что и рассматривать-то нечего. Комната очень большая, с очень высоким потолком.
Пол покрыт тем же серым ковролином,
что передняя и гостиная. Стены белые и совершенно голые. Кровать хотя и
огромная, но в подобном окружении кажется
маленькой. Простыни белые и свежевыглаженные, как в понедельник: значит, он так
часто меняет простыни? Одеяла серые,
а покрывала нет. Слева от кровати два высоких окна, на них - белые бамбуковые
шторы. С одной стороны кровати стул, на
котором сейчас стоит телевизор, с другой - тумбочка из того же дерева, что и
кровать. На тумбочке лампа под белым
абажуром, подставка белая с синим, похожая на китайскую вазу, лампочка 75-
ваттная. Лампа очень изящная, но я думаю,
что свои немецкие и французские книжки этот тип читает не здесь: лампочка для
этого нужна сильнее. На кровати две или
три подушки, специальный светильник. Почему он лишает себя такого удовольствия?
Я спрашиваю себя, что он подумал бы о моей спальне. Она, по крайней мере,
в два раза меньше. Я с двумя
подружками покрасила ее в нежно-персиковый цвет, эту краску я повсюду искала три
месяца. И оно того стоило. Что он
подумал бы о моем покрывале в цветочек (занавески, простыни и наволочки
подобраны в тон), о трех рваных греческих
одеялах, о безделушках, привезенных из путешествий, которые в огромном
количестве стоят повсюду - на туалетном
столике, на секретере, на книжных полках. Что бы он подумал о стопках писем,
журналов, книг, которые валяются по обеим
сторонам кровати, о трех пустых чашках из-под кофе, пепельницах, до краев
наполненных окурками, о грязном белье,
напиханном в наволочку в углу, об открытках с Аль Пачино и Джеком Никольсоном,
которые я засунула под раму зеркала
над столом, о фотографиях - с одной широко улыбаются мои родители, а на другой
снята я с четырехлетним двоюродным
братцем на Кони-Айленде. Уж не говоря о видах норвежских фьордов, присланном мне
одним приятелем, или
сицилийской часовни, которая привела меня в полное восхищение два года назад и
обложках Нью-Йоркера, которые я
отдала окантовать, и о картах всех стран, в которых я побывала (с городами,
обведенными красным кружком), и особенно о
самом любимом сувенире: заляпанном ресторанном меню, оправленном в красивую
серебряную раму. Это меню от
Люхова, первого нью-йоркского ресторана, куда ступила моя нога двенадцать лет
назад.
Спальня этого человека, - думаю я, - как-то уж слишком обычна для того,
чтобы я могла ее назвать действительно
обычной. Если отнестись к ней благожелательно, ее можно назвать строгой, а если
отнестись критически, то снобистской;
честно сказать, она скорее всего скучна. Во всяком случае, ничего "интимного" в
ней нет. Он что, не знает, что люди вешают
на стены? С его профессией он мог бы легко позволить себе купить несколько
красивых репродукций; а за те деньги,