Он соскочил с коня и потрепал его по холке.
Гнедой, — взятый в том маленьком деле неподалеку, третьего дня, — был удивительно хорош.
Он сначала даже не поверил, что здесь, на задворках бывших орденских земель, у кого-то может быть такая лошадь, но потом, уже после боя, они поняли, что наткнулись, сами того не зная, на отряд, сопровождавший посланника шведского короля к герцогу Курляндскому.
Из-под шведа-то он и взял этого гнедого.
Сам посланник прожил недолго — узнав все, что он мог сказать, — и даже более того, — они, чтобы не тратить выстрелы, вздернули его на первой же попавшейся сосне.
Он сказал подбежавшему слуге: «Смотри, чистите его как следует, сам проверять буду».
Мужчина чуть наклонился, входя в шатер командующего.
— Князь, — кивнул он склонившемуся над картой воеводе Михаилу Воротынскому.
Тот сварливо сказал: «Опять ты на рожон лезешь, сколько раз тебе говорить — не суйся без воинов, куда не надо. Думаешь, твои два десятка бессмертны, что ли? А других людей я тебе не дам, у самого нетути».
— Так все ж обошлось, — мужчина, — невысокий, легкий, ровно юноша, — лениво улыбнулся.
«Зато, Михаил Иванович, теперь войско есть чем кормить, не кору же грызть, здесь сидя».
— Да уж, — кисло сказал Воротынский, — больше десяти лет воюем, откуда тут припасам взяться?
— Если потрясти их как следует, — зевнул мужчина, — то сразу все находится.
— Что вы со шведа взяли, — Воротынский собрал лежащие на столе бумаги, — я в Новгород отправляю сегодня, государю. Ты записал-то за ним, что он там языком болтал?
— А как же, — мужчина опять зевнул — они вышли в рейд еще задолго до низкого, северного рассвета, и сейчас он мечтал о том, чтобы выспаться — не на мерзлой земле, прикрывшись попоной, а в тепле шатра.
— Без снов, — вдруг подумал он горько. «Хоша бы одну ночь без снов». Он достал грамоты и протянул Воротынскому.
— Толково, — просмотрел тот. «Ты, как я вижу, по-немецки все лучше можешь?».
Попав сюда осенью, он с удивлением обнаружил, что быстро схватывает язык — сначала ему было трудно, но сейчас он уже свободно говорил.
— Может, сам в Новгород съездишь? — с сожалением посмотрел на него командующий. «Хоть в бане попаришься, отоспишься. Лица ж нет на тебе».
Мужчина чуть улыбнулся тонкими губами. «Так Михайло Иванович, тут человечек мой доложил, что завтра из Колывани в крепость обоз отправляют, как по мне, так не дойдет он сюда».
Оба рассмеялись.
— Ладно, — сказал Воротынский. «Иди-ка, покажу тебе кое-что».
— Смотри, — сказал воевода, поднося свечу к карте, — замок орденский, что в Гапсале, знаешь же ты?
— Ну, — мужчина взглянул на карту. «Только не говори мне, Михайло Иванович, что ты Гапсаль собираешься брать. Нас там, в море скинут, и не заметят как. Те две тысячи, что у нас тут есть — если даже разделить их, все равно не хватит на оба замка».
— Да какой там брать! — Воротынский выругался. «Тут уже вон — всю зиму торчим, а толку нет.
А если еще и шведы с севера полезут, то нам сразу можно могилы рыть».
— Ну, я б так не торопился-то, — хмыкнул мужчина. «Все же пушки у нас хорошие, сейчас, как распутица закончится, еще из Новгорода подвезем, и можно будет к решающему штурму готовиться. Так что там с Гапсалем?»
— Ты ж знаешь, что герцог Магнус снял осаду с Ревеля? — внимательно взглянул Воротынский на мужчину.
— Ну да, иначе, откуда б обозам тем, что завтра сюда пойдут, взяться? — пожал плечами его собеседник. «Да и нечем Магнусу было осаждать город — у нас же нет флота на море-то, так, пара суденышек, со шведами нам не тягаться».
— Ну, это пока, — сказал воевода. «Поедешь в Гапсаль, — один, — встретишься там с Карстеном Роде, передашь ему охранную грамоту от государя. Держи, — он протянул мужчине свиток.
Тот развернул, и, чуть прищурившись, прочел:
— Силой врагов взять, а корабли их огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять согласно нашего величества грамоты…, А нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать .
Мужчина вспомнил, как они в прошлом месяце покупали в Аренсбурге, на островах, новый корабль — пинк — с тремя пушками. Государь тогда велел ему проверить вооружение, написав:
— И особо посмотри не токмо пушки и барсы, но и пищали, чтобы оных худых не подсунули.
Рыжебородый датчанин Роде тогда все звал его обмыть пинк в таверне, но мужчина отказался — с прошлого лета он не пил, и его даже не тянуло. Тем более что здесь, на болотах, и пить-то, кроме слабого пива, было нечего.
— Ты там смотри, — ворчливо сказал Воротынский, — ежели Роде тебя будет в море заманивать — отказывайся. Ты мне тут нужен, тем более весна на носу, — надо штурм готовить. И проверь там заодно, в Гапсале, — что у них с обороной замка, потом доложишь.
— Хорошо, — мужчина потер глаза. «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а то я и, правда, с ног валюсь. За обоз не беспокойся — у меня люди обученные, и сами справятся. Из Оберпалена-то вестей не было, от герцога Магнуса?»
Воротынский вдруг усмехнулся и перебросил ему грамотцу: «Сам читай».
Мужчина пробежал глазами ровные строки и вдруг присвистнул: «Ну, так это еще когда будет, ей, — он прервался и посчитал на пальцах, — одиннадцатый год только пошел, куда ж ее замуж-то выдавать сейчас?»
— А все равно, — усмехнулся Воротынский, — смотри, — следующим летом ты шурин государев будешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник, — невеста ж его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.
Мужчина помрачнел и перекрестился. «Ну, прости», — коротко обнял его воевода. «Вот, держи, письма тебе — от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».
Матвей Вельяминов вышел из шатра Воротынского и, подняв голову, посмотрел на сумрачную громаду замка, что возвышался на холме. С прошлой осени в крепостной стене виднелись так и не заделанные дыры — от пушечных залпов.
— Ну, ничего, — вдруг сказал он, вдыхая влажный ветер с моря, — справимся, с Божьей помощью. Ему оставалось еще одно — и тогда, — подумал он, — может быть, удастся заснуть.
У себя, в шатре, он достал маленькую, с ладонь, икону великомученицы Евфимии и зажег перед ней свечу. Сначала богомаз написал мученицу как положено — с удлиненным, тонким лицом и большими темными глазами, но Матвей велел переделать — теперь с иконы на него глядела покойная жена.
Он перекрестился, и, встав на колени, сняв власяницу, хлестнул себя плетью по спине.
Ефимья все смотрела на него с иконы, — прямо, — и никуда было не скрыться от ее взгляда.
Ничего не помогало — ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Он отбросил плеть, и зажал себе рот — невместно было, чтобы слышали его рыдания.
— Господи, — сказал он измученно, — хоша сегодня избавь меня — ну дай ты мне голову преклонить спокойно.
В этот раз ему приснилось что-то совсем другое. Не псарня, не кровь на клыках собаки, не то, как хрустнула шея ребенка под его пальцами.
Он приехал из Пскова в начале февраля, и, когда Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги, Матвей, смотря сверху на ее русые, выбивающиеся из-под домашнего, невидного платка волосы, вдруг понял, что соскучился.
Хотя и скучать вроде было некстати — после брачной ночи он сразу уехал с государем дальше, только вот еще несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.
Матвей потрепал ее по щеке, и она прижалась губами к его ладони, ничего не говоря.
На ложе, уткнувшись в подушку, она вдруг расплакалась.
— Чего? — поморщился Матвей, раздеваясь. «Чего случилось-то, Ефимья?».
Жена неслышно зашептала, отвернувшись от него.
Матвей лег рядом, обняв ее, и почти насильно повернул к себе смущенное, простенькое лицо.
— Скучала, что ли? — спросил он, распуская ее русую косу.
Она робко кивнула и задрожала подбородком.
— Ну, а что ты ревешь? — спросил Матвей, и вдруг нежно стер слезу с ее ресниц. Он улыбнулся и поцеловал ее — долго и глубоко, так, что жена, ахнув, закинула руки ему на шею и шепнула: «Да это от радости, Матвей Федорович».
— Говорил я тебе еще в Новгороде, Ефимья, — ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, — на ложе-то можно и без отчества меня называть, не в государевых палатах, чай.
— Матюша, — вдруг тихо сказала она, потянувшись к нему снизу. «Милый мой…»
Он проснулся перед рассветом и вышел из шатра. На востоке едва алела тонкая полоса зари. Было зябко, наверху медленно гасли звезды, и пропадал, таял на глазах тонкий полумесяц над темным перелеском. Он перекрестился, и, посмотрев в небо, сказал:
«Спасибо тебе, Господи».