то верно?» – «А как же!» – «Хм!» – сказал хохол, покачал головой, да и пошел в полк, донес, что меня зарезали… – Славная сказка!…
– Ей-ей, не сказка, слушай дальше, – продолжал Дмитрицкий, – из полка вместо меня прислали другого офицера; команда стояла в Бердичеве; обо мне слухов нет; убедились, что я действительно не существую уже на свете и вычеркнули из списков живых. Скверная вещь; мне следовало бы после этого в самом деле лишиться жизни, но я подумал, что это еще хуже; предаться лучше судьбе, что хочет, то пусть со мной и делает. И сделала она из меня магната венгерского следующим образом…
И Дмитрицкий подробно и откровенно рассказал Рамирскому все свои приключения.
– Ты задумался, – сказал он, кончив рассказ, – сделай милость, Федя, будь друг, не церемонься, не знай меня и кончено..
– Нет, я тебя знаю и буду знать, – отвечал Рамирский, – но для всех и каждого буду знать тебя как магната Волобужа, с которым я сегодня имел удовольствие познакомиться.
– Браво! обойми меня, неизменная, славная душа! Ты, брат, человек, Федя, ей-богу, человек! Если б в моей воле, я бы тебе непременно дал земное счастие.
– Мне его уж никто не может дать! – сказал, вздохнув, Рамирский.
– Почему?
– Я тебе расскажу со временем и свое горе.
– Ну, отдохни с дороги, а я должен ехать сегодня на литературный вечер; здесь теперь в большой моде литературные вечера. Это презанимательная вещь.
– А ты каким образом попал в литераторы?
– Ну, нет, вдруг не попадешь в это звание; я еще не литератор, но уж смотрю в литераторы. Все здешние известности, узнав, что я родом славянин, в восторге от меня, таскают по всем литературным вечерам, просят петь: не зозуленька в лесу куковала, и кричат: какое сходство с русской песнью: не кукушечка в лесу куковала. Я им обещал собрать песни моей родины. Как только соберу, тотчас же и литератор.
– Любопытно побывать на этих вечерах.
– За чем же дело стало? поедем завтра на великолепный литературный вечер к Звездову.
– И он литератор?
– А ты его знаешь?
– Как же, он служил в Петербурге.
– Так и прекрасно: я сегодня увижу его у мадам Recuell и скажу, что я познакомился с тобою и что завтра ты к нему будешь на вечер. Там вся московская поэзия и проза, славянофилы, скандинавофилы, франкофилы и простофили.
– В самом деле поеду. Может быть, я там встречу и одну сочинительницу, которая меня интересует.
– Не одну, а тьму встретишь. Ну, прощай.
«Чудак, – подумал Рамирский, – какой славный малый и как погиб безвозвратно!»
<a l:href="#_ednref264">[264]</a> Слуга (нем.).
<a l:href="#_ednref265">[265]</a> Идем, мой милый (франц.).
<a l:href="#_ednref266">[266]</a> Стой (франц.).
<a l:href="#_ednref267">[267]</a> Сейчас (нем.).
<a l:href="#_ednref268">[268]</a> Ты понял? (нем.)
<a l:href="#_ednref269">[269]</a> О да! сейчас! (нем.)
<a l:href="#_ednref270">[270]</a> Все будет в порядке (нам).