- Куда лезешь? Ай она тебе и верно не сказала, что в избе-то раненые? Или ты и впрямь не от нее, а от других каких?.. Ну говори, ко мне пришла, чего меня таиться!
- Тетечка, слово даю, не знаю, о ком вы говорите.
- Да сестричка ж милосердная, она тут с нашими ранеными в лесу возле ольховой пустоши схоронилась. Кормим вот ее колхозом уж третью неделю. Старые немецкие бинты да марлю для нее стираем. - Должно быть, спохватившись, что сболтнула лишнее, женщина запнулась и, приблизив свое худое лицо вплотную к Мусе, угрожающе спросила: - А ты из каких, кто будешь? Ну!
Во взгляде хозяйки появилось что-то такое, от чего девушке стало жутко.
- Беженцы мы с отцом, - протянула она растерянно.
- Заладила сорока Якова и твердит про всякого: беженцы, беженцы!.. Ну ладно, молчи. Только мой тебе совет, девка: раз ты за такое дело взялась, волков стерегись, а людям доверяйся... Ну, вот что, беженка: лекарства твоего достать попробую. У меня в одной горенке раненые, а в другой их фельдшер стоит, авось выпрошу.
Теперь, когда Мусины глаза свыклись с прохладой полутемной клети, отполированные мешками стены которой еще хранили сытные запахи зерна, она разглядела, что на полу, прикрывшись большой старой шубой, спал мальчик лет двенадцати, такой же худой и некрасивый, как мать.
Женщина заботливо поправила у него в изголовье подушку, потом достала откуда-то из-под окна крынку молока, большой ломоть несвежего, подсыхающего хлеба и молча положила перед гостьей. Сама она села напротив и, искоса следя за тем, как девушка ест, только вздыхала. Когда Муся, собрав пальцами последние крошки, отправила их в рот, хозяйка поднялась, отрезала еще изрядный ломоть и опять молча положила перед ней. Выражение тревожной тоски ни на миг не покидало ее усталых глаз.
- Что это пушек второй день не слыхать? Не ушли ли наши с реки, а? Не дождавшись ответа, она продолжала: - Молчишь? Опять инструкция иль, верно, не знаешь? Ну, молчи, молчи. Так я сама тебе рассказывать стану. Может, кому там у вас, - она неопределенно махнула узловатой рукой на восток, - может, для чего и сгодится болтовня-то моя. Слушай! Тут вся округа ранеными забита, а новых все волокут и день и ночь, и день и ночь. Здоровый урон тут Гитлер терпит!
Хозяйка помолчала, прислушалась к глухо доносившимся сквозь стену мужским голосам и продолжала:
- Набито их тут видимо-невидимо! Кладбище на горушке видала? Ну вот, под каждым крестом по двое, по трое, а то и по пять штук кладут. Навалом валят. А оттуда, - она махнула рукой на запад, - свежих на машинах гонят. Откуда берут только?.. Что у вас, не слыхать, часом, надолго ли их хватит?
Теперь Муся уже понимала, что хозяйка принимает ее не то за партизанку, не то за разведчицу - из тех, что, как говорили в деревнях, по ночам сбрасывают на парашютах на оккупированную территорию. Общаясь теперь с людьми, Муся знала, что в ответ на зов партии советские люди разжигают в тылу врага огонь партизанской войны. Ее принимают за партизанку - пусть. То, что они делают с Митрофаном Ильичом, - это тоже важно для страны, и они имеют право и на сочувствие и на помощь, которые эта женщина адресует лесным воинам. Рассудив так, Муся напрямки спросила хозяйку, где в этих краях лучше перейти фронт.
- С этим делом, видать, обождать придется - очень много натащили они к берегу всяческой всячины. И еще... - хозяйка вздохнула, - и еще там ли фронт-то, где вчера был, не ушел ли? Я ж говорила - тихо что-то. Пушек уж с вечера не слыхать, догонять бы его тебе не пришлось.
Хлопнула дверь. В сенях застучали шаги, громко и тяжело, будто по деревянному помосту шагала чугунная статуя. И Муся, и хозяйка, и проснувшийся мальчик, поднявший голову, замерли, прислушиваясь. Скрипнула дверь избы. Шаги стали глуше.
- Вернулся, идол!.. Лекарства-то тебе взаправду надо или только для разговору придумала?
- Нет, нет, нужно! - встрепенулась Муся. Она назвала лекарство и спросила: - Хотите, я с вами пойду?
Хозяйка окинула критическим взглядом худенькую фигурку в лыжном костюме:
- Где тебе! Молода еще и врать-то, поди, путем не научилась. Одна схожу. А ты приляг вот тут рядом с Костькой под тулуп, будто спишь. А в случае чего, ты - моя племянница Нюшка, из "Первого мая". Брат мой Федор, твой отец значит, болен. Вот ты сюда за лекарством и пришла... Я и сама вовек не врала, а вот на старости лет учусь. Эти не тому еще научат! Ну, сидите тут.
Женщина вышла. Через минуту откуда-то, должно быть из закута во дворе, где вздыхала и шуршала соломой корова, донеслись истерические куриные крики. Потом босые ноги хозяйки прошлепали по помосту, глухо скрипнула обитая мешковиной дверь.
Муся прилегла на пол рядом с мальчиком и, стараясь подавить в себе нервный озноб, прислушивалась к мужскому и женскому голосам, глухо доносившимся из-за стены. На своей щеке она чувствовала дыхание мальчика. Рядом в полутьме мерцали его белесые глаза.
- Не дрожи, обойдется. Мамке не впервой их обдурять, - сказал он ломким мальчишеским голосом.
- А ты не боишься?
- Поначалу боялся. А как же! Комендант четырех наших у пожарного сарая повесил... А теперь ничего, уж по боле двух недель под топором живем, привыкли.
Муся придвинулась к мальчику. В соседстве с этим маленьким мужичком не такой уж страшной казалась близость непонятных пришельцев иного мира. Голоса, мужской и женский, казалось, о чем-то спорили за стеной.
- А мама твоя, видать, их тоже не боится?
Мальчик поднялся на локтях. На худеньком длинном личике появилась гордость:
- Про мать один ваш сказал - стальная она, вот! Ее сейчас весь колхоз слушается.
Опять скрипнула дверь. Наконец! Муся сжалась, зажмурилась. Бухающие чугунные шаги простучали по помосту, по заскрипевшим ступенькам крыльца и стихли на улице. В двери клети показалась хозяйка. Она была бледна. Одна щека у нее была обрызгана кровью. В узловатой руке она держала пузырек с белыми таблетками.
- Дал. Курицу зарезала, курицей ему поклонилась. Дал. Ты там скажи, кому надо: фриц-то, он тоже не одинаковый. Одному война мать родна, а другому, вот хоть, к примеру, нашему, - видать, не по зубам. Все вздыхает: нихт гут, нихт гут. И война - нихт гут, и Россия - нихт гут, и жизнь - нихт гут. По вечерам достанет из кармана карточку - с женой, с ребятами да с внуками, что ли, он на ней снят, смотрит на нее и все вздыхает. Я как-то расхрабрилась, да и спросила: а Гитлер, мол, может быть, тоже нихт гут? Он даже побелел весь, оглядывается кругом, за дверь высунулся, а потом только рукой махнул: тоже, мол!.. Есть, есть у них такие. Только Гитлера этого страх как боятся...
И вдруг без всякой связи с предыдущим она сказала:
- Ты вот ответь нам: скоро ли немцев назад завернут?
Это вырвалось у нее как выкрик. И столько слышалось в нем горя, такая боль прозвучала в нем, что Мусе стало не по себе.
- Скоро, очень скоро, их ненадолго хватит.
- Уж поскорее бы, что ли! Терпенья нет. Слез-то вон реки льются... Ну ступай, ступай! А то их врач как бы не заскочил - этот настоящий фашист, ни одной девки молодой не пропустит.
Муся спрятала пузырек за пазуху и на прощанье попыталась еще раз сунуть хозяйке свое платье. Но та всерьез осерчала:
- Убери! Не такое время, не за картошкой приходила. Слышишь? Дай-ка я тебя провожу, а то не сгребли бы они тебя, голубушку.
Хозяйка накинула старую, порыжевшую жакетку, повязалась платком, повесила на веревке через плечо брусницу, взяла косу, а Мусе дала грабли. Сделала она все это неторопливо, обдуманно - видно, провожать незваных гостей таким способом приходилось ей уже не раз.
- Ну, а бинтиков, марли не надо? - спросила она, уже взявшись за ручку двери. - А то мы тут на помойке старые их бинты собираем, в щелоке вывариваем. Вчера много кому нужно отдала, но маленько еще есть.
- Нет, нет! Спасибо вам, тетечка.
Муся бросилась к хозяйке, крепко поцеловала ее в обветренную, шершавую щеку.
- Нашла время... - сурово отстранилась та. - Ну, иди давай!
Они прошли мимо часового в каске, с автоматом, механически вышагивавшего вдоль палисадника перед избой, встретились и смело разминулись с двумя давешними старыми немцами, тащившими теперь на носилках чье-то покрытое простыней тело, прошли мимо госпитальных фур, запряженных толстозадыми короткохвостыми конями. Из-за брезентов слышались приглушенные стоны. Только что привезли раненых. Миновав двух молчаливых часовых, охранявших въезд в деревню, вышли в поле.
Девушка жадно вдыхала вечерний воздух, густо настоенный запахами подсыхающих трав.
- И еще передай там: беспечные они, фрицы-то. Не стерегутся, особенно ночью. Залягут в избе и храпят на весь колхоз, аж печь трясется.
Когда прощались у лесной опушки, Муся вернула хозяйке грабли. Та сунула ей взамен узелочек, от которого шел аромат кислого деревенского хлеба, печенного на поду.
- Опять за свое! - проворчала хозяйка, когда девушка принялась ее благодарить. - И моим там кто кусок подаст. - А потом шепнула: - А может, знаешь: скоро ль вернетесь? Долго ль нам, горьким, вас ждать?
- Скоро, скоро, тетечка! - ответила Муся с такой уверенностью, будто ей были известны все планы советского командования, и, уловив усмешку в умных усталых глазах хозяйки, смущенно добавила: - Товарищ Сталин сказал же третьего июля, что скоро...
- Нет, неправда, "скоро" он не сказал, - сурово ответила хозяйка. Партия народ никогда не обманывает... Ну ступай.
И долго еще, уходя полевой заросшей дорогой, девушка видела сквозь шеренги березовых крестов, которыми ощетинился пригорок, белый платок и косу, розовато сверкавшую в лучах заката.