На этом водевиль закончился, и этот день, день, предназначенный для любви, из водевиля превратился в тяжелый, мучительный кошмар, в путаное тягостное объяснение, в ПРИНЯТИЕ РЕШЕНИЯ.
Князев оставил машину в тупичке за Летним садом, и они с Соней бродили по городу под мелким дождем. Все вокруг было мокрое, грязно-серое и печальное, по-осеннему безысходное, и сами они были мокрые и печальные – полностью сочетались с декорациями. И всюду, во дворе Мраморного дворца, и в Летнем саду, и в Михайловском, на каждой аллее, на каждой мокрой скамейке Князев полуспрашивал-полуутверждал: «Сонечка, ты уйдешь ко мне?..» И в каждом саду, на каждой мокрой скамейке целовал Соню как в последний раз, с нежностью и болью, и говорил ей то, что бессчетное количество раз Соня говорила себе сама. Что их любовь не случай, а судьба. То есть Князев, конечно, выражал свои мысли не так пафосно, попроще, но смысл был именно такой – любовь-судьба.
Сонины каблучки вязли во влажной земле, волосы то свисали мокрыми прядями, то ненадолго высыхали и смешно кудрявились, и Князев, который сам уже дышал питерским простуженным дыханием, каждые пять минут строго хмурился: «Ноги не промочила? А мне кажется, ты носом хлюпаешь…» И опять целовал ее как в последний раз. Им было так горько, что они даже не могли полюбоваться собой, увидеть себя со стороны, – как они кинематографично красивы, бедные влюбленные под питерским дождем, такие несчастные за этой завесой дождя и горечи, как будто они бедные заплаканные детки, как будто мамы увозят их друг от друга по разным городам, странам, мирам, галактикам, навсегда, навечно. Нисколько они не упивались собственным несчастьем, а были просто несчастны, несчастны, несчастны…
И после каждого поцелуя Князев говорил Соне, что их отношения подошли к краю. Что они давно уже не просто любовники. Что им невозможно ЖИТЬ друг без друга. Что если не вместе, тогда – расстаться, не мучить друг друга несбывшимися мечтами. Что они могут быть счастливы, так счастливы, как только бывают люди, которым выпала та самая любовь, которая бывает раз в жизни. А могут сами обречь себя на страшную безлюбовную тоску, навсегда, до смерти, и это будет неправильно, преступно, потому что у человека есть долг перед самим собой – быть счастливым. И перед другими людьми у человека есть такой же долг – быть счастливым. То есть Князев, конечно, выражал свои мысли не так пафосно, попроще, но смысл был именно такой – у них НЕТ иного выхода, нет другой судьбы.
Ну, и все это было правдой, потому что их любовь была… БЫЛА, и капли дождя на ее лице почему-то раз от разу становились все солонее, были совсем соленые, и, уже не понимая, где дождь, а где слезы, Князев опять настойчиво говорил: «Сонечка, как нам дальше жить?.. Сонечка, ты уйдешь ко мне?.. Сонечка, я не могу без тебя, Сонечка… »
Еще совсем недавно слова «уходи ко мне» казались Князеву невозможными. До того, как он побывал в Сонином доме, его мысленно кидало из крайности в крайность: Сонин муж казался ему то не стоящим серьезного отношения «мужем» из анекдота, как у замужних любовниц из прежней жизни, то Мужем, фигурой такой значительной, недоступной, нереальной, что забрать у него Соню было немыслимо. Но у Мужа было нельзя, а у того, кого он увидел, у живого, с твердым неприятным взглядом, оказалось можно.
Этот его визит в роскошную квартиру, не такую, впрочем, роскошную, как ему представлялось, имел совершенно неожиданные последствия – превратил его любовницу Сонечку, питерскую гранд-даму, научного сотрудника Государственного Эрмитажа Софью Головину, из чужой невесомой принцессы во вполне доступную принцессу с милой смешной тетушкой, полноватым ребенком-двоечником, с кастрюльками… и кастрюльки могли быть ДЛЯ НЕГО.
Вся предполагаемая будущая семейная жизнь с Барби была совершенно умозрительной, искусственной, как в кадрах телевизионной рекламы, где ненастоящие люди неведомым способом сделали себе ненастоящего ребенка и втроем улыбались ненастоящими улыбками, наслаждаясь бульоном «Магги» или майонезом «Хозяюшка».
А теперь Князев подробнейшим образом представлял, КАК они будут вместе – он, Соня и пухлощекий мальчик Антоша. ВИДЕЛ, как будет, уходя утром на работу, целовать Соню в затылок – при ребенке не стоит целовать ее в губы, а затем гладить Антошу по голове. Нет, сначала гладить Антошу, чтобы ему не было обидно, а уж потом целовать Соню в затылок…
Они долго кружили по дорожкам Михайловского сада, так долго, что на очередном круге, как Пух и Пятачок, вступили в свои собственные следы, остановились, переглянулись и рассмеялись, и Соня сказала:
– Все, больше не могу… кофе, чай, компот, кисель, борщ, хоть что-нибудь горячее!..
– Прости, я идиот… – сказал Князев и быстро спросил: – Ты меня любишь?
– В некотором роде, – сказала Соня и быстро спросила: – А ты меня?
– Скорее да, чем нет, – сказал Князев. И началось второе действие.
– Двойной эспрессо, – сказал Князев юной официантке в кафе «Шоколадница» на Караванной.
– А для девушки? – профессионально спросила юная официантка.
– Мне только капуччино, – отозвалась Соня. Князев заглянул в меню:
– Для девушки грибной суп, тарталетку с икрой… две, тарталетку с салатом, шоколадный торт…
– И блинчики с малиной, – застенчиво добавила Соня. У Сони вообще-то был хороший аппетит, удивительно
хороший для ее невесомого узенького тела. В любом кафе, куда они заходили «выпить кофе», она, потупившись, говорила:
– Мне только кофе… и салатик, можно два, а что у вас на горячее?..
Это ее неравнодушие к еде выглядело в глазах Князева особенно трогательным, как будто они с Соней были почти семья, игрушечная семья. У них была игра – он, не спрашивая, заказывал, волнуясь, угадал ли он, чего ей хотелось, а Соня отвечала капризной или радостной гримаской, чаще радостной.
А в последнее время ей непрерывно хотелось тортов, и макарон, и супа, и пирожков, и если она хоть в чем-то согласна была считаться беременной, то лишь в части усиленного питания.
– Тарталетки… две… – мечтательно протянула Соня в спину официантки.
– Соня! Отвлекись на минуту от еды… Я задам тебе очень важный вопрос, – Князев поморщился от собственной пошлой расторопности, но он никак не мог обойтись без этого официального «вопроса». – Не обижайся, но ты должна честно сказать…
– Про блинчики с малиной? – понимающе кивнула Соня. Конечно, она знала, о чем он не решается ее спросить.
Конечно, она думала об этом, а кто бы на ее месте не думал?..
– Ведь мы не дети, и деньги – это важно, – смущенно начал Князев.
Он много зарабатывал, даже по московским меркам много. Глазки, попки, круговая подтяжка, ринопластика – все это кружилось перед ним в бесконечном хороводе и оплачивалось так щедро, что он был бы завидным женихом для любой приличной московской барышни, если, конечно, она не оказалась бы дочерью олигарха.
Они не дети, и деньги – это важно… Поездки, одежда, дорогие подарки, все, что необходимо Соне в смысле привычного жизненного уклада, он легко мог ей предоставить. А если бы не мог, то никогда не произнес бы «уходи ко мне», не стал бы звать ее в рай в шалаше, считая рай в шалаше заведомо обреченным на глупую пошлую неудачу. В их предполагаемой реальной жизни могла быть одна реальная проблема – квартира. Но большую красивую квартиру можно купить и в кредит. Так что вроде бы все складывалось.
Все так. Он МНОГО зарабатывает. Но ведь Соня Головина была не барышня, которую легко осчастливить поездками, ресторанами и дорогими подарками. Она чужая жена, жена преуспевающего человека, богатого… И его, Князева, «МНОГО» совершенно иного порядка, нежели «МАЛО» Головина… Князев не сомневался, что Соня понимает это, но он должен САМ сказать ей об этом. Иначе нечестно.
– Деньги – это очень важно, очень, – подтвердила Соня, щелкнула по пустой сигаретной пачке Князева так, что она отлетела на край стола. И ответила, как положено отличнице, полным ответом: – Хорошо, я честно тебе скажу, что мне нужно в смысле материального обеспечения… Слушай: котлета куриная на обед каждый день – раз…
Усмехнувшись, Князев написал на салфетке «котлета» и деловито спросил:
– На ужин что?
– На ужин? Сырники… – Соня задумалась, и Князев помахал перед ней рукой – очнись. – Да… ну… я не декабристка, особенно что касается котлет. Если бы ты годами писал гениальный роман в подвале… или на чердаке… или даже на диване… и я бы больше никогда в жизни не смогла купить туфли Manolo Blahnik… ужас!.. Так я не играю, – вздохнула Соня. – И если бы я больше никогда в жизни не увидела Рим и Венецию. И Флоренцию. И Пизу. Так я тоже не играю. Знаешь, в Пизе главное не башня эта дурацкая, а одна улочка, там есть один дом со ставенками, так вот, я без него не могу…
– Соня, не уклоняйся, – Князев засмеялся и написал на салфетке «Пиза». – Куриную котлету, сырники и Пизу я тебе гарантирую, что еще?
Официантка принесла тарталетки, и у Сони мгновенно сделалось серьезное лицо.
– Понимаешь, ТАКИЕ деньги, как у моего мужа, – это уже не важно, это уже слишком много, это как два обеда… нет, как сто тысяч обедов. Но ведь ты ДОСТАТОЧНО зарабатываешь. А сто тысяч обедов мне не нужно, понимаешь? Кому-то нужно, а мне нет. Честно. Я девушка интеллигентная, не приверженица перламутровых унитазов. Но это я так, чисто теоретически… – Соня принялась за тарталетки.
Это была правда, Соня была девушка интеллигентная, не приверженица перламутровых унитазов, но существовала и другая правда, простая-препростая, – ее дом, включая перламутровый унитаз, все-все-все, к чему она привыкла, как кошка, было свое, СВОЕ…
– Ты уйдешь ко мне?.. – в который раз произнес свою фразу дня Князев.
Две сидевшие за соседним столиком девушки, хорошенькая и нехорошенькая, завороженно смотрели на Князева, поочередно пихая друг друга – «смотри, какой мужик классный»… Встрепенувшись на подслушанную фразу «ты уйдешь ко мне?» – девушки навострили ушки и синхронно подались вперед. Сидели, наслаждались, смотрели на Соню с Князевым, словно им показывали кино про любовь.
Князев через стол поцеловал Соне руку, прошептал «любимая» и еще что-то непонятное, и девушкам захотелось щелкнуть пультом, чтобы увеличить звук.
– Ты уйдешь ко мне? – погромче повторил Князев.
– Куда? В «ягуар»? – невинно улыбнулась Соня, уплывая глазами.
«Сучка, вот сучка», – переглянулись девушки и зло, до самой мелкой морщинки, рассмотрели Соню – надменное лицо, припухшие глаза, одна морщинка на переносице и две под глазами. А хорошенькая поморщилась, как от зубной боли. У нее в недавнем прошлом случился в точности такой же разговор: она все твердила, как заклинание, «ты уйдешь ко мне, ты уйдешь ко мне?» – а мужчина в ответ невинно улыбался и отводил глаза.
– Лично я бы ему не отказала… – обморочным голосом сказала хорошенькая.
– В чем? – хихикнула нехорошенькая.
– Да ни в чем… ни в чем.
– Я тоже, – мечтательно сказала нехорошенькая.
Пока они перешептывались, Князев рассказывал Соне, какую квартиру они могут снять, а если Соне понравится, то купить, не сразу, но очень скоро.
– Где ты хочешь жить, на Чистых?
– На Чистых?.. – раздумчиво протянула Соня. – На Чистых…
Князев посмотрел на нее несчастными глазами и стал так печален и так невыносимо хорош собой, что девушки за соседним столиком в унисон выдохнули – «а-ах, какая сучка…».
Князев протянул к Соне руку, легко прикоснулся к Сони-ному плоскому животу:
– Сонечка, о чем мы, собственно, говорим? Ты же ждешь ребенка…
Сказал и поморщился от нежности, и девушки за соседним столом тоже поморщились, от обиды. Хорошенькая не так давно делала аборт, и нехорошенькая не так давно делала аборт, и ни ту, ни другую никто не просил, не уговаривал. То есть обеих уговаривали сделать аборт КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ, немедленно, сию минуту.
Соня ела, посмеивалась, уплывала глазами, не отвечала «да» и не отвечала «нет», а если и говорила что-нибудь, то лишь одни смешливые глупости.
Князев хмурился, смотрел сердито и обиженно, закуривал и тут же гасил сигарету в пепельнице, и был таким любимым и таким единственным, что Соня внезапно почувствовала, что больше не существует, тает потихоньку от нежности и печали, как снежная баба под мартовским солнцем.
А в первую очередь от нее оттаивают такие важные части тела, как, например, мозг.
И обе девушки за соседним столом тоже растаяли от мгновенной нежности и жалости к Князеву, такому мужественному, такому красивому, и теперь Соня и девушки, все втроем таяли от любви, как три снежные бабы. И все втроем любили Князева, и такие в кафе «Шоколадница» витали флюиды любви, что хорошенькая с нехорошенькой даже почти простили Соню с ее тремя морщинками, одной на переносице и двумя под припухшими глазами.
– Ой, у меня телефон звонит, а я не слышу… – спохватилась Соня. – Да, я слушаю..
– Я твоя мать, – сообщила по телефону Нина Андреевна. – Не отпирайся, я тебя вижу. Ты сидишь ко мне спиной.
Соня обернулась на звук ее голоса.
– Мама! Зачем ты звонишь с соседнего стола?
Нина Андреевна сидела в конце зала с приятным пожилым человеком и нисколько не выглядела виноватой. Тогда и Соня тоже может сидеть с приятным молодым человеком и нисколько не выглядеть виноватой – она ведь просто ела свои блинчики с малиной, и при этом никто не обнимал ее за плечи, не целовал, не держал за руку. Князев удивленно смотрел на женщину напротив – он давно уже ощущал на себе ее напряженный взгляд.
– Это твой любовник, – Нина Андреевна смотрела на Соню и упрямо продолжала говорить в телефон, – он слишком красив, Соня. Мужская красота всегда сопряжена с нарциссизмом, Соня.
– Мама…
– У тебя сублимация, – перебила ее Нина Андреевна, – или, пожалуй, нет, не вполне… Скорее, это у тебя результат амбивалентности по отношению к образу твоего отца…
Результат амбивалентности по отношению к образу отца – что-то очень сложное, но ведь Нина Андреевна не зря непрерывно обучалась на разных курсах. И Соня на миг испытала чувство, знакомое всем родителям, – гордость и одновременно смутную обиду: учили-учили и выучили на свою голову.
– До свидания, мама, – Соня резко встала и направилась к выходу, задев сумкой сразу две чашки на соседнем столе. Вернулась, схватила с тарелки оставшуюся тарталетку с подтаявшим салатом и, не оглядываясь, вышла, а Князев остался платить по счету, в том числе и за разбитые чашки.
Вскоре Князев с Соней уже брели по Караванной под мелким моросящим дождем, а когда дошли наконец до машины, оба внезапно так устали, замерзли и задрожали, словно весь день плакали.
На Фонтанке Князев бросился к Соне, но не как обычно, с нетерпеливым желанием любви, и Соня бросилась к Князеву, но не как обычно, с радостью, что она так ему желанна, а с пронзительной горечью, словно они УЖЕ расстались, и УЖЕ умирали друг без друга, и даже уже почти что умерли.
И этот печальный томительный день все же закончился любовью, вернее, не вполне любовью, а какой-то странной, неуверенной нежностью, как будто они хотели скрыться, спрятаться друг в друге от всех и заплакать. И любовь то ли случилась в полутьме заваленной рюкзаками комнаты, то ли нет. А после стало еще печальнее, словно они хотели друг друга утешить, да не вышло.
Соня отодвинулась от Князева, насколько это было возможно на узком диккенсовском диване, спрятала лицо в подушку, и Князев отодвинулся от Сони, насколько это было возможно, бездумно глядел в потолок, весь в извилистых трещинах и подтеках. Так они лежали молча, а затем Князев, будто передумав сердиться, повернулся к Соне и уткнулся ей в шею.
Что-то случилось с ним странное… Он шептал ей такие стыдные нежные слова, он и представить себе не мог, что способен на такие нежные, такие глупые откровенности, шептал, пока внезапно не обиделся, что она ему не отвечает, и вдруг увидел, что она спит.
Соня спала около часа, так крепко, что не слышала, как звонят ее и его телефоны, а Князев все шептал свои глупости и гладил ее, пока она, так и не проснувшись, не повернулась к нему, и тогда наконец была любовь. И это уже, без сомнения, была любовь, а не беспомощное желание утешить.
И в тот самый счастливый кульминационный момент, когда муж из анекдота обычно приезжает домой из командировки, зазвонил Сонин телефон, – такой уж сегодня был безвкусный день, день, в котором жанры мгновенно и бестолково сменяли друг друга. Водевиль, мелодрама, а затем пошлый анекдот.
– Где ты почему не брала трубку ты что не знаешь который час, – тихим бешеным голосом, не разделяя слов, сказал Алексей Юрьевич.
Соня замерла с трубкой в руке. Она почти физически чувствовала, что она все уменьшается и уменьшается, как Алиса в Стране Чудес, пока не стала такой крошечной, что смогла бы уместиться на его ладони, и он мог бы ладонь сжать, и… и все. Постаравшись выровнять дыхание, ответила на самый легкий вопрос:
– Я знаю, который час. Половина восьмого…
– Почему у тебя такой странный голос? Почему ты запыхалась?
– Я еду по набережной… – приподнявшись на локте на диккенсовском диване, сказала Соня. – На чем еду?.. На машине. На какой машине?.. На своей…
Если бы Головин выражал свои эмоции голосом, то из трубки раздался бы дикий львиный рык, и тогда можно было бы обидеться и отключить телефон, а потом что-нибудь соврать… Но Головин молчал.
…КАК это могло случиться, уму непостижимо, но как-то случилось – она ЗАБЫЛА!.. Нина Андреевна с Фрейдом сказали бы, что Соня забыла, потому что ХОТЕЛА забыть. А на самом деле она просто находилась, наплакалась и заснула…
День рождения—вот что она проспала. Юбилей, черт возьми, одного вполне важного чиновника мэрии города на Неве. Хорошего, черт возьми, друга Академии всеобщего образования. Ректор Академии Всеобуч приготовил подарок чиновнику из мэрии – диплом, в котором утверждалось, что чиновник является теперь почетным членом Ученого Совета, почетным доктором, почетным профессором, в общем, почетным Другом.
Что же касается Сони, то в семь часов она собственной персоной должна была быть в Репино. А ее собственная персона лежала на диване на Фонтанке, и от дивана до Репино было сорок минут быстрой езды, если без пробок.
Загородный ресторан «Шаляпин» в Репино, в советские годы универсам-стекляшка, был странным выбором для празднования дня рождения в конце ноября. Именинник не так давно переехал в Репино и расположился в одном из тех огромных затейливой архитектуры особняков, что высятся вдоль дороги, удивляя проезжающих мимо, тех, кому простодушно кажется, что лучше жить на маленькой дачке за лесом, чем у всех на виду. Однако чиновник был очень горд своим новым местом проживания и, считая теперь, что у них в Репино все лучше, чем в городе, и воздух, и погода, и рестораны, пригласил гостей в дачный ресторан «Шаляпин». Сославшись на все ту же выставку, что выручала ее с лета, Соня договорилась с Алексеем Юрьевичем, что приедет попозже сама, вернее, с водителем дядей Колей, и… забыла, заснула, снова забыла…
И вот уже полчаса прибывающие гости вежливо спрашивали Головина, когда же его очаровательная супруга осчастливит их своим присутствием, а Алексей Юрьевич беспокоился, недоумевал и злился на Соню, поставившую его в несвойственное ему положение человека, который врет, что ему известно, где его жена.
– Закажи мне такси, скорей, мне нужно в Репино ехать… – несчастным голосом велела Князеву Соня, пытаясь вползти в черную бархатную юбку. Одеваясь утром, она выбрала черный бархатный костюм, приблизительно вечерний, и подходящий для того, чтобы проходить в нем целый день, – очень узкая юбка и маленький пиджак. Юбка застряла на бедрах, в пиджаке никак не выворачивался рукав, и Соня, обернутая в скрученную юбку, как в набедренную повязку, нервно змеилась в своем черном бархате.
Князев вызвал такси, молча засунул Соню в юбку и пиджак и, уже полностью одетую, в сапогах, усадил к себе на колени, прижал, покачал, как ребенка.
– Тебе же мучительно врать, Соня…
– Нормально, – уплывая глазами, сказала Соня, – нормально мне врать… я вообще люблю приврать, меня хлебом не корми, дай что-нибудь соврать…
– У тебя истерика, солнышко… Уходи ко мне, Сонечка. Ты вообще понимаешь, КАК мы живем?
– Не-а, не понимаю, – протянула Соня, состроив идиотическую гримаску, – у тебя глаза как у Мурзика, когда он лежал в подъезде: как будто он надеется на лучшее во мне.
– Да, и как?..
– Не надейся.
…УЙТИ НЕЛЬЗЯ ОСТАТЬСЯ. Соня столько раз переставляла запятую, столько раз мысленно гоняла свою запятую туда-сюда, что больше уже не могла думать, КАК они живут, а как будто замерла, впала в оцепенение, как некоторые наиболее хитрые Антошины жуки при приближении смертельной опасности.
– У тебя дома плохо, Сонечка…
– Нет, не плохо, – Соня нервно поглядела на часы, – у меня дома хорошо, просто отлично…
Дома все было хорошо, просто отлично, совсем как прежде, если не считать одной мелочи – они так и продолжали спать отдельно. Алексей Юрьевич ожидал Сониного знака, а Соня… Ей очень хотелось немедленно, срочно отыскать в нем что-то очень плохое, решительно невозможное для продолжения брака… Хорошо бы у Головина обнаружилась любовница и пятеро детей, но нет, ничего такого…
Вот что совершенно непонятно – как только Анна полюбила Вронского, она тут же возненавидела мужа. Но она ведь жила с ним до того, и пила чай, и спала с ним, и обсуждала болезни ребенка, так почему, почему?.. Анна удивительно легко нашла в своем муже плохое… НО ОН ЖЕ НЕ ИЗМЕНИЛСЯ! Нечестно.
А в Алексее Юрьевиче ничего не отыскивалось плохого, абсолютно. Во всяком случае, ничего НОВОГО плохого. Головин ничуть, нисколько не изменился, не стал ни лучше, ни хуже оттого, что она полюбила другого. И ни в чем не был виноват перед ней, не считая того, что она очень сильно любила Князева. Но ведь Соня обманывала Алексея Юрьевича, хитрила, боялась – разве всего этого недостаточно, чтобы его немного возненавидеть?.. Ненависть, конечно, сильное слово, но она бывает разная. Сонина была не страстная, а забившаяся в угол, обиженная и беспомощная. Не ненависть, а так, ерунда, просто бессильный оскал глупого звереныша с застрявшей в капкане лапкой, нерассуждающий страх маленького зверька, который, испуганно озираясь по сторонам, ищет – как быть, куда прилепиться, к кому?!
Соня вздрогнула, беспомощно взглянула на Князева – опять звонок.
– Где ты? – раздраженно спросил Головин.
– На выезде из города, в пробке… ой, поехали… – ответила Соня и отключилась. Смешно сказала сама себе «спокойно, спокойно…», затихла в руках Князева, украдкой поцеловала его плечо, испуганно прошептала «нет-нет, что ты… » на его недвусмысленный отклик и, не удержавшись, еще раз поцеловала. Где же такси, где?!
– Антоша… я знаю, что ты думаешь об Антоше… – вопросительно сказал Князев, – но… собаку ему можно купить… я буду стараться!.. Я УЖЕ его люблю, честно…
– Я зна-аю, – протянула Соня, – где же такси?!
…Антоша в перестановке запятой не фигурировал. Алексею Юрьевичу не так уж нужен Антоша, а самому Антоше нужна только Соня. Антоша с Алексеем Юрьевичем ДРУГ ДРУГУ НЕ НУЖНЫ. Она могла не мучиться мыслью, что лишает ребенка отца. Так что Антоша вообще не играл в этой истории самостоятельной роли.
– Ну хорошо, ну допустим… А что я буду в Москве делать? – спросила Соня. – Ариша устроит меня секретаршей в Газпром?..
– Эрмитаж, – догадался Князев, радуясь ее «ну допустим». – Сонечка, но в Москве тоже есть музеи. Ты можешь работать в Третьяковке, в Пушкинском…
– В Третьяковке, в Пушкинском? Кем, лаборантом? – фыркнула Соня и мгновенным движением сунула ему в нос, как фигу, руку с перстнем-печаткой на пальце. – Я, между прочим, храню русскую живопись в Эрмитаже.
– Все как-нибудь устроится, – убежденно сказал Князев, поцеловал Сонин палец, на котором был надет перстень с печаткой, затем запястье. – Не дрожи так…
И снова Соня словно все уменьшалась и уменьшалась, как Алиса в Стране Чудес, пока не стала такой крошечной, что уместилась на его ладони и, уютно устроившись, сказала, как маленькая:
– Знаешь что?.. Я боюсь.
– Я понимаю, тебе страшно решиться переменить жизнь… Но… чего ты боишься, Сонечка, я же с тобой…
Соня улыбнулась, кивнула.
…Никто никого не понимает. Даже в самые лучшие, самые нежные мгновения, когда кажется, что одна душа на двоих, душ все равно две. И один человек говорит про свое одно, а другой про свое другое… Чего она боялась? Всего. Бояться было ее последней попыткой вернуть жизнь в правильное моральное русло, быть хорошей, перед тем как окончательно стать плохой и уйти…
Боялась, что сможет уйти.
Боялась, что всегда просыпаться с Князевым будет слишком большое счастье. Что вообще это будет СЛИШКОМ. Что какое-то за этим слишком счастьем последует наказание…
Боялась, что не решится уйти – никогда. Что ее счастье всегда будет украдкой. Она будет опасаться, что их опять кто-нибудь увидит… И они перестанут ходить по улицам, будут встречаться прямо на Фонтанке, сидеть дома, и вся любовь будет состоять их коротких циклов – страх по дороге туда, страх на пути обратно, к машине. Оглянуться, скользнуть, отъехать, вздохнуть «пронесло». И нельзя сказать, что это будет ужас. Это будет УЖАС, потому что кому нужна такая любовь?
Но уж, во всяком случае, она не боялась того, о чем говорил Князев, – что Алексей Юрьевич закричит, ударит ее, выгонит, что ее тридцать пар туфель будут разноцветной россыпью разбросаны по Таврической улице…
– Соня, такси внизу.
– Да. Я побежала, я позвоню, пока…
Они быстро поцеловались. Соня вышла за дверь, резко обернулась и увидела такое лицо, какое человек никогда не показывает другим, тем более близким, тем более виновникам таких лиц, – лицо, в котором одна лишь боль.
Соня вернулась, обняла Князева, и тут опять зазвонил телефон – как в кино.
– У меня машина сломалась, то есть не совсем сломалась, а что-то тарахтит. Пришлось вернуться домой. И теперь я еду на такси, – невиновато отчиталась Соня и заструилась, пытаясь сбросить с себя свой узкий бархатный костюм, удобный, чтобы весь день ходить под дождем, а потом отправиться в нем в ресторан, и не приспособленный к быстрой любви в прихожей посреди лыж.
Они даже не дошли до комнаты, так и остались в прихожей, и после любви Соня уверенно сказала «да», сказала «Все. Я сегодня останусь у тебя… Ох, то есть у Диккенса!» и сразу стала легкой, как шарик, и воздушно-смешливой, и спокойной, как бывает, когда решение принято, и решение правильное.
Они, все еще обнявшись, стояли в прихожей, когда позвонил Алексей Юрьевич и уже не сердито, озабоченно, спросил:
– Почему у тебя такой голос, ты что, спишь?! Будь внимательна за рулем. Где ты?
– Все в порядке, я уже в Лисьем Носу, – обреченно отозвалась Соня, придерживая плечом падающие на нее диккенсовские лыжи. Выключила телефон, совсем выключила, чтобы он больше не звонил, и подняла к Князеву несчастное злое лицо. – Я же не могу так поступить, как предатель, правда?
Исчезнуть… убежать… Все равно уже все решено, но сегодня я должна.
Как же ей теперь быть? От Лисьего Носа до Репино двадцать минут, если очень медленно ехать… Через двадцать минут она должна быть в ресторане «Шаляпин». А от Фонтанки до Лисьего Носа двадцать минут, если ОЧЕНЬ быстро ехать.
Князев конечно же сам повез Соню в Репино, и в машине она успокоилась, опять стала воздушно-смешливой, легкой, как шарик. Казалось, Князев вел машину очень нежно, но добрались они до Репино за рекордное время – тридцать три минуты. Только один раз чуть не врезались в столб – именно в Лисьем Носу, у моста.
– Соня, зачем вся эта нелепость – исчезнуть, как предатель, убежать? Ты просто испугалась. И ничего ты не решила… Больше никогда не ври мне, – сказал Князев, и они чуть не врезались в столб. Но это была Сонина вина, вместо ответа она поцеловала его – и «ягуар» резко вильнул на обочину. – Не будешь больше врать?
– Буду, – честно ответила Соня.
…На самом деле и боязнь СЛИШКОМ счастья, и Эрмитаж не были самой правдивой правдой. Самой правдивой правдой было то, что другому человеку и в голову бы не пришло.
Ресторан «Шаляпин» как был стекляшкой, так и остался, и, помня о стеклянных стенах, Соня конспиративно вышла из машины Князева на шоссе, за деревьями, метрах в тридцати от парковки. По-шпионски прокралась между деревьями, заторопилась, мелко-мелко побежала в своей узкой, сдерживающей движения юбке, а на парковке замедлила шаг и чинно направилась к ресторану.
Поднимаясь по лестнице, она уткнулась глазами в плакат: «Шаляпин. Концерт в пользу голодающих», взглянула на парковку сквозь стеклянную стену, всю в зеленых рейках, – убедилась, что Князев уехал, и на секунду остановилась на верхней площадке. Стояла смотрела в зал, радовалась новой помпезной жизни бывшего репинского универсама: торжественные скатерти, серые зачехленные стулья, огромный камин посреди зала. Она смотрела на окруженного нарядными парочками Алексея Юрьевича и вспоминала, как когда-то, много лет назад, после долгой лыжной прогулки они с Головиным внизу в стекляшке съели прямо у прилавка триста граммов докторской колбасы, а потом поднялись наверх, и тут ей невероятно, нечеловечески повезло – они купили ей австрийские сапоги… Сапоги были синие замшевые. Головин был в синем спортивном костюме.
Соня сидела за столом рядом с мужем, по левую руку чиновника-юбиляра, кивала знакомым, кому-то вставала навстречу, с кем-то целовалась специальным светским поцелуем в воздух. В углу зала на большом экране показывали слайды: юбиляр в коротких штанишках, юбиляр на институтском выпуске, юбиляр на собственной свадьбе с напряженно торчащей из черного костюма тонкой шеей и невестой в пышной фате. Именинник был подчеркнуто внимателен к Соне, нашептывал: «У вашего супруга огромные перспективы…» Жена чиновника в сером шелке с серой же меховой опушкой была похожа на нарядную крысу, для полного сходства ей не хватало только хвоста.
– Мы с мужем были на приеме, вы даже не представляете, где, – сообщила она Соне.
– Где ты была сегодня, киска? У королевы у английской, – рассеянно пробормотала Соня.
– Откуда вы знаете, что мы были на приеме у английской королевы? – удивилась жена чиновника. Она с удовольствием называла бы Соню «милочка». – Я долго думала, в каком костюме мне идти, и в каких перчатках, и в какой шляпке… и в итоге я была лучше всех!..
– Лучше королевы? – невинно поинтересовалась Соня, боясь расслабиться и назвать Крысу Крысой.
Крыса еще некоторое время беседовала с Соней на тему «я и английская королева», Соня кивала, улыбалась, затем, извинившись, ответила на звонок.
– Сонечка, ты можешь говорить? – спросил Князев. – Я скучаю по тебе, Сон…
Соня услышала странный резкий звук, и связь прервалась.
– О! Авария! – доложила Крыса, мгновенно обернувшаяся к стеклянной стене. – Машину вынесло прямо на парковку!
– Это мне по поводу выставки звонили, – пояснила Соня, удивляясь так быстро приобретенной привычке оправдываться, и повернулась к стеклу, следуя за Крысиным взглядом. Ничего не увидела и, неловко встав из-за стола, пошла через зал, медленно, как во сне.
– Куда это она? – спросила Крыса Алексея Юрьевича, блеснув любопытными глазками.
Медленно, как во сне, Соня спустилась по ступенькам вниз (ступени были неудобные – больше, чем на шаг, на каждом шаге приходилось немного подпрыгивать), как во сне, подумала: «Какой все же странный дизайн – эти зеленые рейки на стеклянной стене», медленно прошла через парковку, и чем яснее она понимала, что это не может быть он, тем быстрее шла. Дойдя до середины парковки, она все еще не смогла ничего разглядеть, но отчего-то совершенно уверилась, что это не может быть он. И, повторяя про себя «это не он, не он, не он», Соня внезапно, словно проснувшись, кинулась вперед.
Это была странная авария, потому что оба водителя уверяли, что виноваты. Водитель «Волги», старый человек с тонким лицом и длинными завязанными в хвост седыми волосами, утверждал, что он превысил скорость, не разглядел «ягуар», и его понесло на скользком асфальте. У водителя «Волги» была разбита правая рука. Водитель «ягуара» говорил, что, выезжая с парковки на шоссе, задумался и не посмотрел налево. В общем, «дорога в момент ДТП была влажной, видимость ограничена, освещение искусственное, виновным в совершении ДТП считаю себя» – так написали оба в объяснении в ГАИ.
«Ягуар» получил боковой удар, от удара стекло вывалилось в салон, повиснув над водительским местом. Князев, которого бросило сначала назад, потом к рулю, затем опять назад, все три раза проехался лицом по краю стекла и теперь стоял, опершись на капот, весь в крови. И уверял, что у него нет никаких претензий к старому человеку с тонким лицом и длинными завязанными в хвост седыми волосами.
Вместо лица у него был сплошной поток крови, и Соня, захлебнувшись от ужаса, бросилась к нему, но, не успев прижаться, стала тихонько оседать вниз, и Князеву пришлось ее подхватить, а старому человеку с тонким лицом пришлось дать понюхать нашатырь – обоим.
– Кровь, – прошептала Соня, – кровь…
– Да ерунда, царапины, – морщась от боли, сказал Князев, – это порезы, неглубокие, от них всегда много крови. И висок рассечен, больше ничего. Успокойся…
Боясь дотронуться до окровавленного лица, Соня гладила Князева по голове и вся была в его крови, словно сама три раза проехалась лицом по стеклу.
– Она от вас уходит, – резко сказал Князев, Соня не поняла, кому.
– Куда уходит? – поинтересовался Алексей Юрьевич. Головин стоял позади, смотрел исподлобья, не узнавая
Князева, и выглядел как дзюдоист перед боем – покачивался на носках, ссутулившись и слегка наклонив голову. Соне на секунду показалось, что за словами Князева последует удар, но Головин проронил почти не разжимая губ:
– Мы, кажется, прежде не встречались…
– Встречались, – ответил Князев. Соне опять показалось, что сейчас последует удар, но Князев сквозь зубы повторил: – Мы встречались.
Мужчины вели себя одинаково, не смотрели друг на друга, смотрели на Соню, словно каждый из них не существовал друг для друга сам по себе, а их взаимодействие было возможно только через нее. Соня замерла между ними, чувствуя себя почтовым ящиком, синим, с прорезью для писем, – наглухо закрытой… Все еще будучи синим почтовым ящиком, она вдруг нервно хихикнула, и муж и Князев взглянули на нее так зло, что ей опять показалось, что за этим последует удар, но на этот раз оба ударят ее.
Сверху, с застекленной площадки, за сценой на парковке наблюдали несколько пар, среди них юбиляр, почетный друг Академии Всеобуч, и довольная, будто получившая дорогой нежданный подарок, супруга юбиляра в сером шелке с серой меховой опушкой.
– Вот что значит иметь жену на десять лет моложе себя, – с поучительной интонацией во всеуслышание заметила супруга юбиляра, жадно разглядывая мужчин на парковке, похожих на мальчишек-первоклассников, выясняющих отношения из-за машинки. А затем, посмотрев на своего мужа, добавила: – А уж на восемнадцать тем более.
Такая точность формулировки означала конкретное обвинение, и чиновник сильно смутился, но сделал вид, что его супруга просто высказывается по теме, и согласно кивнул:
– Конечно, дорогая.
«Вот дура, совсем потеряла голову…» – насмешливо подумала супруга юбиляра. Но… этот герой-любовник, в черных джинсах и распахнутой куртке, – молодой, фактурный, такой по-мужски обаятельный, и не захочешь, а вспомнишь, как сама бежала, раскинув руки, бросалась в объятия, прижималась лицом… Ректор Головин, безусловно, проигрывал ему как мужчина, решила супруга юбиляра, – так, серая мышь в дорогом костюме, очень серьезная серая мышь… Хотя и он выглядел вполне интересным – добившийся успеха элегантный господин в длинном пальто, накинутом на безупречно отглаженный костюм, весь спокойствие и достоинство… В общем, супруге чиновника нравились оба, и муж, ректор Головин, и любовник, неизвестно кто, но очень хорош собой.
– Ваша жена вас не любит, она любит меня, – не вытирая стекающую по лицу кровь, сказал Князев. – Простите.
– Так она к вам уходит? Надеюсь, не прямо тут, на парковке?
Головин взял Соню за руку, повел к машине.
…Откуда, из каких глубин подсознания взялся в ней этот первобытный ужас преступной жены, почему Соня так покорно пошла за своим мужем?..
– Все, теперь все, – на прощание оглянулась Соня, – ты поезжай в Москву, а я завтра к тебе приеду. То есть прилечу. Встретишь меня в Шереметьево…
А откуда, из каких глубин подсознания взялось в Князеве это первобытное чувство: муж – хозяин своей жены, почему он позволил Соне уйти?..
Вот если бы Головин ударил Соню, или закричал, или оскорбил, это было бы мило с его стороны, потому что тогда Князев мог бы забрать ее сразу же, сейчас. Но Алексей Юрьевич так напряженно обдумывал ситуацию, словно его мозг автоматически перешел в аварийный режим, – ну что же делать, если его «рацио» настолько преобладало над эмоциями, что даже закричать он не мог, даже ударить Соню? Для начала ему нужно было определить, что больше – боль унижения или невозможность жить без нее. Логика говорила, что унижение больше, он быстро прикинул – КАК он будет без нее, и получилось, что вполне МОЖНО.
Головин молча довел ее до машины, открыл ей дверь, усадил в машину, и они уехали…
– ГАИ будем вызывать или сами разберемся? – тактично помолчав, спросил человек с тонким лицом.
– Сами разберемся, – пробурчал Князев.
– Может, «скорую» вызвать?.. У вас глубокая височная рана, в больницу бы надо, рану обработать…
– Черт с ней, с височной раной… Давайте я вашу руку посмотрю, я врач… – отрывисто сказал Князев.
– Хирург? Князев кивнул.
– Оно и видно… предпочитаешь хирургическое вмешательство вялотекущему процессу… – сказал человек с тонким лицом. – Ну, ты не переживай так. Она же сказала – завтра.
Ладно, хорошо. Она сказала – завтра.
Князев изо всех сил пнул ногой «ягуар», сел в машину и уткнулся окровавленным лицом в руль, а человек с тонким лицом остался снаружи – подождать, пока он придет в себя, и помочь вынуть разбитое стекло.
Ну вот, получился пошлый анекдот – муж в командировке, любовник в шкафу… Но ведь рано или поздно все любовники прокалываются на таких простых вещах, потому что думают, что если они сами закроют глаза, то никто их не заметит. Потому что сами считают себя безнаказанными невидимками. Пока Соня вежливо поддерживала беседу с супругой юбиляра, Князев переехал из-за деревьев на парковку, сидел в машине, смотрел на Соню сквозь стеклянную стену – она сидела к нему спиной… Потом выехал с парковки на шоссе, позвонил ей, не взглянул налево… в этой истории все закономерно.
Единственное, чего могло не быть, это старой «Волги», но ведь человек с тонким лицом и длинным седым хвостом БЫЛ. Он был художник, акварелист, а то, что он именно в тот день ездил на пленэр, а потом зашел в гости к своей даме в Зеленогор-ске и вечером возвращался в Питер, так что же, он к своей даме не мог зайти? Вот только ехал он быстро… Но если бы он медленно ехал, тогда бы что-нибудь другое произошло, и Головин по-другому узнал бы об измене жены, но непременно узнал.
В квартире стоял странный сладковатый запах. Антоша был не из тех детей, что до подросткового возраста балуются со спичками или в попытке изобрести порох проводят химические опыты в кастрюльке, но все же, что это?.. Соня, не снимая сапог, бросилась к Антоше, заглянула в комнату и улыбнулась – на письменном столе стояли подсвечники с обгоревшими свечами. Что ребенок делал при свечах, как романтически проводил вечер – читал вслух стихи, пел романсы?..
Убедившись, что Антоша спит, она направилась в ванную, не в свою, а в большую, с перламутровым унитазом. На двери в ее ванную комнату со вчерашнего вечера висела оставленная тетей Олей записка: «Душ не работает».
Соня задумчиво разглядывала себя в зеркало – похожа на леопарда, вся в засохших пятнах крови.
– Ну, собственно говоря, я все обдумал… – Алексей Юрьевич вошел в ванную и встал за Сониной спиной, обращаясь к ее отражению в зеркале.
Соня, не поворачиваясь, кивнула.
Алексей Юрьевич уселся на перламутровый унитаз, заговорил о подробностях – когда и как поставить в известность о разводе всех, кого это касается, в каком районе Соня с Антошей будут жить… и как, когда, в какой степени и каким образом он собирается принимать участие в воспитании сына.
Его реакция на сцену в Репино, на измену, на предательство была схожа с реакцией на травму, как в детстве, когда несколько раз ломал руку. Сначала шок и ничего не понимаешь, и ничего не болит, а затем – думать, что нужно сделать, как действовать. Не жалеть себя, не растекаться мыслями, нравится ему или нет стечение обстоятельств, а относиться к боли как к ситуации, требующей разрешения. Тогда боль переносится на удивление легко. И главное – тогда никто не посмеет увидеть, КАК ему больно.
По дороге от Репино до Сестрорецка Головин размышлял, имеются ли в данной ситуации какие-то опции – развестись или простить, забыть, сделать вид, что ничего не было? И Головин решил, что нет, опций не имеется. Простить, забыть, сделать вид, что ничего не было, – невозможно. Существуют законы отношений мужчины и женщины, которые нельзя преступать. Значит, развод. Эта однозначность, полное отсутствие вариантов оказалось самым ошеломляющим, болезненным, словно он неправильно решил задачу, но почему-то задачу не разрешают перерешить… Он совсем запутался, и на светофоре в Сестрорецке ему пришла в голову странная мысль – простить ее. Специально простить, чтобы потом САМОМУ ее бросить, сравнять счет.
От Сестрорецка до Лисьего Носа Головин немного потешил себя мыслями о мести… Мстить, конечно, нерационально, но приятно. Спрятать ее документы, дипломы, тридцать пар туфель тоже спрятать… Жаль, что у его жены, у его БЫВШЕЙ жены не бутик, не салон, не галерея… бутик, салон или галерею можно было бы закрыть, а вот Эрмитаж не закроешь… Мысленно усмехнувшись, Головин принял решение – поддаваться эмоциям непродуктивно, недостойно, да и себе дороже. Только в дешевых ток-шоу обеспеченные мужья решают свои дела нецивилизованно, ползут с кинжалом в зубах… Он не станет.
И при подъезде к Таврической у него уже сложился полный план действий.
– Я все обдумал. Я куплю тебе небольшую квартиру. Далее. Я буду давать деньги для Антоши. Но не бесконтрольно, а по чекам. По чекам на одежду и на все прочее. Включая теннис. Что же касается твоих прав на нашу общую собственность, то я полагаю…
Соня повернулась к нему, взглянула внимательно. Хорошо, что он все обдумал, хорошо, что все так логично – как всегда. Теперь она сможет уйти. Только нужно стать сильнее, чем он. Соня попробовала, как это – стать сильнее, попробовала побороться с ним, чем могла, пустив в ход всякую завалявшуюся мелочь – уплывающий взгляд, близость с другим, обиды, накопившиеся за долгие годы, сына, любящего только ее… Стояла, молча смотрела на мужа, сообщала ему все это взглядом. Попробовала – и победила.
– Как же это? А?.. Я все обдумал, – растерянно повторил Головин и, оглядевшись, взял с полки упаковку прокладок и уткнулся глазами в текст на коробке. Все его силы ушли на то, чтобы достойно справиться, быть на высоте, задавить в себе тонкий жалобный голос, который обиженно спрашивал, за что, почему все это неприличие случилось именно с ним, да еще так гадко, на людях, как будто в романе…
– Не будь смешным… – Соня забрала прокладки.
Алексей Юрьевич послушно перестал быть смешным, и первое, что он сделал, перестав быть смешным, – ударил Соню. Аккуратно, обдуманно, словно выполняя намеченное, беззлобно, но довольно сильно: схватил за волосы, приблизил ее лицо к себе и ударил коротким ударом дзюдоиста, разбил губу. Испачкал манжету ее кровью. Да, вот так вот просто, без затей, как положено, побил неверную жену. Сонина кровь перемешалась на ее лице с кровью Князева.
– Антоша спит, пожалуйста… – тихо сказала она, отступая в глубь ванной, чтобы Антоша ничего не услышал.
Головин тихо – только сжатые губы выдавали его ярость – сказал ей несколько коротких слов, точно обозначив, кто она и что именно она делала со своим любовником, пока он ее содержал.
«Сучка» – это было самое мягкое слово, и этот неожиданно грубый, нехарактерный для него язык испугал Соню гораздо больше, чем соленый вкус крови, все еще текущей из разбитой губы.
Но вот странность – чем больше он был не похож на себя, чем больше он твердил немыслимые, не его слова – «сучка, сучка», тем более виноватой она себя чувствовала и тем нестерпимее жалела мужа. И почему-то вспомнила маленького Антошу – когда она вдруг от него отвлекалась, он немедленно начинал плохо себя вести, чтобы она обратила на него внимание.
То, что Головин сделал дальше, было странно, невероятно: он усадил ее на край ванны, а затем наклонился, снял с нее сапоги, взял из ее рук тапочки и надел на нее. И это испугало ее по-настоящему, до дрожи, до плача.
– Что?.. – прошептала Соня. – Что ты, зачем…
– Не знаю, – деревянным голосом сказал Алексей Юрьевич, – наверное, я… не знаю… я же тебя люблю…
– Нет, нет… – всхлипнула Соня, – нет…
– Хорошо. Давай без лишних эмоций, – сухо отозвался Головин, – я все тебе сказал.
Часа в три ночи – они так и сидели, он на перламутровом троне, она на краю ванны – Алексей Юрьевич перерешил задачу.
И опции открылись: развод означал не силу, а слабость. Развод – это неудача, а неудачи существуют для других, не для него. И другая возможность, второй вариант: поступить так, как ОН считает нужным, не пойти на поводу у другого человека, у ее любовника, не впустить в свою жизнь чужую волю. Не позволить случайным факторам вмешиваться в ЕГО решение задачи, в ЕГО планы. Ведь в его планы не входило отпускать Соню.
– Думай о себе, Соня. Мир устроен так, что счастье одних возможно только при несчастье других, – сдержанно произнес Алексей Юрьевич и неприятно улыбнулся. – Правда, остается вопрос, почему именно я должен быть несчастным?..
Соня не знала, почему именно Головин должен быть несчастным.
…И боязнь СЛИШКОМ счастья, и Эрмитаж не были самой правдивой Сониной правдой. Самой правдивой Сониной правдой было то, что другому человеку и в голову бы не пришло.
А ей вот пришло. Оставить, бросить, исчезнуть навсегда, предать – сама мысль об этом была ей не то чтобы противна, но… в общем, да, противна. Она точно знала, каково это, когда тебя оставили, бросили, предали.
Не то чтобы взрослая Соня всю жизнь носила с собой свой детский ужас и недоумение – за что?.. Не то чтобы она до сих пор размышляла, почему ее папа так и не захотел ее увидеть. Хотя бы разочек. Не то чтобы ее детский страх предательства превратился в невозможность предать самой… Но, в общем, да.
Да, это было именно так. Нина Андреевна с Фрейдом очень обрадовались бы, получив такое практическое подтверждение своей науке. Соня и правда очень боялась предать, бедная маленькая Сонечка…
Бедная Соня, она все прикидывала, все взвешивала на точнейших весах – кто же из них двоих несчастнее? Кто, кто? Любимый, чуть не плачущий от любви Алексей Князев или Алексей Юрьевич Головин, НЕлюбимый, НЕ любящий ее? Кого МОЖНО оставить, бросить, предать? Сравнивать чужое несчастье запутаешься, вот она и запуталась. Вот такая самая правдивая правда и такая глупенькая Соня. Ну что же делать – Соня была довольно сложно устроенная девушка, и у нее было много разных мыслей, а среди множества разных мыслей легко могут найтись такие, которые другим людям покажутся глупенькими…
И к Соне пришло решение, второе за день, но опять единственно возможное – попросить прощения и, если он ее простит, все начать сначала. Без подробностей. К чему причинять ненужную боль? Хватит и той, что уже есть.
Соня попросила прощения и пообещала все начать сначала. Алексей Юрьевич ее не простил: это было бы неправильно и унизительно – простить, но согласился начать сначала.
Был ли это экспромт – про счастье ценой несчастья другого? Был ли Головин случайно, бездумно искренен с Соней, или же эти его слова были всего лишь частью мгновенно родившегося плана, элементом правильного решения задачи, – Алексей Юрьевич и сам не знал… Алексей Юрьевич был ОЧЕНЬ УМНЫЙ ЧЕЛОВЕК и понимал Соню, как очень хорошо, просто отлично выученный материал. А экспромт и есть следствие хорошо выученного материала.
Любил ли он Соню?.. Для этого ему нужно было прежде ответить на вопрос, что такое любовь, а Алексей Юрьевич предпочитал не думать о пустых вещах, а правильно организовать свою жизнь. А этой ночью правильная организация означала примирение и его возвращение в супружескую постель.
…Но отчего-то их примирение этой ночью, торопливое, с закрытыми глазами и сжатыми губами, не примирило их, а, наоборот, еще больше отдалило друг от друга. Словно ярким светом высветилось между ними что-то невозможное.
Алексей Юрьевич сделал Соне больно. От боли она вцепилась зубами в подушку, и, когда все закончилось, на подушке отпечаталась смешная рожица – два мокрых глаза и след от зубов… Такую свою внезапную изнеженность Соня отнесла на счет беременности – пусть она была еще незаметной, но она все же БЫЛА, и беременности были не показаны Сонины рефлекторное нежелание и рефлекторная нелюбовь.
Соня была уверена, что поступила правильно, вот только почему-то лежала с закрытыми глазами, будто она не рядом с мужем, а в другой галактике и между ними много-много световых лет. И почему-то Алексей Юрьевич, не самый тонкий человек на свете, не самый чувствительный, встал потихонечку в своей другой галактике и ушел от Сони в кабинет, без объяснений.
…Алексей Юрьевич был, конечно, не самый тонкий человек на свете, но и не такое тупоголовое существо, чтобы его можно было обмануть отданным ему на десять минут Сони-ным не любящим его телом. А Соня думала, что ТАКОЕ?..
Соня спала одна и видела сон. Смотрела свой сон и плакала.
– Гадко так мучить нас, – неприязненно говорил ей Алексей Юрьевич.
– Гадко, гадко, нельзя отрубать нам хвост по кусочкам, – говорил Князев.
– А почему я? Почему я?! Сами рубите ваши хвосты. Брак – это выбор навсегда. Двое даны друг другу навсегда. Я не могу выбрать… А вдруг я выберу неправильно? У меня может быть десять браков, но хотя бы один должен быть настоящий, то есть навсегда. Иначе я стану плохой.
Во сне они оба любили ее, ничего более трагического не могло быть – они оба любили ее, не физически, а просто любили… А она говорила:
– Ну зачем вам я, полюбите кого-нибудь другого, другие не хуже… А может быть, вы полюбите друг друга?..
Князев полночи просидел в машине под Сониными окнами. Телефон конечно же не отвечал, окна были темны, и часа в три Князев так зло и резко нажал на газ, что на визг тормозов из подъезда высунулся охранник, вдохнул запах паленой резины и подумал: «Нет у этих новых русских ни стыда ни совести». А Князев вылетел с Таврической улицы, а затем и из Питера на максимальной скорости, которую только способен развить «ягуар», когда его хозяин оставляет позади себя унижение под темными окнами, любимую женщину, всех обманутых мужей на свете и от километра к километру твердит: «Завтра, завтра, завтра». Она же сказала, что прилетит завтра.
А назавтра Сонин телефон не отвечал, и все воскресенье Князев провел в Шереметьево. Сидел в нижнем баре, засыпал за столом, бросался к каждому питерскому рейсу, пугая народ своей горячностью в сочетании с разбитым лицом, опять спускался вниз… К концу дня он стал любимым бомжом нижнего бара, а Соня так и не приехала.
Под вечер, когда оставалось еще два рейса из Питера, она наконец позвонила.
– Что случилось?! – крикнул в телефон Князев. – Ты заболела, попала в больницу?..
Соня в ответ тоненько сказала несколько слов, и он стремительно нажал на сброс. Сразу же стер номер ее телефона. Глупо, как будто он не помнил его наизусть.
Нет, не глупо – потом когда-нибудь забудет, и все, нет ее телефона. И больше он никогда ей не позвонит – все. И дома у него, как у любого хирурга, так много алкоголя, что можно открывать Duty Free.
Когда Князев выезжал из аэропорта, позвонила Барби. В клинике она больше не бывала, но иногда позванивала, совершенно невинно, поболтать, узнать, как дела.
– Алешечка, а почему у тебя такой голос? – пропела Барби.
– Голос? Нормальный. В аварию попал. Нет, ничего, порезы.
– Порезы? Ой, я приеду, можно? Я же все-таки врач, почти. И вскоре он уже спал с Барби, просто спал.
…Ничего у него с Барби не вышло. Он и сам не знал, чего хочет – не то быть с ней подольше, стереть ею с себя отпечаток Сониного тела, не то поскорее принять ее как снотворное и заснуть.
Но не получилось ни так ни этак, и бедняжка Барби воззрилась на него с обидой и младенческим удивлением: что же это, она по всем правилам заводила волчок, а прежде безотказный механизм не функционировал!..
– Спи, я понимаю, у тебя был тяжелый день, авария, – мило сказала она, но Князеву отчего-то вдруг стало очень важно пересилить себя, прекратить эти бесплодные мучения, и, снова повернувшись к Барби, он все-таки доказал себе, что никакого тяжелого дня, никакой аварии, НИЧЕГО не было, что ВСЕ В ПОРЯДКЕ. И отвернулся, уткнулся в подушку, как вчера Соня.
Барби повеселела, залепетала что-то по-детски, как всегда после любви. Все-таки она взяла верх над этой питерской черной галкой, этой сучкой, отбирающей чужое. Теперь ее очередь смотреть как обиженный ребенок. Любовь – это война, и каждый за себя – приблизительно так думала Барби.
Проведя пальчиком по лицу Князева, Барби очень удивилась. Он, кажется… не может быть, неужели?..
Барби продолжала лепетать свои детские нежности и думала, растерянно и удивленно, удивительную мысль: неужели женщины ТАК отличаются друг от друга, чтобы ПЛАКАТЬ?.. Странно, ужасно странно…
А Князев лежал и думал: ну что же делать, не стреляться же из-за любви?! Хватит того, что он плакал, взрослый мужик. Хирург, между прочим, прежде оперировал не только глаза и попы, много страшного видел. А что больно ему, так тут все просто: да, больно, но если утром проснуться и ничего не болит, значит, вы умерли. А он жив.
Утром Князев проснулся и только тогда понял, КАК ему больно. Он был жив, даже очень жив, еще как жив.
…А Соне было не больно, как будто она была не жива, ей было НИКАК, как будто ее самой у себя не было.