- Как птичка, пронзенная стрелой...
Наступило молчание, только яблоки с тяжким стуком падали на землю да пан Харламп вздыхал все громче, с трудом сдерживая плач, а Кмициц, заломив руки и качая головой, повторял:
- Милостивый боже! Милостивый боже!..
- Не дивитесь тому, что ослаб я и обмяк, - промолвил наконец пан Харламп, - ведь если у вас при одной только вести о несчастье щемит сердце от dolor*, что же говорить обо мне, который и ее кончину, и его безмерную скорбь видел.
_______________
* Боли (лат.).
Тут вошел слуга, неся на подносе бутыль и еще одну чарку, а следом и Оленька, изнывавшая от любопытства. Глянув мужу в лицо и заметив его глубокое смятение, она, не выдержав, сказала:
- С какой твоя милость пожаловали вестью? Не отталкивайте меня. Может, я вас утешу, может, поплачу с вами, а может, советом помогу.
- Тут и твоей голове не придумать совета, - сказал пан Анджей, боюсь только, кабы от таких вестей здоровью твоему урона не было...
- Я все снесу, горше всего неизвестность.
- Ануся умерла! - сказал пан Кмициц.
Оленька, побледнев, тяжело опустилась на скамейку. Кмициц подумал было, что она сомлела, но печаль взяла верх над внезапностью вести. Оленька заплакала, а оба рыцаря дружно ей вторили.
- Оленька, - сказал наконец Кмициц, желая отвлечь ее и утешить, - или не веришь ты, что душа ее в раю?
- Не над ней, а без нее, осиротев я плачу, да еще над бедным паном Михалом, потому что хотела бы я верить в спасение собственной своей души, так же как в ее вечное блаженство верю. Редкой добродетели была, благородная, добрая. Ах, Ануся! Ануся, незабвенная моя!
- Я был при ней и всем могу пожелать такого благочестия в час кончины.
Снова наступило молчание, а когда вместе со слезами отхлынула печаль, Кмициц сказал:
- Рассказывай, друже, все как было, в грустных местах медом дух подкрепляя.
- Спасибо, - ответил Харламп, - выпью глоток-другой, коли и ты мне компанию составишь, а то боль сердце клещами сжала, а теперь за глотку хватает, того и гляди, задушит. Вот как это было. Ехал я из Ченстоховы в родные края, думал, возьму в аренду именье, поживу на старости лет в мире и покое. Довольно повоевал я на своем веку, мальчишкой в войско вступил, а сейчас голова седая. Если не усижу на месте, может, и встану под чьи-то знамена, но, право, союзы эти с обидчиками, вконец отчизну разорившие, да междоусобицы всякие, на потеху врагам разжигаемые, вконец отвратили меня от Беллоны... Боже праведный! Слышал я, пеликан своею кровью детей кормит. Но у бедной отчизны и крови-то не осталось. Добрым солдатом был Свидерский... Бог ему судья!..
- Ануся, милая Ануся! - с плачем прервала его пани Александра, - если бы не ты, что бы со мной и со всеми нами сталось! Была ты для меня опорой и защитой. Ануся, любимая моя Ануся!
Услышав это, Харламп снова зарыдал в голос, но Кмициц тотчас же обратился к нему со словами:
- А скажи, друже, где ты Володыёвского встретил?
- Встретились мы в Ченстохове, где оба на время остановились, дары чудотворной божьей матери приносили. Он сказывал, что едет с невестой в Краков, к княгине Гризельде Вишневецкой, без ее благословения и согласия Ануся под венец идти не хотела. Девушка в то время была здорова, а Михал весел, как голубок. <Вот, говорит, господь вознаградил меня за верную службу!> Передо мной похвалялся да зубы скалил, бог ему прости, ведь в свое-то время спор у нас из-за этой девушки вышел, и мы было драться хотели. Где-то она теперь, бедняжка?
И тут пан Харламп снова зарыдал, но Кмициц остановил его:
- Так ты говоришь, она здорова была? Неужто умерла в одночасье?
- Воистину так, в одночасье. Остановилась барышня у пани Замойской, она как раз с мужем, паном Мартином, в Ченстохове гостила. Михал, бывало, день-деньской у них сиживал, сетовал на проволочки, говорил, что заждался, эдак им и за год до Кракова не доехать, ведь все их по дороге привечали. Да и не диво! Такому гостю, такому удальцу всякий рад, а уж кто зазвал его в дом, не вдруг отпустит. Михал и к барышне меня отвел, еще и шутил: вздумаешь за ней волочиться - зарублю. Да только ей без него белый свет был не мил. А меня, бывалоча, тоска разбирала, хоть волком вой: вот дожил до седин, а все один как перст. Ах, да полно! Но вот как-то ночью прибегает ко мне Михал - лица на нем нет.
<Беда, брат, помоги, не знаешь ли лекаря какого?> - <Что стряслось?> - <Заболела Ануся, не узнает никого!> - <Давно ли?> - спрашиваю. <Да вот человека прислали от пани Замойской!> А на дворе ночь! Где тут искать лекаря, один монастырь по соседству, а в городе людей меньше, чем развалин. Ну, разыскал я, однако, лекаря, правда, он идти не хотел, так я его обушком пригнал. Да только там не лекарь, а ксендз был нужен. Ну нашли мы наконец достойного отца паулина, и он молитвами вдохнул в бедняжку искру сознания, она и причаститься смогла, и с Михалом простилась нежно. На другой день к полудню ее не стало. Лекарь говорил, видно, опоили ее чем, да не верится, ведь в Ченстохове злые чары силу теряют. Но что с Володывёским делалось, он такое нес, ну, да господь ему простит, потому что человек в горе себя не помнит... Вот, говорю как на духу, - тут пан Харламп голос понизил, - богохульствовал, себя не помня.
- Богохульствовал?! Неужто? - тихо повторил Кмициц.
- Выбежал от покойницы в сени, из сеней на двор, шатается, как пьяный. А на дворе поднял кулаки к небу и завопил: <Так вот она награда за мои труды, за мои раны, за мою кровь, за верную службу отечеству?!>
Одна-единственная овечка у меня была, говорит, и ее ты прибрал, о господи. Воина-рубаку, что за себя постоять готов, свалить, говорит, это тебе по плечу, но невинного голубя задушить и кот, и ястреб, и коршун сумеют... и...
- Бога ради! - воскликнула пани Александра, - не повторяй, беду на дом накличешь!
Харламп, перекрестясь, продолжал:
- Эх, говорит, вот тебе, солдатик, за службу награда, получай!.. Господь ведает, что творит, но нашим бедным умом этого не понять и нашей справедливостью не измерить. Так он богохульствовал, а потом отяжелел и свалился как сноп, а ксендз над ним экзорцизмы творил, чтобы отогнать от ослабевшей души бесов.
- И скоро ли он опомнился?
- Час целый лежал замертво, потом очухался, вернулся к себе и не велел никого пускать. На похоронах я ему говорю: <Михал, помни о боге!> Он молчит. Три дня просидел я еще в Ченстохове, жаль было его покидать, но только напрасно я стучался. Он видеть меня не хотел. Долго я размышлял, что делать, то ли ломиться в дверь, то ли ехать... Человека без помощи и утешения оставить? Вижу, однако, ничего путного не будет, и порешил к Скшетускому наведаться. Он да пан Заглоба, первые его друзья, может, и найдут путь к его сердцу, особливо пан Заглоба. Он человек сметливый, у него для всякого слово утешенья сыщется.
- У Скшетуских побывал?
- Был, да только без толку: они с Заглобой уехали под Калиш к ротмистру пану Станиславу. Когда вернутся, не знает никто. Ну, думаю, все едино мне на Жмудь ехать, вот и решил к вам наведаться, мои благодетели, все вам выложить.
- В рвении твоем и благородстве я не сомневался.
- Да только не обо мне, о Володыёвском речь, - отвечал Харламп, - и признаюсь вам, любезные, я за его разум опасаюсь.
- Господь не допустит такого, - сказала пани Александра.
- Если и не допустит, то ведь Михал рясу наденет, как на духу говорю: за всю свою жизнь не видел я жалостней картины! А жаль солдата! Ох, жаль!
- Как это жаль? Одним слугой господним больше будет! - отозвалась снова пани Александра.
Харламп подкрутил усы, вытер рукой лоб.
- Сударыня-благодетельница... Вот ведь какое дело - может, больше, а может, и нет. Посчитайте, почтеннейшие, сколько он еретиков да язычников на тот свет отправил, этим он спасителя нашего и пречистую деву богородицу больше, чем иной ксендз молитвами восславил. Поучительная история! Пусть каждый служит всевышнему, как умеет. И еще я вам скажу, средь иезуитов всегда кто-нибудь похитроумней его сыщется, а второй такой сабли во всей Речи Посполитой не найти!
- Верно говоришь! - отозвался Кмициц. - Не знаешь ли, брат, где он: в Ченстохове али уехал куда?
- Там я его оставил. Что потом было - не ведаю. Одно знаю. Не дай бог рассудок у него помутится или другая какая хворь, родная сестра несчастья, привяжется, останется он один-одинешенек - без родных, без друзей, без всякого утешения.
- Да хранит тебя, друже, в святом нашем городе пречистая дева! воскликнул Анджей Кмициц. - А уж доброты твоей вовек не забуду, был ты для меня названым братом!..
Все смолкли, пани Александра сидела задумавшись и вдруг, вскинув златоволосую голову, сказала, обратясь к мужу:
- Помнишь ли ты, Ендрек, чем мы ему обязаны?
- Коли забуду - гпаза у собаки занять придется, а то своими на людей глядеть совестно будет.