- Я эту птицу знаю! Он из ченстоховского гарнизона. Зовут его Бабинич!
Кмициц молчал.
Он был бледен и, казалось, утомлен; но взор его был тверд и лицо спокойно.
- Ты взорвал кулеврину? - спросил Миллер.
- Я! - ответил Кмициц.
- Как ты это сделал?
Кмициц коротко рассказал, ничего не утаив. Офицеры в изумлении переглянулись.
- Герой! - шепнул Садовскому князь Гессенский.
А Садовский нагнулся к Вжещовичу.
- Ну как, граф Вейгард? - спросил он. - Возьмем мы эту крепость при таких защитниках? Как по-вашему, сдадутся они?
Но Кмициц сказал:
- Не один у нас защитник сыщется, готовый на такой подвиг. Не знаете вы, когда пробьет ваш час!
- Но и в нашем стане не одна веревка сыщется! - ответил Миллер.
- Это мы знаем. Но не взять вам Ясной Горы, покуда там останется хоть один человек!
Наступила минута молчания. Затем Миллер продолжал допрос.
- Тебя зовут Бабинич?
Пан Анджей подумал, что после того, что он совершил, нет больше надобности скрывать перед лицом близкой смерти свое настоящее имя. Пусть забудут люди грехи и злодеянья, связанные с этим именем, пусть теперь, когда он готов пожертвовать жизнью за родину, воссияет оно в венце славы.
- Не Бабинич я, - ответил он с гордостью, - зовут меня Анджей Кмициц, я был полковником собственной хоругви в литовском войске.
Едва услышав эти слова, Куклиновский как полоумный сорвался с места и, вытаращив глаза, раскрыв рот, хлопнул себя по ляжкам.
- Генерал, - вскочил он, - дайте мне слово сказать! Генерал, дайте мне слово сказать. Сию же минуту! Сию же минуту!
Ропот пробежал по рядам польских офицеров, а шведы внимали ему с удивлением, так как имя Кмицица ничего им не говорило. Однако они тотчас сообразили, что перед ними не простой солдат, когда Зброжек встал и, приблизясь к узнику, произнес:
- Пан полковник! Я ничем не могу помочь тебе в беде, но прошу, дай мне пожать твою руку!
Но Кмициц поднял голову и раздул ноздри.
- Я не подаю руки изменникам, которые служат врагам отчизны! ответил он.
Зброжек побагровел.
Калинский, который шагнул было за ним, попятился; их тотчас окружили шведские офицеры и стали расспрашивать, что это за Кмициц, чье имя произвело на них такое впечатление.
Между тем в соседнем покое Куклиновский, прижав Миллера к окну, решительно к нему приступил:
- Генерал, вам имя Кмицица ничего не говорит, а ведь это первый солдат и первый полковник во всей Речи Посполитой Все его знают, всем известно его имя! Когда-то он служил Радзивиллу и шведам, теперь перешел, видно, на сторону Яна Казимира Нет ему равного среди солдат, кроме разве меня. Он только и мог совершить такой подвиг: пойти одному и взорвать пушку. По одному этому можно его узнать. Он такой урон наносил Хованскому, что за его голову назначили цену. После шкловского поражения он один воевал со своим отрядом в две-три сотни солдат, покуда и другие не опомнились и, последовав его примеру, не стали учинять набеги на врага. Это самый опасный человек во всей стране.
- Что ты тут славу ему поешь? - прервал Куклиновского Миллер - Что он опасен, в этом я сам убедился, - урон он нам нанес непоправимый
- Генерал, что вы думаете с ним делать?
- Я бы приказал его повесить, но я сам солдат и умею ценить отвагу и мужество. К тому же он знатный шляхтич. Я прикажу сегодня же его расстрелять.
- Генерал! Не мне учить славнейшего воителя и державного мужа новых времен; но я позволю себе заметить, что этот человек снискал себе великую славу. Если вы это сделаете, хоругви Зброжека и Калинского в лучшем случае в тот же день уйдут от вас и встанут на сторону Яна Казимира.
- Если так, я прежде велю искрошить их! - крикнул Миллер.
- Генерал, за это отвечать придется Трудно будет утаить истребление двух хоругвей, а как только об этом пройдет слух, все польские войска оставят Карла Густава. Вы сами знаете, генерал, они и без того ненадежны. На гетманов и то нельзя положиться А ведь на стороне нашего государя Конецпольский с шестью тысячами отборной конницы. Это не шутка! Избави бог, коль и они обратятся против нас, против его величества. А тут еще эта крепость упорно обороняется, да и нелегкое это дело искрошить хоругви Зброжека и Калинского, ведь тут и Вольф с пехотой. Они могут связаться с гарнизоном крепости...
- Сто чертей! - прервал его Миллер. - Чего ты хочешь, Куклиновский? Чтобы я даровал ему жизнь? Не бывать этому!
- Я хочу, - ответил Куклиновский, - чтобы вы отдали его мне.
- А что ты с ним сделаешь?
- Я? С живого шкуру спущу!
- Да ты настоящего его имени и то не знал, стало быть, не был знаком с ним. Что ты имеешь против него?
- Я с ним только в Ченстохове познакомился, когда вы второй раз послали меня туда.
- У тебя есть повод для мести?
- Генерал, я хотел склонить его перейти в наш стан. А он воспользовался тем, что я говорил с ним не как посол, а как особа приватная, и оскорбил меня, Куклиновского, так, как никто в жизни меня не оскорблял.
- Что он тебе сделал?
Куклиновский затрясся и заскрежетал зубами.
- Лучше об этом не рассказывать! Отдайте мне его, генерал! Все равно ждет его смерть, а мне бы хотелось прежде потешиться над ним. Тем более что это тот самый Кмициц, перед которым я благоговел и который так мне отплатил. Отдайте мне его, генерал! И для вас это будет лучше! Если я его убью, Зброжек, Калинский, а с ними все польские рыцари не на вас обрушатся, а на меня, ну а уж я как-нибудь с ними справлюсь. Не будет ни зла, ни обиды, ни бунта. Будет мое приватное дельце об шкурке Кмицица, которой я велю обтянуть барабанчик.
Миллер задумался; по лицу его пробежала внезапно тень подозрения.
- Куклиновский, - сказал он, - уж не хочешь ли ты спасти его?
Куклиновский тихо рассмеялся; но так страшен и непритворен был этот смех, что Миллер перестал сомневаться.
- Может, это и дельный совет! - сказал он.