- Иначе нельзя.
- Чую. Срок какой дашь?
- До первого поезда.
- Круто. Пожалуй, не получится.
- Это почему же не получится?
- Да ведь как сказать? Некоторые думают, что в губернии - там главные дела заворачиваются. А у нас уезд. Какие, мол, такие особые? Промежду прочим, не где-нибудь, а именно у нас в Козлове известная тебе Маруся Спиридонова в девятьсот шестом вице-губернатора Луженовского ухлопала. И на каторгу пошла. Очень за это наш Козлов у эсеров-то в чести. Тут осторожный подход нужен. Крепкий мужик у нас. Все у него есть: и хлеб, и скот, и что душе угодно. Кому голод, а кому, сам понимаешь. И за так просто он тебе это дело не отдаст, нет. Он, может, пока и ничейный, а чуть чего - к Александру Степанычу бух в ноги: помоги, мол, большевики одолели продразверсткой. И пошли гулять пожары… А эти твои, - Нырков ткнул пальцем в записку, - сидят себе посиживают. В учреждения ходят - и вроде как ни при чем… Кто-то, может, и ни при чем, да ведь как разобраться-то? Кто прав, кто виноват? Потому и говорю: скоро не получится.
- Ждать не могу.
- Дак это я вон как понимаю… Решили, значит, по-серьезному взяться? Что ж, это пора… По милиции я б тебе ужо нынче мог дать материал. Кто еще в курсе?
- Ты.
- Понятно… Возьмешь материалы - и в Тамбов. А мы вроде как уже и не люди, - заговорил он вдруг с обидой. - Мы, значит, так, сами по себе. А ему, - он качнул головой в сторону выходной двери, - может, вовсе и не Тамбов, а Козлов наш поперек горла.
«Ему, - понял Сибирцев, - это Антонову».
- Нет, ты ответь, где справедливость? Где революционная сознательность? - Нырков произносил букву «р» так, словно ее стояло в слове по крайней мере сразу три подряд. - Как настоящий профессиональный кадр, так дяде. А мне каково? Вон мой кадр! Малышев - вчерашний гимназер. Прошу, умоляю: дайте кадры! А мой собственный профессионализм? Ссылка да Деникин. Это что, опыт?
- У меня примерно такой же, - успокоил его Сибирцев.
- Это ты брось… Такой же… Слушай, Миша, оставайся у меня. Я тебе чего хошь сделаю. Сам к тебе в помощники пойду. Мне же контру брать надо. А с кем ее брать?
- Ну-ну, не прибедняйся.
- А я и не прибедняюсь. Обидно.
- На кого обижаешься-то?
- На кого, на кого… Вон, контрика взяли, снова завелся Нырков. - Полдня бился - и впустую. Нутром чую, что контрик, а доказательств нет. Станешь проверять - неделя уйдет. А где она, эта неделя? Нет ее у меня. На мне вон вся дорога. Чую, что тянется от него ниточка. А как размотать клубок? Опыт, говоришь…
За окном посветлело.
- Да ты устал, поди? - встрепенулся Нырков.
- Нет, ничего. В поезде отоспался… Записку-то убери. Так что ты говорил насчет контрика?
- Егерем он был. У Безобразовых. Жили тут такие помещики - не то князья, не то графы. Митька, младший их, был у Деникина. Это я сам точно знаю. Проверять не надо. После, когда Мамонтов рейд сюда делал, с ним шел. Попил кровушки, бандит. За разорение поместья, значит, мстил. И нынче где-то неподалеку обретается. Почерк его чую. Зверь - не человек. Сам ли он по себе, Антонову ли служит, не знаю, но уверен - ходит он вокруг Козлова, момент ловит. В Тамбове хоть гарнизон, а у меня узловая станция. Охрана, правда, есть, но ведь мало. И кадры - сам видел. Небось и документов твоих не проверил? Верно говорю?
Сибирцев уклончиво пожал плечами.
- То-то и оно, - огорченно отмахнулся Нырков. - Пушку носить - много ума не надо… Слышь, Михаил, помоги мне хоть Ваньку размотать. Егеря этого. Ведь чую, не зря он появился. А я тебе отдельный вагон дам до Тамбова, что хошь сделаю.
- Ишь ты, брат, вагон! - усомнился Сибирцев. - Знаю я ваши вагоны. Не на крыше - и на том спасибо… А насчет егеря твоего давай подумаем.
- Сейчас я, - рванулся было из-за стола Нырков, но Сибирцев осадил его.
- Погоди, не мельтешись. Расскажи-ка, брат, поподробнее, что у тебя есть против него.
Ивана Стрельцова, бывшего егеря помещиков Безобразовых, неожиданно узнал сам Нырков в вокзальной толчее. Неказистый, тщедушный мужичонка, был он когда-то грозным и опасным стражем хозяйских лесов и вод. Время и революционные бури, казалось, не тронули его. Разве что поредели серые волосы да порыжели от постоянного курения усы. Таким помнил его теперь уже тоже бывший мастер Козловского железнодорожного депо и страстный охотник Илья Нырков. Еще он знал, что Стрельцов исчез с глаз где-то в конце сентября восемнадцатого, когда в Кирсановском уезде поднял восстание начальник милиции Антонов. То восстание разрасталось и по мере приближения Деникина активно пополнялось дезертирами, бежавшими из армии, кулацким элементом. Больше двух лет не было о Стрельцове ни слуху ни духу. Зверствовал в уездах Митька Безобразов, но о егере сведений не поступало. И вот на тебе. Сам. Собственной персоной.
Нырков поступил разумно: не стал брать его на вокзале. Проследил лично весь путь до конца и взял буквально у дверей врача Медведева, который в этот момент сидел в городской каталажке по подозрению в хищении лекарств из больницы. Цепочка замкнулась. Стрельцов понял, что опознан, сам узнал Ныркова и был преспокойно доставлен на вокзал, благо он под боком, в комнату охраны. Но, запертый в тесной камере, вдруг взбунтовался, стал плакать, кричать, требовать, просить, умолять, чтоб отпустили. Мол, девица какая-то помрет - и так уж еле дышит, криком исходит. Толком Нырков так ничего и не понял, а Стрельцов словно впал в прострацию. То плакал, то молчал, глядя куда-то в угол дикими глазами.
Когда Стрельцова ввели, Сибирцев увидел совершенно уничтоженного бедой старика.
- Ну, Ванятка, - строго заговорил Нырков, - давай не тяни. Рассказывай подробно, к кому и зачем шел. Откуда шел. Все говори, как на духу. Цацкаться я с тобой больше не хочу.
Пущу в расход, вот как светло станет. И так уж сколько времени потерял.
Стрельцов медленно поднял голову, взглянул в совсем уже светлое окно и вдруг с размаху рухнул на колени перед столом Ныркова.
Нечеловечески воя, он бился лбом об пол и выкрикивал:
- Илья Иванович, милостивец, христом богом молю, отпусти меня. Помирает ведь… Милостивец, родной ты мой, хоть глаза своей рукой закрою… Отпусти…
У Сибирцева аж мороз по коже прошел, столько было в этом крике отчаянья. Это не игра. Так не играют. Это действительно смерть. И не за себя боится старик, не свою смерть чует, с этой-то он, видно, смирился. С той, другой, смириться не может…
Медленно, словно пересиливая себя, Сибирцев поднялся, шагнул к старику.
- Встать! - скомандовал он хоть и негромко, но столько было власти в голосе, что старик будто запнулся, замер распростёртый на полу, а потом с трудом поднялся, вздернул заросшее свое, дремучее лицо и застыл так, вперив в Сибирцева незрячие глаза.
Сибирцев знал за собой эту силу. Знали ее многие в далеком теперь Харбине. Одним словом, случалось ему утихомирить разбушевавшего семеновца или калмыковца.
- Кто умирает? Где? Говорить быстро!
Взгляд старика постепенно становился осмысленным, именно постепенно, не сразу. И эту деталь отметил Сибирцев.
- Ва… ваше благородие… - залепетал Стрельцов, и глаза его наполнились слезами. - Мария помирает… дочка…
- Где она? Ну!
- Там, - беспомощно мотнул головой старик. На острове.
- Отчего помирает?
- Родить не может… Господи, другие уж сутки…
- Так. Садись! - приказал Сибирцев, и старик прямо та-ки рухнул на табуретку.
- Ну? - Сибирцев взглянул на напрягшегося Ныркова. Давай, Илья, разматывай…
Через полчаса из сбивчивого рассказа старика картина почти полностью прояснилась. Прав был Нырков: вывела ниточка на самого Митьку Безобразова. Старик, похоже, сломался и теперь уже ничего не таил, с нескрываемой надеждой почему-то поглядывая на Сибирцева.