Марина стояла у окна в коридоре вагона поезда дальнего следования. Она специально часто выходила из купе, чтобы реже встречаться взглядами с отцом Дмитрием. В Воронеж им пришлось ехать вдвоем. Александр по уши завяз в делах своих непутевых детей, а Бориса по-прежнему категорически не отпускали с работы, бесцеремонно напоминая, как часто шли ему навстречу во время болезни дочери. Андрей Капитонов предлагал свои услуги, но Марина посчитала, что он будет нужнее возле жены, которая все еще никак не могла прийти в себя после смерти Нины. Ирина постоянно цеплялась за рукав мужа исхудавшими пальцами, будто бы он мог исчезнуть вслед за дочерью, как только она ослабит хватку.
— Пусть Сережка поживет пока у меня, — перед поездкой предложил Марине Борис.
— Нет уж, — поначалу отказалась она. — Ты еще запьешь… или…
— Ничего такого «или» не будет, — отрезал Епифанов. — И пить я не собираюсь. А Сереге полезно с мужчиной пожить, а то вы, бабенции, довели его уже до того, что смотреть на парня тоскливо.
— Ты прекрасно знаешь, что не мы его довели…
— Да знаю я… Так просто болтаю… Но Сережке правда плохо. Он любил отца, был уверен в незыблемости собственной семьи, а тут вдруг такое… Одно радует: дешевый понт с него слетел, вся эта шелуха… Оставь его со мной, Маринка!
И Марина согласилась. Аню отвезла к матери, а сына отправила к дяде. Теперь, стоя у вагонного окна, она вспоминала этот разговор с Борисом. Да, на Сережу очень подействовала смерть отца. Анна то ли не поняла до конца, что отец уже никогда не вернется домой, то ли не хотела этого понимать и гнала от себя все мысли, связанные с Алексеем. Она казалась спокойной и веселой, как всегда. Сергей сильно потускнел лицом и действительно перестал выкаблучиваться, дерзить, хамить и даже пропускать школу. Он вдруг будто понял, что в жизни есть некие ценности, потеря которых с трудом переносима, а потому самому не стоит рушить то, что потом нельзя будет восстановить никакими усилиями. Оказалось, Сережка действительно очень любил отца, хотя ранее трудно было его в этой любви заподозрить.
Марина не находила себе места оттого, что в своих мыслях так быстро нашла замену Алексею. Она постоянно думала об отце Дмитрии. Ее пробирала дрожь, когда она встречалась с ним взглядом. Он всегда смотрел на нее невозмутимо и спокойно, и Марина мучилась тем, что не вызывает в нем никаких эмоций как женщина. Перед поездкой в Воронеж она закрасила седые прядки краской, близкой по цвету к своему натуральному тону, и даже купила новую, хотя и очень скромную блузку черного цвета в тонкую белую полоску. Ее белый воротник, как Марине казалось, освежал лицо, а новая стрижка каре — несколько молодила. Дмитрий никак не среагировал на то, что она к поездке несколько преобразилась, и не задерживал на ней взгляда дольше, чем полагалось при нейтральных разговорах.
Марина вздрогнула, когда отец Дмитрий, выглянув из купе, пригласил ее выпить чаю. Соседи по купе, моложавая супружеская пара, отправились в вагон-ресторан, и Марина со спутником остались одни. Она затравленно смотрела на отца Дмитрия и каждый раз, когда он к ней обращался, вздрагивала. В конце концов он отставил на столик стакан с чаем и сказал:
— Марина Евгеньевна, мне кажется, вы меня боитесь. Это так?
Марина чуть не подавилась чаем. Она откашлялась и нехотя ответила:
— Просто мне никогда раньше не приходилось иметь дела со священнослужителем.
— Мы такие же люди, как и все.
— Нет… не думаю… В церковь-то далеко не всякий ходит, а уж служить там… Что-то с человеком должно случиться особенное, чтобы…
— Чтобы что?
— Ну чтобы променять обычную светскую жизнь на… служение…
— Да еще неизвестно чему, да? — улыбнулся отец Дмитрий.
— Вы на самом деле верите в Бога? — спросила Марина.
— Разумеется, иначе я не был бы тем, кем являюсь.
— И все-таки… когда вы поменяли мировоззрение? Что-то должно было послужить причиной! Мы ведь примерно одного возраста, значит, и вас должны были воспитывать в суровом атеизме.
Отец Дмитрий улыбнулся и сказал:
— Ну… вообще-то все началось с обычного детского вопроса, на который никто не мог мне дать ответа: «Почему сейчас обезьяны не превращаются в людей?» Им… в смысле… обезьянам… для этого создают все условия: особым образом дрессируют, дают в руки кисти с красками, и они даже создают картины, а в людей — ну никак… Когда в выпускном классе школы на уроке биологии я вдруг поставил под сомнение теорию Дарвина, мне пригрозили исключением из комсомола.
— А вы были комсомольцем? — удивилась Марина.
— Сказал ведь, что я — такой же, как все. Как все, вступил в ряды ВЛКСМ в восьмом классе, гордился значком на лацкане школьного пиджака. А после моего выступления против Дарвина меня почему-то начали сторониться одноклассники. Когда я отворачивался от них, шевелили пальцами у висков: мол, Димка-то Епифанов того… отведал опиума для народа. А потом я случайно, вот так же… в поезде, познакомился со священником, который дал мне ответы на многие мучившие меня вопросы. Он-то и заронил во мне желание пойти учиться в духовную семинарию. Думаю, что вы, Мариночка, даже не можете себе представить, как восприняли родственники это мое желание.
Марина, у которой все задрожало внутри от его «Мариночка», ответила:
— Ну почему же… Я представляю…
— В общем, был грандиозный скандал, — продолжил Дмитрий. — Особенно, кстати, возмущался как раз Матвей Никодимович, которому казалось, что я позорю скопом всех Епифановых, а его, парторга одного из цехов Кировского завода, особенно.
— Ну и как же вы выдержали… один против всех?
— Молодости вообще свойственно противостояние всему свету, с обывателями, с серой массой, которая не понимает, что защищает. В этом был особый кураж. В то время я был по-своему счастлив, если не считать…
Отец Дмитрий замолчал, будто не желая вспоминать дальше, но Марине хотелось, чтобы он продолжал рассказывать. Она интуитивно чувствовала, что именно сейчас может услышать самое для нее важное, а потому спросила:
— Если не считать… что?
— Во-первых, очень жаль было мать. Ее пришлось оставить на разъяренных мужчин, которые все свои неразрешимые вопросы, касающиеся меня, обратили к ней. Во-вторых… я тогда был влюблен… очень сильно… А девушка сказала: «Выбирай: или я, или церковь».
— И вы выбрали церковь? — непроизвольно обрадовалась его выбору Марина.
— Не сразу. Я долго мучился, долго пытался уговорить ее принять меня таким, каков я есть, но она не захотела. Сказала: «Останемся лучше друзьями». Мы и остались. Переписывались даже. Довольно долго. Она вышла замуж, но все равно мне писала. Потом, правда, все как-то угасло…
— У вас угасло? — рискнула спросить Марина.
— И у меня тоже, — ответил отец Дмитрий. — Время, знаете ли, лечит, раны рубцуются, остается лишь легкая печаль.
— И вы никогда ни о чем не жалели?
— Каждый человек о чем-нибудь жалеет. Но о выборе своего пути не жалел никогда.
Марина чуть дрожащей рукой опять взяла в руки стакан с чаем, отпила от него и постаралась спросить как можно равнодушнее:
— А не женились, потому что… из-за нее, той своей любви?
Отец Дмитрий невесело улыбнулся и нехотя ответил:
— Не знаю… Сначала конечно же из-за нее, а потом… В самом деле, не знаю… Не встречалась такая… — он посмотрел на Марину каким-то особым, пристальным взглядом, и она закусила губу, чтобы не вскрикнуть, — для которой бы… В общем, вы понимаете… Но не будем о грустном. Расскажите лучше о своих детях, Марина Евгеньевна.
Марина перевела дух и стала рассказывать о Сергее с Анной и в конце концов, как все матери на свете, увлеклась и забыла обо всем другом, что терзало ее сердце.
* * *
Село Окуловка, до которого пришлось трястись около часа на старом дребезжащем автобусе, трансформировалось в село Красное. Поскольку красный был не только цветом пролившейся в революционных боях крови, но исстари определял еще и нечто красивое, название села решили оставить прежним, несмотря на нынешнее буйное помешательство россиян на переименованиях. Маленькую церковь Вознесения Иисуса Христа, которая долгое время служила складом продовольственного магазина, отреставрировали, заново освятили и даже позолотили купол. Отец Дмитрий сразу отвел Марину на постой в небольшой домик недалеко от церкви. Его хозяев порекомендовал местный священник отец Николай, с которым Дмитрий из Петербурга связался по электронной почте.
В первую же ночь в чужом доме Марина заснула мертвым сном, поскольку в поезде абсолютно не могла спать, смущаясь близостью отца Дмитрия. На следующее утро он пришел к ней с двумя новостями.
— Ну, Марина Евгеньевна, у меня для вас два сообщения, и, как говорится, одно плохое, другое хорошее. С которого начнем?
— Давайте с хорошего, — решила Марина.
— Давайте! — Отец Дмитрий улыбнулся и сел напротив Марины на смешной старый стул из тех, которые раньше называли венскими. — Нам повезло в том, что потомки отца Захария и его жены Пелагеи никуда не выезжали из своей Окуловки, ныне — села Красного. Их дочери Любови, для которой Пелагея припасала украшения, уже нет в живых. Она была замужем за местным механизатором Ильей Корсаковым. Жили небогато, но особенно не нуждались. Сын был у них один, Тимофей, он умер в прошлом году. По сей день живет и здравствует сын Тимофея Ильича — Михаил Корсаков. Ему нынче сорок семь лет. Это, собственно, и есть второе известие, которое плохое.
— Ну и что же плохого в том, что жив Михаил Корсаков? Если ему всего сорок семь, значит, он вполне успеет воспользоваться прадедовыми драгоценностями.
— Все дело в том, что этот Михаил Корсаков — горький пьяница и антиобщественный элемент, первый буян на селе Красном. И все прадедовы драгоценности он моментально спустит за пару сотен рубликов, чтобы как следует напиться на помин их душ или просто так, для удовольствия.
— Собственно говоря, мне нет никакого дела до того, куда этот алкоголик денет свои собственные драгоценности, — резко сказала Марина.
— Нет, Марина Евгеньевна, думаю, что так рассуждать нельзя, — покачал головой отец Дмитрий.
— Почему?
— Потому что не стоило ехать так далеко, чтобы выбросить драгоценности на помойку. Можно было отдать их любому бомжу в Питере. Только вряд ли из этого вышел бы прок.
— Ну и что вы предлагаете?
— Жена отца Николая сказала, что некая Антонина Голубева всегда утверждала, будто ее девочка, пятилетняя Натка, приходится дочерью Корсакову. Сам Корсаков от отцовства наотрез отказывается, дочку не признает, а бедная Антонина всегда незаметной мышкой по селу пробегала, чтобы только Михаил ее не заметил, не привязался и не прибил за клевету, которую она якобы распространяет по селу.
— То есть вы считаете, что мы должны отдать все этой Антонине?
— Антонине невозможно отдать, потому что она уж года три как пропала из села.
— Что значит — пропала? — удивилась Марина. — Корсаков виной?
— Жена отца Николая точно не знает, что там за история вышла. Вроде бы она сама куда-то уехала и не вернулась. А девочка сейчас живет у родной сестры Антонины — Полины. Вот я и предлагаю сходить к этой самой Полине и выяснить подробности.
— Какие?
— О происхождении Наташи. Полина ведь не знает, что мы привезли ценности, поэтому не станет нас обманывать только для того, чтобы их получить. А просто так признавать отцом девочки пропойцу и чуть ли не уголовника — вообще не имеет смысла.
— Возможно, вы и правы, — вынуждена была согласиться Марина.
* * *
— Да конечно, Мишка Корсаков — Наткин отец! — убежденно сказала Полина, плотная приземистая женщина, продолжая месить тесто крупными сильными руками. — Тонька-то — божий одуванчик, никак замуж выйти не могла. Никто не брал: бледная больно, невидная из себя и еще чересчур стеснительная. В общем, уж тридцать, а ни семьи, ни детей. Я ей говорю: «Тонька! Ну замуж не берут, так хоть ребенка-то роди! Все будет, кто в старости стакан воды поднесет!» А она «нет» да «нет» да «может, повезет еще». А потом видит — не везет, хоть ты что! А этот самый Мишка Корсаков возьми да и приди к моему Тольке за какой-то надобностью. Я вообще-то Корсакова веником шугаю, а тут трезвый был, я и не стала. Ну а Толька — возьми да и предложи Мишке Тоньку. Я-то думала, что все это шутки шутками, а потом гляжу, а у Тоньки — пузо! Спрашиваю — откуда? А Тонька и скажи, что ребенок-то Мишкин. Ну… я к Корсакову: так, мол, и так… папашей, значит, скоро заделаешься… Может, квасить-то перестанешь, заживешь, как все нормальные люди, семейной жизнью. А он обозвал сестру мою матерно и такую дулю мне показал — вот вам, мол, какой я есть отец Тонькиному ребенку. В общем, потом Тонька меня ругала, что я к нему пошла, потому что такой муж, как Корсаков, ей и даром не нужен. А я в ответ: чего ж ты тогда с этим Мишкой? Он же алкоголик! Мало ли, ребеночек уродливый получится! А она сказала, что Мишка в тот момент трезвый был и вроде даже ласковый… вот… а другой, дескать, на нее и не позарится. Ну… вот так и родилась Натка. Тонька никогда ребенка Корсакову не совала и ничего от него не хотела, а он почему-то, как видел ее, прямо зверел, проходу не давал. В общем, совсем у него мозги съехали от этой водки.
— А где же сейчас Антонина? — спросил отец Дмитрий.
Полина вздохнула, отставила в сторону квашню с тестом, уселась на табуретку и даже смахнула рукой, испачканной в муке, слезинку.
— Не знаю я, где Тонька, вот как. Чтобы от этого Корсакова отделаться, ну и подзаработать, завербовалась куда-то на Север… рыбу, что ли, перебирать… или там фасовать… а может, чистить… не помню точно… Говорила, как устроится, Натку заберет. Сначала писала, что все хорошо идет: комнату сняла и даже деньги понемножку откладывает. Потом писать перестала. Толька мой начал разные запросы посылать. Так пришла бумага с печатями, что Голубева Антонина пропала без вести, а вместе с бумагой — письмо от бригадира… что ли… с кем Тонька работала… В общем, похоже, что смыло ее за борт с корабля во время какой-то ужасной непогоды. Но никто этого не видел, а потому она считается пропавшей без вести. Деньги, что она успела заработать, нам переслали. Так разве ж это деньги за Север? Так, ерунда… Натке на джинсята! А у меня своих пацанов, между прочим, трое! А тут еще Натка. Дикая, как кошка… Не в Тоньку! Похоже, вся в Корсакова! Никакого сладу с ней нет!
— А познакомиться с девочкой можно? — спросила Марина.
— Чего ж нельзя! Конечно, можно! — согласилась Полина и оглушительно выкрикнула: — Наташка! А ну подойди сюда!
Из глубин дома в ответ на ее призыв не раздалось ни звука.
— Натка!!! Кому говорю — иди в кухню! — еще раз крикнула женщина, но никто в дверях так и не появился. Полина недовольно покачала головой и сказала: — Вот подлая девка! Ни за что сама не придет! Пошли в залу, что ли!
В большой комнате в глубине дома в уголке дивана сидела тоненькая бледная девчушка с очень светлыми, небрежно заплетенными косичками, настороженными глазами и копеечными сережками в крохотных ушках.
— Натка! Чего тебя вечно не доорешься! — перешла в наступление Полина. — Люди вот к тебе приехали! Из самого Санкт-Петербурга! Они твою бабушку с дедушкой, говорят, знали. Гостинцев тебе привезли.
Натка даже не пошевелилась при сообщении о гостинцах, которое у другого ребенка вызвало бы как минимум любопытство. Отец Дмитрий вытащил из кармана большую плитку молочного шоколада с изображением Медного всадника на обертке, которую они с Мариной купили вовсе не в Санкт-Петербурге, а в магазинчике, попавшемся им по дороге к Полине. Вместо того чтобы ухватиться за шоколадку, Наташа отвернулась и даже спрятала руки за спину.
— Вот она всегда так! — зло заметила Полина, и стало ясно, что дочка Антонины надоела ей хуже горькой редьки. — Вы уж тут с ней сами… как-нибудь… а у меня… видели… тесто… Перестоится еще… Да и вообще… некогда мне…
Безнадежно махнув в сторону девочки полной рукой, Полина отправилась поближе к своему тесту. Марина подождала, пока она скроется из вида, и попросила отца Дмитрия достать из сумки шкатулку Пелагеи. Тот недоуменно пожал плечами, но шкатулку все-таки достал. Пока Марина молча искала среди драгоценностей маленькие золотые сережки с красными камешками, которые приглянулись ей еще в спальне бабушки Бориса, Натка сидела все так же, отвернувшись от гостей и заложив руки за спину. Найдя серьги, Марина подсела на диван к девочке и сказала:
— Наташа, посмотри, пожалуйста, что мы тебе еще привезли, кроме шоколадки.
Девочка не шелохнулась, и Марине пришлось продолжить:
— Это такие камешки драгоценные… Я думаю, что они называются рубинами. У тебя будут сережки, как у маленькой принцессы!
На слове «принцессы» плечико девочки дрогнуло. Марине пришлось еще раз повторить:
— Посмотри, пожалуйста!
Натка чуть повернула голову и бросила быстрый взгляд на Маринину ладонь. То, что на ней лежало, девочку все же заинтересовало, она наконец повернулась и с восхищением уставилась на серьги. Марина молчала, и Натке пришлось что-нибудь сказать. Слабым тихим голоском она спросила:
— Это что?
— Я же сказала: сережки. Хочешь, я вдену их тебе в ушки?
— Тетя Поля заругает.
— Не заругает. Сережки тебе оставила бабушка.
— А где она? — спросила Натка, не отрывая зачарованного взгляда от сережек.
— Бабушка, к сожалению, уже умерла, но, когда еще была жива, эти сережки просила непременно тебе передать, если мы вдруг с тобой встретимся. Давай я тебе их вдену.
Девочка, напряженно улыбаясь, подставила свое сильно порозовевшее ушко. Марина вытащила из него легонькую гигиеническую сережку и вдела красный камешек. Потом вставила новую серьгу и в другое ушко Натки.
— Не тяжелые? — спросила Марина.
— Нет… — еле выдохнула девочка, боясь пошевелиться.
Марина оглядела комнату, нашла зеркало, висящее на стене у дверей, подвела к нему Натку и сказала:
— Погляди, как красиво! Тебе нравится?
Девочка кивнула со счастливым лицом. Тут к ней приблизился отец Дмитрий с шоколадом и спросил:
— Может быть, шоколадку все же возьмешь?
Натка протянула руку к яркой плитке и в свою очередь спросила:
— Тоже от бабушки?
Отец Дмитрий рассмеялся:
— Нет, это от нас с Мариной Евгеньевной.
Девочка наконец широко улыбнулась. Отец Дмитрий взял ее на руки и сказал:
— Ну а теперь, Натка, рассказывай, как живешь.
— Хорошо живу, — еле слышно пробормотала девочка.
Дмитрий сел на диван, посадил ее к себе на колени и спросил:
— Подружки-то у тебя есть?
— Нет.
— А почему?
— Не знаю…
— Ну а с братьями дружишь?
— С Петькой-Колькой-Витькой? — скороговоркой уточнила Натка.
— С ними самыми!
— Нет. Они больно щиплются и дразнятся.
— И как же они дразнятся?
— Они дразнятся Мишкиной девкой… и приблудком…
Отец Дмитрий вскинул вмиг потемневшие глаза на Марину. Она сочувственно покивала.
— Ну а где сейчас эти братцы, которые дразнятся? — опять спросил девочку Дмитрий.
— Так в школе же, — ответила Наташа, и взрослому человеку осталось только сказать:
— Ах да… — и выдавить из себя очередной вопрос: — А ты в школу хочешь?
— Нет, — все так же односложно ответила девочка.
Отец Дмитрий догадывался, что может ответить Натка, но все же спросил:
— Почему?
И Наташа дала тот ответ, которого он и ожидал:
— Там Петька-Колька-Витька…
— Ну, как вы тут? — раздался голос зашедшей в комнату Полины. — Слышу, все ж таки разговорились… — Она увидела зажатый у девочки в руках шоколад и спросила ее: — Ты хоть гостей-то поблагодарила за гостинец?
Натка быстро кивнула, а Марина поспешила добавить:
— Мы ей серьги привезли от бабушки. Вдели уже…
Полина, сощурившись, оглядела Наткины ушки и спросила:
— Никак золотые?
— Золотые, — согласилась Марина.
— Так куда они ей сейчас? Только уши оттягивать!
— Ничего… пусть немножко походит. Устанет — снимите. Только уж уговор: серьги эти Наташины. Даже если ей сейчас тяжело будет носить их долго, пусть лежат для нее, пока не вырастет.
— Само собой, — ответила Полина, но Марина поняла, что она их снимет с девочки, как только они с отцом Дмитрием уйдут, и, скорее всего, никогда ей не отдаст.
* * *
Из дома сестры Антонины Голубевой Марина с отцом Дмитрием вышли в самом дурном расположении духа.
— Нельзя оставлять Полине драгоценности, — сказал Дмитрий. — Они с мужем их непременно продадут, а деньги пойдут на хозяйство да на Петьку-Кольку-Витьку.
— Да-а-а… — протянула Марина. — Хорошо, если «Мишкиной девке» перепадут хоть жалкие крохи.
— Крохи-то, конечно, перепадут. Они же не морят девчушку голодом, и одета она во все чистое.
— Но не любят.
— Не любят. Но понять их можно. У них своих трое, а тут лишний рот навязали…
— И что же нам делать с украшениями, отец Дмитрий? — спросила Марина в отчаянии. — Я ни за что не повезу их обратно!
— Я поговорю с отцом Николаем. Может быть, частично их сможет принять церковь, как приняла серебряную утварь, а другую часть — сохранить до совершеннолетия Наташи.
— А как с… проклятием? — не без труда проговорила Марина.
— Мы договорились на завтра с отцом Николаем… Вечером, после службы, сделаем все, что в наших силах. Но… Марина Евгеньевна, вам, всем Епифановым, придется еще потрудиться…
— Потрудиться?
— Да. Неустанно молиться надо о тех, кто совершил этот грех, пожертвования делать на благие дела, в монастырь, к старцам, хорошо бы съездить и стараться жить… праведно…
— Вот это труднее всего, — невесело усмехнулась Марина, подумав: «Я первая среди Епифановых грешница и есть». — Да и молиться не умею.
— Не так уж это трудно, а особенно если ради детей…
— Да, вы правы, — уже твердо сказала Марина. — Ради детей можно пожертвовать всем. — И она решительно отвела взгляд от синих глаз отца Дмитрия.
* * *
Марина сидела в чистенькой комнатке, застеленной полосатыми половиками, и ждала отца Дмитрия из церкви. Они с местным священником должны были произвести какой-то особый молебен. Марине казалось, что она должна почувствовать, как с плеч спадет тяжесть и сразу станет легче дышать, но почему-то не только не чувствовала облегчения, а, наоборот, нервничала все больше и больше. Устав бросать бесконечные взгляды на часы, она решила прогуляться. Не к церкви, а в другую сторону и подальше. Чтобы потом, когда вернется в дом, можно было уже застать отца Дмитрия с радостной вестью.
Стоял тихий и еще душный вечер начала сентября. Сумерки уже сгустились и, как показалось Марине, сразу окутали (или даже опутали) ее, вышедшую из дома, своей влажноватой кисеей. В городе у нее никогда не возникало таких ощущений. Может быть, все дело было в том, что желтых ламп фонарей, разгоняющих тьму, было немного. Их цепочка заворачивала круто вправо, вдоль дороги, в другую сторону от той тропинки, на которую Марина ступила, чтобы спуститься к реке. Под ногами смешно и уютно стрекотали какие-то насекомые, пряно пахли травы. Она и сама не заметила, в какой момент на душу снизошло умиротворение. Может быть, проклятия уже больше не существует и все Епифановы наконец заживут, легко и свободно расправив плечи, как это сейчас сделала Марина? Или на человека так действует природа? Как чудно пахнет река и эти ветки, что цепляются ей за волосы и одежду! Что это за кустарник? Сейчас, в темноте, не разберешь. Листья небольшие, зубчатые по краям, как у клена. А пахнут! Марина сорвала листок, растерла его упругую сущность в пальцах и еще раз с удовольствием вдохнула сразу сгустившийся аромат прошедшего лета. Как хорошо! Неужели свобода? Свобода!!
Марина присела перед медленно бегущей водой и опустила руку в упругие прохладные струи. Потом поднесла мокрые пальцы к лицу. Пахнут рыбой… Смешно… Хорошо… Тихо… Она поймала себя на мысли, что ей совсем не хочется возвращаться в Петербург с его бесконечной суетой, маетой, постоянным шумом и смогом. Вот бы взять в охапку детей и рвануть в какой-нибудь такой же тихий уголок, где возле дома — река, а в воздухе витает аромат нагретых за день зеленых листьев. И чтобы рядом был… Стоп! Об этом думать нельзя! Преступно! Лучше вернуться в дом и еще раз хорошенько расспросить обо всем отца Дмитрия. Он что-то говорил о монастыре… каких-то старцах…
Марина еще раз окунула руку в воду, встала и пошла вверх по небольшому пригорку к освещенному месту. Она стряхивала с мокрой руки капли воды, когда перед ней вдруг возник темный силуэт мужчины. Мужчина схватил ее за эту мокрую руку и резко притянул к себе. Марина почувствовала отвратительный запах перегара.
— Ну что, столичная штучка, попалась! — рявкнул ей в ухо мужчина, и Марина чуть не задохнулась запахом сивухи, лука и еще чего-то невыразимо гадкого.
— Что вам надо?! — крикнула она, пытаясь вырваться, но уже две жесткие клешни отвратительно пьяного мужика держали ее за локти.
— Как чего? — расхохотался он. — Чего причитается!!
— Не понимаю…
— Все ты понимаешь, детка! Полька сказала, что ты со своим… конем… хвостатым… на Тонькиного приблудка золото прабабкино цепляешь! Так вот оно, это золото, не Тонькино, поняла?! Оно мое!
— Я действительно все поняла… Вы Михаил Корсаков… — неприязненно произнесла Марина и опять попыталась вырваться, но он, сделав резкий рывок, припечатал ее спиной к толстому шершавому стволу дерева. Перед глазами Марины оказалось обрюзгшее, заросшее щетиной лицо с глазами, заплывшими в узкие щелочки.
Корсаков скривил тонкие губы в мерзком подобии ухмылки и выдохнул ей в лицо, опять со струей удушающего перегара:
— Где взяла золото?
— Это просто подарок… маленькой девочке… сироте… — пролепетала Марина.
— Да неужто ты катила сюда с самого Питера, чтобы осчастливить сиротинку? Ты из меня дурака-то не делай! Я всегда знал, что когда-нибудь прабабкины ценности объявятся! Мне еще мамка рассказывала, как сволочи под фамилией Епифановы обобрали нашу семейку! Ты, случаем, не Епифанова, а?! Тебя, может, совесть замучила? Так давай, сниму с тебя грех! Где остальное золото? Говори!!!
Марина не придумала ничего лучшего, как во все горло крикнуть:
— Помоги-и-ите!!!
Корсаков наотмашь ударил ее по лицу. Марина почувствовала, как из носа потекла кровь.
— Да кто ж тебе поможет? — ухмыльнулся он. — Здесь тебе не столица, где людей понатыкано в каждой дырке. У нас тут, почитай, медвежий угол. В общем, так: предлагаю договориться по-хорошему: ты мне — золото, на которое я, заметь, имею полное право, как законный наследник, а я тебя за это не буду… — И Корсаков, одной рукой продолжая прижимать пленницу к дереву, другую руку сунул Марине между ног, удивительно быстро забравшись под платье. Это действие его как-то сразу расслабило, клешня левой руки уже не так жестко впивалась в Марину, и она, изо всех сил отпихнув его, бросилась вверх к освещенной улице. Она успела еще раз крикнуть: «Помоги-и-ите!!», когда он повалил ее на траву, накрыв сверху вонючим горячим телом.
— Ах ты… — Корсаков грязно выругался. — Думаешь, уйдешь? И не надейся! Я сейчас тебя… по всем правилам… А потом ты все равно принесешь мне золото в зубах…
Приподнявшись, он одним сильным движением развернул Марину к себе лицом, а потом, сев ей на ноги, разодрал платье от ворота до пояса. Она опять хотела позвать на помощь, но Корсаков стал запихивать ей в рот какую-то омерзительно вонявшую тряпку. Из глаз Марины поползли слезы. Все ясно. Отцу Дмитрию ничего сделать не удалось. Проклятие продолжает действовать. Или то, что с ней сейчас происходит, расплата не за украденное золото, к которому она не имеет никакого отношения, а за то, что слишком быстро ей захотелось новой любви? Вот тебе, преступная женщина, вместо любви — гнусное свинское насилие…
Марина конвульсивно дернулась, когда Корсаков опять полез к ней между ног, и вдруг почувствовала, что он как-то странно обмяк и всей своей тяжестью прижал ее к земле. Его руки уже больше не цепляли ее тело. Марина еще раз дернулась. Тело мужчины начало сползать с нее. Она выдернула изо рта мокрую мерзкую тряпку, и ее тут же начало рвать. Марина задыхалась и кашляла. Ее выворачивало все сильней и сильней. Слезы продолжали течь из глаз сплошным потоком.
С трудом отдышавшись, но все еще продолжая содрогаться всем телом, Марина повернулась к своему мучителю. Он так и лежал ничком возле нее, уткнувшись лицом в траву.
— Э-э-э… — еле слышно позвала его она и осторожно ткнула в бок ногой. Корсаков не пошевелился. — Да что же это такое… — всхлипнула Марина и попыталась развернуть мужчину лицом к себе. Голова его неестественно откинулась, и на нее уставились остекленевшие, невидящие глаза. Марина отпрянула. Что с ним случилось? Неужели мертв? Но почему? Она же не могла… Но будут думать, что она… Какой кошмар…
Марина вскочила с земли. Ее шатало из стороны в сторону, но она заставила себя идти. Надо добраться… лучше всего до церкви… и все объяснить. Ей нельзя в тюрьму, у нее дети… Анечка и Сережа… Но почему же улица будто вымерла? Где же люди? Ах, вот же… Идет человек… Быстро идет… Да это же отец Дмитрий…
— Марина Евгеньевна! — крикнул уже бегущий ей навстречу мужчина.
Марина с облегчением улыбнулась разбитым ртом, сознание тут же уплыло, и она рухнула ему под ноги.
* * *
— Ну наконец-то! — Марина услышала знакомый голос и открыла глаза. Перед ней, лежащей на кровати, сидел отец Дмитрий и держал ее за руку. — Мариночка, как вы?
Марина хотела сказать: «Нормально», но распухшие губы не слушались, и из них вырвались маловразумительные звуки.
— Ничего не говорите, если вам трудно, — поспешил сказать отец Дмитрий, продолжая сжимать ее руку, но Марине нужно было говорить. Она действительно чувствовала себя вполне прилично, если не считать некоторой слабости и боли в разбитых губах. Она осторожно приоткрыла рот, пошевелила губами, как бы разминая их, и уже вполне внятно спросила:
— Что с ним?
— С Корсаковым?
— Да.
— Инфаркт.
— Он жив?
— Пока да.
— Что это значит?
— Это значит, что он допился до тяжелейшего инфаркта. Сейчас находится в реанимации, но шансов выжить у него мало.
— Это я виной… — пролепетала Марина.
— Нет же! — горячо воскликнул отец Дмитрий. — Да вы и сами знаете, что это не так! Вы сами от него пострадали! Скажите, Мариночка, что он сделал? Что?! Может быть, надо…
— Ничего не надо… — Марина покачала головой. — Он… не успел…
Отец Дмитрий облегченно выдохнул и прижал Маринину руку к своим губам. Она с изумлением, разбавленным ужасом, смотрела на него. Дмитрий почувствовал ее взгляд, оторвал губы от руки и посмотрел ей в глаза. Они показались Марине потемневшими и не таким прозрачными, как раньше.
— Что с вами, отец Дмитрий? — еле слышно спросила она.
— Да какой я для вас… отец… Я просто Дмитрий… Дима… Мы с вами почти ровесники… Простите меня…
— Да за что?
— Я не должен был оставлять вас одну. И вообще, не надо было вас сюда тащить. Я вполне мог бы и один справиться.
— Но я сама хотела поехать, — возразила Марина. — Мне это нужно было, понимаете?!
— Понимаю, но мы все вместе… в смысле… Епифановы… могли бы уговорить вас остаться в Петербурге с детьми.
— Не уговорили бы. Вы даже не представляете, в каком нервном напряжении я там находилась. Дело могло кончиться какой-нибудь психушкой… Мне надо было действовать.
— Как видите, ничего хорошего из этого не вышло, — заметил отец Дмитрий.
— Ну… я все-таки жива… и практически здорова…
Марина села и даже спустила ноги с кровати. Дмитрий расставил вокруг нее руки, будто боялся, что она непременно упадет.
— Да что вы… Дмитрий… — Марина с трудом произнесла его имя без слова «отец». — Я в порядке… честное слово… Вот смотрите… — Она встала, и ее тут же повело в сторону.
Он вынужден был подхватить ее, и она невольно оказалась в его объятиях. Их взгляды встретились, и Маринино сердце пронзила такая боль, что захотелось плакать. Ее глаза увлажнились, и Дмитрий сказал:
— Не надо плакать, Мариночка… милая Мариночка… Все хорошо… Все теперь будет хорошо…
Он прижал ее к себе, и она с удовольствием прижалась к его рубашке, пахнущей горьковато-сладковатыми запахами церкви. Чуть отстранившись, но вовсе не желая, чтобы он выпустил ее из своих объятий, Марина спросила:
— Вы уверены, что все теперь будет хорошо?
— Конечно же будет… но не сразу… Ничего не случается вот так, сразу… оттого, что кто-то вознес Господу одну молитву… — ответил он, не выпуская ее из кольца своих рук.
— И что же дальше? — спросила она, имея одновременно в виду и Корсакова в инфаркте, и больше всего их неожиданные объятия.
— Выходите за меня замуж, Мариночка… — прошептал ей в ухо Дмитрий.
— Я не могу… Дима… — так же тихо ответила она.
— Почему? Я… я неприятен вам?
— Дело не в этом… У меня дети. Сережа уже почти совсем взрослый. Он не поймет. Не простит… Да и никто не простит… Со смерти Алексея прошло чуть больше года… А если вспомнить еще и Павла…
— Я думаю, что и Павлу, и Алексею хотелось бы, чтобы вы были счастливы… разве нет? Они же любили вас.
— Да… они меня оба любили. А я… я очень любила Алексея. И мне странно, Дима… — она вскинула на Дмитрия измученные глаза, — что все так быстро случилось…
— Что именно?
— Вы… Вы случились…
— Пути Господни неисповедимы, Мариночка… Быть может, все и должно было так случиться, чтобы мы встретились… Нет, я не то говорю… Мы встретились потому, что все случилось именно так, а не иначе…
— И все же… — начала Марина и надолго замолчала.
Дмитрий погладил ее по волосам и сказал:
— Мариночка… вас ведь тоже тянет ко мне… я это чувствую… Не противьтесь своему естеству. Ничего плохого в этом нет. Выходите за меня замуж…
— Да не могу я третий раз за Епифанова… Это уже за гранью… нормы…
— Любовь — она вообще за гранью…
— Любовь…
— Конечно… Я полюбил вас, как только увидел. Это тоже можно считать выпадением из нормы. Я вас не знал совсем, а уже понял, что передо мной стоит самая главная женщина моей жизни. А вы… вы не торопитесь мне отвечать отказом, Марина. Я все понимаю. Наши жизни различны. У вас в Петербурге много дел, связей, работа… Мы вернемся в Питер, отчитаемся перед родственниками, а потом я уеду. А вы дома, в спокойной обстановке подумаете над моим предложением. Я не смею ни на чем настаивать. Только… если вы вдруг, на мое счастье, согласитесь, то многое в вашей… или моей жизни придется менять. Это все тоже надо обдумать. Надо отделить главное от неглавного. Что-то можно рушить без сожаления, что-то — нельзя ни при каких обстоятельствах. Здесь главное — не ошибиться и сделать правильный выбор.
— Я… я не знаю… что сказать…
— Вы только скажите, Мариночка, могу я хотя бы надеяться…
Марина подняла на него глаза. Она знала точно, что он может не только надеяться. Он может быть в ней уверен. И Дмитрий прочитал это по ее лицу. Он приблизил свои губы к ее губам, и Марина, отпустив на волю измученную душу, обняла его за шею.
— Я не целовал женщину лет сто… — сказал ей он, когда закончился не очень ловкий поцелуй. — И… наверно… не на уровне стандартов…
— Мне хорошо… Дима… — ответила она и, положив голову к нему на плечо, нежно поцеловала в шею.
Дмитрий смешно поежился.
— Мы ведь возьмем с собой в Питер Натку? — спросила Марина.
— Но ведь Полина…
— Полина будет только рада от нее избавиться.
— А вдруг все же найдется Наташина мать? — предположил Дмитрий.
— Даже если найдется, можно пригласить ее в Петербург. Как-нибудь устроимся… Если уж Антонина перебирала мороженую рыбу, то согласится на любую неквалифицированную работу. Поможем ей снять комнату… А Натка пока поживет у Капитоновых. Я думаю, что Ирина будет рада девочке.
— Она похожа на Нину?
— Нет! Совершенно не похожа, что и хорошо. Погибшего ребенка заменить нельзя. Можно только полюбить еще одного, другого. Вот ты, Дима, — Марина с тревогой вгляделась в глаза еще одного Епифанова, которого послала ей жизнь, — скажи, сможешь полюбить моих детей?
— Я вообще детей люблю.
— Сережа — уже не ребенок. Он сложный самолюбивый подросток, состоящий из одних острых углов.
— Я постоянно имею дело с подростками, молодыми людьми… и очень сложными, поверь…
— Где? — удивилась Марина.
— Я потом тебе все-все расскажу, а сейчас… Мариночка… можно я тебя еще раз поцелую? Может быть, у меня получится лучше?
Марина счастливо рассмеялась и сказала:
— Ну… попробуй, пожалуй… А я… я помогу тебе…