Старуха оправдывалась:
- Человек, видать, степенный, богобоязненный и непьющий... Деньги все сидел тут считал.
- Деньги?
- Да.
- Много?
- Ой, батюшка!.. Целая куча!.. И не сосчитать.
- Ну, тогда ладно... Пускай почивает... Зря ты его в дом не позвала. Право, зря. Таких людей опасаться нечего... Кто он? Купец, что ли, какой? А?
- Подрядчик с низов. Соль Строганову своими бурлаками привел...
- Соль?! Ах ты, милая моя тетушка!.. Ах ты, золото мое! К делу я, стало быть, прибыл! К делу! - обрадованно потирал руки Филипп Павлович. Купить мне надо бы сольцы-то себе в лабаз... Знает ли еще кто о соли-то?
- Меховщик, дедушка... с Похвалы... уж приходил он сюда... да от немца прибегал раза два приказчик... Народу тут всякого было... Все его спрашивали!.. Истомились о соли-то...
- Да как же это ты допустила, чтобы в мой дом нехристи шлялись? А? Да как же ты смела?
Старушка в слезы. Любопытство, однако, взяло верх над гневом.
- Да ладно! Не реви. А он что им говорил?! - смягчившись, дернул ее за платок Рыхловский.
- Не мое дело, говорит... Толкуйте с самим, со Строгановым... Я, говорит, человек наемный... бестоварный.
Филипп Павлович насупился.
- Разбуди сходи... Дай-ка я его с дороги-то угощу...
Старуха исчезла в сенях.
Рыхловский полез к себе в сундук и достал оттуда фарфоровый жбан с вином. Засуетился, приготовляя на столе угощение.
Вернулась тетка Марья, а за ней следом вошел и ночной гость, широкоплечий, высокий, бородатый, с хмурым лицом. В его осанке и взгляде было что-то властное, проглядывала гордость человека, высоко ставившего свое собственное достоинство. Одет он был в новый нарядный кафтан.
- Добро жаловать! - сказал Рыхловский, указывая гостю на кресло. Перед такими людьми он всегда пасовал, начинал юлить и говорить лишнее, зачастую невпопад.
Гость даже не кивнул в ответ, а принялся неторопливо и чинно молиться на икону, а помолившись, молча поклонился сначала старушке, потом Рыхловскому.
"Ишь ты! - подумал Филипп. - Сразу видно, что не здешний... Бабе раньше кланяется!.. Да что-то лицо-то знакомое! Где-то видал я его!"
Дождавшись, когда сядет Рыхловский, даже как будто понуждая его к этому своим молчаливым ожиданием, бородач тоже сел за стол.
- Из каких таких стран изволите путь держать, добрый человек?..
- С низов... С солеварен. Михаил, сын Артамонов я.
- Один или не один?
- Триста душ бурлаков у меня.
Ответив на вопросы Рыхловского, гость пристально, в упор, стал его рассматривать, чем и привел его в немалое смущение: "Бельмы весьма знакомые! Похож на одного человека! Ой, господи! До чего же напоминающий Софрона!"
Филипп Павлович отвел свой взгляд в сторону. Ему вспомнился человек, которого он своими руками ковал в питиримовской тюрьме. Было это давно двадцать лет назад, а никогда Филипп Павлович не забудет того человека.
- Много!.. Многонько!.. Как только ты справляешься с таким полчищем?.. Я с сотней крепостных и то не могу управиться никак, а ты... трескучий голос Рыхловского вдруг оборвался. Филипп нарочито закашлялся.
- Народ всякий, конечно, в моей бурлачьей ватаге, но управляюсь один, в помощниках не нуждаюсь.
Сказал и могучую грудь расправил, сжал громадные кулачищи.
Филипп Павлович поскорее налил по чарке вина себе и гостю, услужливо подвинул ему хлеб и грибы, а сам продолжал любопытствовать.
- Беглые, поди, поналезли?..
- От них не убережешься... Пашпорт не каждому дают, с пашпортами где же набрать?.. Бесчинно ходящих и вовлекаешь.
- Самый зловредный народ они... Это есть преступники гражданского порядка...
Рыхловский не столько от вина, сколько от волнения раскраснелся, беспокойно заерзал на месте, никак не выдерживая холодного внимательного взгляда своего собеседника.
- А что заставляет людей бродяжить? - задумчиво произнес Михаил Артамонов.
- Гордыня, либо леность и неуважение к начальству... а то и наклонность к беспутной вольности.
Михаил Артамонов разгладил свою пышную широкую бороду и с улыбкой ответил на свой же вопрос, как бы не обратив внимания на слова Филиппа Павловича:
- Человек бывает бродягой не сразу. Первоначально сделает он какой-нибудь проступок, а затем, стыдясь сего, а к тому же и боясь наказания, покидает свое место и скрывается в степях и лесах... Бегают люди и от солдатчины и от семейных раздоров и притеснений... Запуган многий народ... Царь Ровоам в древности по слепому пристрастию к своим вельможам послушал их и стал управлять государством угрозами и тем навсегда расстроил свое управление и рассеял, яко пыль под ветрами, своих подданных... То же мы наблюдаем и теперь во многих местах. Управлять рабами труднее, нежели ковать их в цепи... Управлять людьми надо с честью.
Рыхловскому показалось, что при последних своих словах великан хитро подмигнул ему. Он слушал гостя почти со страхом.
"Не раскольничий ли поп какой? - подумал вдруг Рыхловский. - Будто бы он и сочувствует бродягам и сожалеет о них?" Чтобы испытать Михаила Артамонова и показать себя преданным царице человеком, он сказал:
- Слаба власть ныне. Не радеет она чинить заслуженное наказание бить кнутом, отдавать беглых тем господам, чьи они люди и крестьяне, не гнушаясь и пыток, ежели к тому повод имеется... Власти и вотчинники, и духовные лица, и купцы-промысленники должны действовать совокупно против подлого народа.
Бородач помолчал, но смущавшая Филиппа неприятная улыбка все-таки не сходила с его губ.
Долго просидели после этого молча. Дальше разговор не клеился. Однако перед расставанием бородач заметил Рыхловскому добродушно:
- Жалуй утром на пристань и погляди, как подлые у меня работают... Боятся ли и слушают ли они меня, сам увидишь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Соль привезли!" Это известие распространилось в несколько часов по Нижнему и окрестностям.