3. Панихид по мне не петь.
4. Речей надо мною не говорить и статей или воспоминаний обо мне не писать.
5. Если у кого есть мои письма и портреты - сжечь их.
6. У всех, кому сделал зло или какую неприятность, - простить меня.
7. Всем же попутчикам в жизни принять - глубокую благодарность".
Некоторые пункты этого документа показывают твердую уверенность завещателя в своем праве распорядиться не только порядком своих похорон (на что может, конечно, рассчитывать каждый живущий), но и посмертной своей историей: он хочет удержать всех людей от писания "статей и воспоминаний" о нем... И второе - свои письма ко всем адресатам он считает личной своей собственностью и желает предать уничтожению.
Противоборствующие свойства личности Куприна, хорошо известные именно благодаря его биографам и мемуаристам, сказались в этом документе с полною силой.
И. Левитан рассматривал полученные им письма как личную свою собственность, которой он, а не авторы писем, волен распорядиться как угодно. Сомнений в этом его праве не было ни у него, ни у его брата.
Брат не просто выполнял скрепя сердце просьбу умирающего - письмо, написанное им уже после смерти художника М. П. Чеховой, говорит о том, что он выполнял свою печальную миссию истово, в полном сознании справедливости такого решения: "Пусть ничего не ждут.
Судачить по поводу уничтоженной переписки не придется ни устно, ни печатно. Увы и ах! ...Сожжены письма, как я уже и раньше передавал Вам, мною еще при жизни его по его приказу и на его глазах.
Сделано это мною охотно, так как я мысленно вполне одобрил его решение и сам поступил бы так же, даже и теперь".
Таких примеров великое множество.
Одним из самых близких друзей поэта, прозаика и историографа Н. Карамзина был А. Петров; вместе они редактировали первый русский журнал для детей "Детское чтение", издававшийся Н. Новиковым. Письма Н. Карамзина к А. Петрову были бы ценны не только для биографов писателя, но и для истории нашей литературы - именно там, по-видимому, впервые проявились черты новой - карамзинской прозы.
После смерти А. Петрова Н. Карамзин пытался выручить письма через своего приятеля, поэта и министра двора И. Дмитриева и 21 марта 1793 года писал ему:
"Мне очень хочется иметь все бумаги покойного моего друга. Если хочешь обязать меня, то попроси их у брата его Ивана Андреевича. Надеюсь, что он сделает для меня это великое одолжение, а если не сделает, то я прошу его возвратить мне хотя одни письма мои, которые ни для кого не могут быть интересны". 4 мая того же года Н. Карамзин благодарит И. Дмитриева за исполнение его просьбы и далее пишет: "Я доволен, что письма мои сожжены, но для чего г. Петров не хотел отдать их мне, не понимаю. Жаль мне, что я заставил тебя ехать к человеку не весьма учтивому; но ты очень обязал меня". За кротким тоном письма несомненное глубокое огорчение писателя. Однако поступок брата покойного оценен, как видим, всего лишь как неучтивый. Само же право его распорядиться подобным образом письмами, адресованными покойному брату, сомнению не подвергнуто.
Оставим пока примеры эти без комментариев. Обратимся вновь к личному вашему архиву. Сохраняете ли вы полученные вами письма или, прочитав, рвете и выбрасываете? Письма от родителей - из деревни, из маленького городка, где вы родились? Письма от друзей?
Сугубо частные письма, говорите вы, лишенные интереса общего? История многократно показала, как факты и документы, казавшиеся частными, приобретали с течением времени значение общее. Судить не нам, современникам. Сохраненное вами письмо приятеля может впоследствии оказаться единственным письменным свидетельством важного, но плохо зафиксированного события. Во всем этом нет нимало преувеличения - именно таким непредугадываемым заранее путем частное письмо становится ценным историческим источником.
А сугубо личная, казалось бы, переписка ваших родителей, не уничтоженная ими когда-то и оставшаяся теперь в ваших руках? Времена их молодости - 1920-е, 1930-е годы... А письма дедушек и бабушек? Конец прошлого века, начало нынешнего... Архивистам нередко приходится слышать, что еще совсем недавно в такомто доме лежали бумаги людей 1840-х, 1860-х годов, но со смертью их последнего владельца были уничтожены, как ненужный сор. Архивный опыт убеждает, к сожалению, что в огромном большинстве случаев люди не представляют себе ценности хранящихся у них в доме старинных документов.
- А как быть с перепиской близких людей?
- Вам кажется, конечно, что она имеет чисто семейную ценность? Но понятие это весьма относительно.
Искажение представления о ценности бумаг человека, с которым связан дружескими или родственными узами, имеет достаточно давнюю традицию. Ближайший московский друг Пушкина Павел Нащокин писал после смерти поэта М. Погодину: "Память Пушкина мне дорога не по знаменитости его в литературном мире, а по тесной дружбе, которая нас связывала, и потому письма его, писанные ко мне с небрежностью, но со всей откровенностью дружбы, драгоценны мне, а в литературном отношении ценности никакой не имеют, но еще могут служить памяти его укоризною".
Приводя эти строки, Н. Эйдельман комментирует:
"Нащокин, дорожа дружбой ушедших лет, полагал, что его переписка с Пушкиным касается лишь их обоих.
Другим, если они любопытствовали, он был готов показать, почитать письма, но все же их дело сторона...
И вот случалось, что в нащокинском доме пушкинскими письмами обертывались свечи!"
Пусть письма, хранящиеся в вашем доме, связаны с именами совсем иными, - вопросы возникают те же.
Интимный характер переписки заставляет вас сомневаться в том, стоит ли ее сохранять, удерживает от передачи в архив - вы боитесь, не будет ли это дурно по отношению к памяти дорогих вам людей.
Быть может, вы иначе бы на это взглянули, если бы осознали в полной мере то обстоятельство, что в каждом отечественном архивохранилище лежат десятки тысяч писем в равной степени интимных и что на таком фоне любая] интимность становится качеством гораздо более нейтральным, чем это представляет себе каждый владелец таких документов. Человеку, достаточно твердо убежденному в том факте, что жизнь идет и история продолжается, необходимо умение отрешиться от сегодняшней своей мерки и понять, что в архиве документ начинает новую свою жизнь, рассчитанную на десятилетия и столетия... То, что сегодня кажется вам столь существенным, со временем совершенно поменяет свое качество. Сегодня мы не знаем степени ценности переписки современников - завтра она определится. Личная окраска письма, столь яркая сегодня, в какой-то степени выцветет, внимание исследователей не на ней задержится. В научный оборот любые документы входят обычно лишь фактической своей частью. Взаимные счеты и пересуды, слишком пылкие и, возможно, несправедливые оценки далеких и близких - все это отступит в прошлое, охладится, утратит сегодняшнюю болезненную остроту.
Но прежде чем оказаться в руках исследователей, документ должен быть обработан архивистом. Даже если перед нами не письмо, а справка или ходатайство за некоего Иванова, подписанное, скажем, должностным лицом Петровым, на обложку все равно должны попасть инициалы и фамилия этого лица. Вот тогда это имя сможет попасть в каталог и в опись. Что это значит? Это значит, что про существование документов узнает не только тот, кто пришел в архив, интересуясь Ивановым, но и тот, кто занят как раз исключительно Петровым, хотя Иванов, скажем, в десять раз его знаменитее.
В установлении необходимых координат документа архивист не может руководствоваться иерархией лиц, не может обойти своим вниманием имя малоизвестное.
Он знает, лицо, сегодня неизвестное и ни у кого, кажется, не способное вызвать интереса, завтра может привлечь внимание исследователей, причем в аспекте непредугадываемом. И дело архивиста так описать документ, чтобы не закрыть его для этих будущих, из разных "точек" пространства науки направленных, подступов к нему. Информационный потенциал документа теоретически беспределен в отличие от большинства печатных работ, написанных на определенную тему. Эта разнота обусловлена тем, что рукописные источники - это не факты науки, а факты для науки,"из которых она формирует свои гипотезы. Важную эту особенность называют нередко многовалентностью архивных материалов.
Но где именно искать архивисту столь нужный ему второй инициал лица, поставившего подпись под документом? И каким способом узнать фамилию, в которой читаются только две первые буквы?
Задача эта имеет разные степени трудности в зависимости от того, к какому времени относится документ - к первой или ко второй половине века минувшего, к началу или к середине нынешнего. Причем зависимость эта совсем не такова, какая может показаться неискушенному взгляду.
Есть замечательные книги, юрячо любимые каждым архивистом и, несомненно, помещаемые им втайне гдето очень близко от "золотой полки" художественной литературы... Это разнообразные справочники, и среди них одни из самых притягательных - адрес-календари, издававшиеся в России ежегодно. Самый ранний из них - "Адрес-календарь на лето 1765 г.", позже, вплоть до 1842 года, издавался почти каждый год "Месяцеслов с росписью чиновных особ в государстве", выходивший затем вплоть до 1917 года под названием "Адрес-календарь, или Общий штат Российской империи". Ежегодник этот включал в себя перечень должностных лиц всех правительственных учреждений России, причем с 1844 года он выходил с алфавитом. Это означает, что многие документы личных архивов, начиная с середины XIX века, могут быть расшифрованы с его помощью.
Как это делаете/я? Предположим, перед нами письмо, адресованное некоему Ивану Васильевичу. Из содержания явствует, что он председатель губернской управы. Тогда в "Адрес-календаре" за соответствующий год находится нужная губерния, и в росписи ее штата отыскивается фамилия человека, исправлявшего в тот год такую должность... Обратная задача проще - когда известна фамилия человека и нужно определить, в какой он был должности.
"Адрес-календари" - не единственные издания такого рода, но сами розыски печатных источников справочного характера - дело трудоемкое. Не так давно оно было значительно облегчено: вышел из печати указатель "Справочники по истории дореволюционной России. Библиография", готовившийся несколько лет сотрудниками крупнейших библиотек страны под научным руководством профессора Петра Андреевича Зайончковского, замечательного знатока архивных источников по истории России. В томе указано около четырех тысяч справочных изданий, каждое из которых было просмотрено составителями.
Вот перед нами документ начала прошлого века, писанный неким корабельным мастером. Фамилия приблизительно прочитывается, имя и отчество неизвестны.
Заглядываем в конец "Справочников", где находится самая увлекательная, с точки зрения архивиста, часть книги - указатели. Среди них "Указатель списков лиц по различным профессиям". Находим - "Мастера корабельные. 2461, 2472". Листаем книгу назад и под номером 2461 находим "Общий морской список" на 1806-1809 годы. Составители книги указывают, что мы сможем найти в этом списке: "Роспись чинов Морского ведомства: морской артиллерии, морским полкам, адмиралтействам и портам; корабельных мастеров, медицинских чинов, директоров и начальствующих лиц военных заводов и др. Указывается время начала службы, дата присвоения данного чина, награды..." Теперь остается выписать эту книгу в библиотеке и надеяться на удачу.
Врачи, маклеры, подмастерья каменных дел... И даже массажистку, жившую в начале века в Казани, представляется возможным найти по "Адресу-указателю вольнопрактикующихся врачей-специалистов г. Казани", который вышел в Казани в 1910 году и куда включены были, кроме врачей, фельдшеры и массажистки... И даже фотографа, проживавшего в Риге в конце прошлого века, а также и художника, писавшего портреты одесских жителей в 1870 году, и многих других людей, давно навсегда покинувших места своего жительства, чьи документы - письма, дневники и прочее - медленной, но неиссякаемой чередой поступают на стол архивиста.
Чем ближе к нашим дням, тем поиски затруднительнее. В двадцатые годы продолжали издаваться известные справочники "Вся Москва" и "Весь Ленинград", но в начале тридцатых годов и они прекратились. Потому одна из самых больших трудностей - узнать, как точно (а приблизительность тут недопустима) называлось какое-либо учреждение или тем более его отдел в 1933 или даже в 1950 году, или выяснить что-либо о человеке, если даже точно известно, что он работал, например, в 1935 году в Наркомпросе. Еще труднее придется будущим архивистам - им неоткуда будет узнать необходимые данные о наших днях, те, что могли бы содержаться, скажем, в справочниках под названием "Врачи СССР" или "Врачи Томской области"...
Справочник такого типа - библиографический словарь "Деятели книжного дела в СССР" - готовил в последние годы жизни известный библиограф и книговед И. Кауфман, почти 70 лет жизни отдавший книжному делу. Словарь должен был дать сведения об издателях, книгопродавцах, библиотекарях, иллюстраторах книги и об ученых самых разных специальностей, так или иначе прикосновенных к книжному делу дореволюционной России и СССР. Труд этот не был завершен, но осталась картотека на пять тысяч имен, ожидающая своего издателя. Издание это утолило бы хоть в какойто степени справочный голод, ощущаемый всеми, кто занимается русской культурой XX века.
- А кто издавал прежние адрес-календари?
- Сначала - Академия наук, а с 1868 года - Департамент герольдии, образованный при Сенате из учрежденной еще Петром конторы герольдии. Департамент нес особую функцию - он был хранителем прав дворянского сословия: вел списки дворян, рассматривал жалобы на нарушение сословных дворянских прав и привилегий, надзирал за правильностью гражданского чинопроизводства и занимался сверх того составлением и изготовлением гербов и дипломов на дворянское достоинство...
Сейчас архив этого департамента, хранящийся под номером 1343 в Историческом архиве в Ленинграде,- незаменимый источник сведений о лицах, принадлежавших к дворянскому сословию. Лучший в Москве знаток родословия российского дворянства Юрий Борисович Шмаров оценивает значение этого архива кратко и уверенно: "Все ищу там - и никогда не было, чтоб не нашел".
Семидесятишестилетний, очень моложавый и неутомимый в своих разысканиях Ю. Шмаров всю жизнь занимается делом, совершенно необходимым исторической науке, но ставшей на долгое время не просто редкой, а редчайшей профессией, - генеалогией и геральдикой, историей дворянских родов, доведенной до нашего времени, что особенно ценно ввиду бедности современных справочников, о которой мы уже говорили.
Сравнительно недавно в Москве было несколько замечательных знатоков этого дела - Николай Петрович Чулков, Александр Александрович Сивере, собравший больше тысячи родословных, Илья Михайлович Картавцев. Сейчас мало кого можно назвать, кроме Ю. Шмарова. В Ленинграде работает Владислав Михайлович Глинка, но продолжателей его дела тоже немного. Доскональное знание родственных связей, умение узнать в лицо сотни и даже тысячи людей из известных и не очень известных дворянских фамилий (у Ю. Шмарова собрано восемь тысяч портретов тех, чьими родословными он занимался) - качество уникальное, приобретаемое только многими десятилетиями целенаправленных занятий.
Но без начатков генеалогических знаний не может обойтись ни один из тех, кто работает с архивами.
...Архивист глубоко погружается в чужую семейную жизнь, входит в ее детали - не из любви к предмету, а по профессиональной необходимости. Он знает, имя, встретившееся в одном фонде в полном семейно-генеалогическом контексте, в другой раз встретится изолированно от всех этих связей и поставит его в тупик.
Если своевременно не запомнилось, что первой женой поэта К- Бальмонта была Лариса Михайловна Горелина, что у нее был сын Николай, а от второго брака с Н. Энгельгардтом - дочь Аня Энгельгардт, что вторая жена К. Бальмонта Екатерина Алексеевна Андреева (а о ее семье особая речь) родила ему дочь Нину, вышедшую с течением времени замуж за замечательного художника Льва Бруни, - если все это не запомнилось и не всплывает из недр памяти в нужный момент, тогда беда, тогда на обложке с письмом, от которого не уцелело конверта, придется изобразить колченогую надпись: "Письмо к неустановленному лицу с обращением: "Милая Лариса"... и надпись эта будет мучить, и томить архивиста, и, может быть, даже сниться, и надолго лишит его душевного равновесия, столь необходимого для тихого этого ремесла.