Христос воскрес! Пишу к вам в самый день Светлого воскресения. Письмо ваше получил. Любовь божья так безгранично безмерна к людям, что если бы мы прозревали поглубже в смысл всех совершающихся с нами событий, то, вероятно, вся жизнь наша обратилась бы в одни слезы благодарности. Но не об этом будет речь. На письмо ваше скажу вам пока то, что велит сказать душа моя: Будьте светлы и старайтесь насильно быть светлу и веселу душой. Недавно прочел я, что, стараясь засмеяться смехом души, мы уже призываем ангела на уста наши, который помогает нам потом действительно засмеяться таким смехом. Всё до последней мелочи мы должны приобретать в сей жизни насильно, и ничего не дается нам даром.
В письме вашем, несмотря на успокоение ваше, дышит что-то тревожное. Вы способны увлекаться, это вы должны помнить беспрерывно. Берегитесь всего страстного, берегитесь даже в божественное внести что-нибудь страстное. Совершенного небесного бесстрастия требует от нас бог и в нем только дает нам узнать себя. [у себя] Впрочем, о многом следует переговорить, а не писать. Вы спрашиваете, [пиш<ете>] нет ли у меня средства для того, чтобы заставить душу пребывать в одном и том же состоянии. Но вы слишком многого потребовали вдруг, самые святые люди не могли пребывать в одном и том же ровном душевном состоянии. Мне иногда помогало одно средство, которое, как я узнал, помогало и тем, которые получше меня. [узнал потом и сам собою и от других. Далее начато: это] Средство это состоит в том, чтобы, оставя на время собственное положение и обстоятельства, как бы они тревожны ни были, заняться положеньем других, близких нам людей и именно таких, которых обстоятельства еще труднее наших и требуют большей работы ума. Обстоятельства их [Обстоятельства эти] следует обращать на все стороны, дабы увидеть, чем мы вследствие наших к ним отношений можем быть полезны и помочь им. Ибо многое нам кажется невозможным оттого, что ум наш не приобрел привычки обращать на все стороны предмет и что страсти наши торопливо стремятся исполнить, не дождавшись, пока ум переворотит на все стороны дело. Как бы то ни было, но когда я, бросивши свои трудные обстоятельства, принимался за таковые же другого или даже за размышление о них, душа моя приобретала покой среди беспокойства и мои собственные обстоятельства представлялись потом в яснейшем виде, и я легко находил средства чрез то помочь самому себе. Так тесно мы связаны друг с другом в этом мире! Я [и я] начинаю думать, что если и чувствуем мы тоску или глупое состояние души, то это, верно, для того, [для этого] чтоб в это время вспомнить о ком-либо другом, а не о себе. Если ж тяжкое горе нам приключится или важное затруднительное обстоятельство, то помышленье в это время о горе другого не только послужит отводом горя, но даже необходимым охлаждением страстных влечений наших, без чего мы в силах наделать множество самых неразумных дел. Но вы сами помолившись найдете противу многого средства. Прощайте! Душа моя хочет передать вам такой поцелуй, каким только небесный брат целует своего брата. Оканчиваю письмо тем же: во Франкфурте поговорим обо всем поболее. Прощайте еще раз. Обнимаю ваших малюток и поклон М<-еllе> Овербек.
От графини Виельгор<ской> получил письмо. Слава богу, она покойна. Рожденье внука Веневитинова на нее подействовало, как видно, благодетельно. Софья Мих<айловна>, кажется, едет с Софьей Иван<овной>; впрочем, это как-то не решено… Решено ехать ей из Вены в Баден, куда прямо отправляется в конце апреля граф Виельг<орский>. Я думаю, я также поеду в Баден встретить их. Баден теперь хорош. Терраца пуста, и публики, без сомненья, не будет никакой, а потому, может быть, и вы заглянете туда. Тем более, что Жуковский раньше первых чисел мая не утверждается во Франкфурте. Он теперь в Дармшта<д>те один, по случаю наследника.
Адресуйте по-прежнему во Франкфурт.
На обороте: Paris.
à Monsieur М-г le banquier Thoumeysson.
À Paris. Rue Chaussée d'Antin № 22, pour remettre à Madame de Smirnoff