- Когда золотые столбы с неба в землю уперлись и на своде голубом четыре солнышка затеплилось, все зерно и у нас, и на нижнем уступе погорело... птицы на лету от голода мерли. Вот тогда орда подкоряжная вроде на Двоеручье двинулась, ан нет, стены-то были златоблестищем крыты, вот беда мимо и пронеслась, на Серостанье перекинулась. Зато когда над озером великим черный смерч гулял, Чернорылье спокойно спало, и точно - в Двоеручье всех начисто порешили, и отстраивать некому. Да и что говорить: зверя-блёва в том стане кормить хлопотно, солнцелик-цветок недолго цветет по весне, а наготовить его впрок надо на целый год, вот и выходит весь люд на поля с мешками. Подкоряжные их там и подстерегли...
- Выходит, каким цветом вашего зверя кормить, такова и отдача с него будет?
- А то!
- И что, каждый день его амант доит?
- Кабы каждый день, так он давно бы с голоду подох. Ему жив себя принять надобно. А менять цвет нельзя, каким с вылупления кормлен, таким весь его век потчевать.
- С вылупления... Значит, эта сука блёвучая многолапчатая еще и яйца несет? То-то амант меня пытал, не за тем ли я в его город пожаловал!
- Не. Кобель у нас. Да и у всех остальных. А яйцо можно добыть только на Хляби Беспредельной, и не одну жизнь за то положить придется. Тайно притом, чтоб соседи не проведали, похитчиков не заслали.
- Тайно! - фыркнул Харр. - То-то и ты про него ведаешь, да и подкоряжники, похоже, не просто так сюда пожаловали.
Дяхон слегка отодвинулся, пробормотал:
- А я ничего тебе, лихолетец пришлый, и не говорил.
Голос монотонный, а слова сухие, точно деревянные чурки. Напугался, служивый, а показать страх фанаберия не позволяет. Сказал бы попросту: не выдавай, мол, браток.
- Подкоряжных, ясно дело, навел кто-то из тутошних, становых, проговорил Харр примирительно. - А что касаемо меня, то запомни; я не лихолетец, аманту служить не нанимался и здесь по доброй воле.
- За дурака держишь? По воле...
Харр вздохнул и вытащил свой меч - даже при свете звезд был виден золотой чеканный змей, дивным образом протянутый посередке лезвия, и самоцвет на рукояти сыпал холодными ночными искрами.
- Видал ты такое у лихолетцев?
Дяхон шумно потянул в себя влажный воздух:
- Да ежели по чести сказать, то и у аманта не видал... - Харр уловил дребезжащую трещинку в голосе - так настоящий рубака говорит о добром оружии, которое ему не по карману, или законченный бабник - о девице, коя ему не по зубам.
Бродячий рыцарь не чужд был ни первому, ни второму.
- Так кто ж ты тогда? - тоскливо вопросил Дяхон - простая душа, он никак не мог потерпеть рядом с собой чего-то неопределенного.
- Не поймешь ты, - отмахнулся Харр, уставший объяснять каждому встречному-поперечному, что такое "рыцарь". - Так что зови меня попросту Гарпогаром. И вот еще что объясни ты мне: а на что подкоряжным яйцо-то? Им что, так уж надобен в лесу их замшелом этот зверь-блёв?
- Им-то? - изумился Дяхон непонятливости собеседника. - Им самим он на хрен не нужен. А вот ежели они его продали бы в тот стан, где собственный зверь уже в летах, то получили бы столько, что вся их орда цельный год кормилась бы. А по нонешним временам, может, и два.
- А что, корма подешевели?
- Яйца подорожали. Хлябь Беспредельную затопило, и надолго - разве не слыхал? Подкоряжники-то это мигом сообразили.
Неясная догадка мелькнула в голове менестреля:
- Слышь-ка, а ты сам часом не из этих... лесовичков?
Дяхон степенно стряхнул крошки пирога с подола рубахи, торчащей из-под кольчужки, на корявую ладонь и приманил пирлей - те почуяли сразу, слетелись едва видимой в полумраке стайкой.
- Ишь, души безгрешные, есть не едят, а тепло доброе от пищи людской понимают... Чужой человек ты тут, Гарпогар, а то бы знал, что аманты в дом к себе только собственных окольных принимают, и токмо в отрочестве. Так что в стражи тебе не попасть, а в лихолетцы - это очень даже недурственно.
- Слыхал, Щитовых на один пропой, а потом что?
- Кто этими ночами расстарался, тот долго сыт будет - ножевые-то полной мерой платят. Потом у вдовушки какой-нибудь подкормишься, в оружейном двору подсуетишься, так все лихолетье перекукуешь. А там птица ты вольная, хоть в пригородье вживайся, хоть в странники подавайся. Дойдешь до того стана, где новое лихолетье объявлено, - опять тебе служба.
- А тебе кто мешает?
- На мне ж клеймо, ни один амант к себе не пустит...
Так, значит. Не ошейник, так клеймо, как на скотине. Нет, эта земля ему положительно нравилась все меньше и меньше.
- Показал бы клеймо-то, - по неистребимой привычке не пропускать ничего диковинного поинтересовался он.
Дяхон засопел. Обиделся, что ли? Тогда непонятно почему, ведь, по его же словам, попасть в дом к аманту - удача и честь немалая.
- С какой это такой радости я перед каждым встречным посеред ночи портки спускать должен? - пробурчал он наконец.
- Так у вас что, клейма на заднице ставят? - Харр с трудом удержался, чтобы не фыркнуть и вконец не разобидеть старого вояку.
- А то! И кольчужкой прикрыто, и в бою не под ударом. И притом, когда не видишь, то забываешь быстрее...
- Сидеть-то не мешает? - не удержался Харр.
- Оно повыше того. Так что ежели и помру где-нибудь в караванном дозоре враз установят, что был я из Зелогривья.
- По знаку?
- По цвету.
- Постой, постой, мне ж говорили, что нельзя на живое тело зеленище класть - прорастет?
- А то! Потому, прежде чем клеймо рисовать, это место слизью гада-стрекишиика мертвят. Так-то. Не-ет, был бы у меня сын, ни в жисть не отдал бы его в стражи. Живешь - вроде бы и сыт, и под крышей; только жизнь-то быстро пролетает! А как немощь одолеет, даст амант горстку зеленушек на обзаведение, и вали со двора. С дружками попрощаться - половина долой, тут не то что хибары - деревца одинокого не купишь, чтоб повеситься. И помолиться больше некому...
Он покачал головой, отмахиваясь от нахлынувших на него горестных мыслей, глянул на посветлевшее небо и, достав из-за пазухи оселок, принялся вострить неуклюжий свой меч.
- Молиться всегда можно, - ханжеским тоном заметил Харр, только чтобы как-то утешить старика.
- Не скажи. Бог у меня солдатский, простой; да и сам посуди, велик ли выбор у нашего брата? Пока я в стражах, он мой меч блюдет - стало быть, и жизнь мою охраняет. А как отдам я меч свой обратно аманту, на что мне мой бог?
- Постой-ка, что-то я не пойму, о чем речь.
- Да вот он мой бог, в руках держу - Оселок-Направник. Не, плохого о нем ничего не скажешь, для служивого человека он в самый раз, у нас многие его выбирают... Только вот уж здоровья у него не попросишь, и ни девки сговорчивой, ни достатку, к старости припасенного... Эх, нет такого бога, чтоб был на все про все!
Харр с изумлением поглядел на своего собеседника - ишь ты, сам додумался до единого бога! Вот только край неба уже совсем зазеленел, скоро и солнышко выкатится травяной оладьей. Наслушался он сегодня вдосталь, а рассказывать про тихрианские обычаи - вопросов не оберешься. Хотя и не грех бы просветить старого служаку про то, какому такому единому богу поклоняться, кого чтить с рождения и до смертного часа.