В Прибытково к Пироговым вместе с Мариной и отцом Дмитрием поехал Александр Толмачев, поскольку Борису опять не удалось отпроситься с работы.
— Что-то вы зачастили, милейшие, — недовольно пробурчал им Константин Макарович из-за своей массивной калитки, вовсе не спеша ее открывать.
— Изменились некоторые обстоятельства, а потому по нескольким вопросам требуются ваши разъяснения, — очень вежливо ответил ему Александр.
— А с чего вы взяли, что я хочу с вами объясняться? — возмущенно спросил Пирогов, и его толстое лицо налилось кровью. — Мы уже все выяснили, сестру вашу похоронили чин чинарем, договор родительский отдали, после чего вы сами заявили, что никаких претензий к нам не имеете.
— Раз вы все сделали чин чинарем, то вам не о чем и беспокоиться, — вступил в разговор отец Дмитрий. — Мы зададим вам несколько вопросов, касающихся Татьяны, и уйдем.
— Не знаю… — затряс головой Константин Макарович. — И Марии дома нет… Как-то все не так… Не нравится мне…
— И все-таки будет лучше, если вы впустите нас, — очень спокойно, но твердо сказал Дмитрий.
Пирогов что-то еще пробурчал себе под нос, но калитку все-таки распахнул и повел гостей к дому. Возле крыльца стояла шикарная темно-синяя, почти черная «мазда».
— У вас гости? — спросила Марина, показывая на автомобиль.
— Не гости! — рявкнул Пирогов. — Моя машина… Да! Вот так! Имею право хоть на старости лет пожить по-человечески! А вы мне не указ!!
Марина удивленно пожала плечами, взглянув по очереди в глаза Александра и Дмитрия, и поняла, что им все происходящее так же не нравится, как и ей.
— Ну и в чем, собственно, дело? — спросил Константин Макарович, когда они уже все сидели за столом в главной комнате дома Пироговых, большую часть которой занимал домашний кинотеатр.
— А оно в том, что, судя по некоторым данным, вы, кроме денег, полученных от наших родителей по договору, присвоили себе и то, что вам никак не предназначалось, — сказал Александр.
При этом сообщении багровость лица Пирогова приобрела устрашающий оттенок. Он оттянул рукой ворот и так расстегнутой рубашки и задышал очень тяжело.
— Вам плохо? — испугалась Марина и вскочила со стула. — Может быть, воды или какого-нибудь лекарства? Что вы обычно пьете в таких случаях?
Пирогов жестом усадил ее на место, достал из кармана какой-то тюбик с лекарством, выдавил себе одну таблетку под язык и, прикрыв глаза, откинулся на спинку стула. Все присутствующие молча и виновато ждали, пока он придет в себя. Через несколько минут от лица Константина Макаровича отлила кровь. Потом он открыл глаза и, с неприязнью глядя на непрошеных гостей, сказал:
— Что вы от меня хотите?
— Мы хотим, чтобы вы рассказали нам все, что связано с Татьяной и… вашим теперешним процветанием, — отозвался отец Дмитрий. — Никто не собирается у вас отбирать дом или машину. Мы пришли за информацией. Нам нужно знать, о каких драгоценностях беспокоилась Татьяна! О каких таких цацках она постоянно говорила?
— О цацках… — совершенно не удивился Пирогов.
— Конечно, о цацках, а не о цыпках! И вы это наверняка знали, в отличие от вашей жены. Или она тоже в курсе?
— Нет, что вы… Машенька ничего не знала… Она, светлая душа, не смогла бы притворяться. Собственно, все и было-то ради нее. Люблю я ее очень… Детей нам Бог не дал. Маша для меня все…
— Подождите, — остановила разговор Марина. — Вы уверены, что сможете говорить? Все-таки выглядите как-то не очень…
— Смогу, — кивнул Пирогов. — Я всегда знал, что когда-нибудь придется… Сами, поди, знаете, как веревочке ни виться… В общем, с Иваном Толмачевым, вашим, Саша, отцом, мы были знакомы с детства. Жили в одном дворе. Он старше меня на шесть лет, но наша дворовая компания была разновозрастной, и эта самая разница в возрасте нам ничуть не мешала. Ну сначала были всякие «казаки-разбойники» и футбол на пустыре за домами, потом гитара и папиросы «Беломорканал», а потом мы с ним влюбились в одну и ту же девушку… в Лидочку… Да-да… В Лидочку, вашу, Александр Иванович, покойную матушку. У Ваньки преимуществ было больше. Разница в возрасте в тот момент играла против меня. Он уже успел отслужить в армии, носил жутко узкие брюки… в общем, пижонил… Ну и Лидочка, как вы понимаете, досталась ему. Я страшно переживал, написал ей кошмарное письмо, что, мол, покончу с собой и все такое, если она не придет туда-то и туда-то тогда-то и тогда-то… Я и сам не верил в то, что писал. Молодой был и больше играл, чем действительно намеревался умереть от безответной любви… Да-а-а… А Лидочка пришла… испугалась, что и впрямь руки на себя наложу. А я, как увидел ее, так сразу же вытащил из кармана лезвие и театрально так собрался полоснуть себя по венам. Сейчас скажу вам, как на духу: не полоснул бы, но Лидочка испугалась до синевы в лице. Мы стали бороться… оба с ней перерезались этим дурацким лезвием, утонули в крови, слезах, соплях… В общем, прости, Александр, но тогда бедная Лидочка вынуждена была отдаться мне… Из жалости! Только лишь из жалости и от страха за мою жизнь! Она любила Ивана и довольно скоро после этого события вышла за него замуж. Да и я… как только с ней… в общем, как рукой сняло все мое сумасшествие, а потом Машеньку встретил, единственную мою настоящую любовь…
— То есть… не намекаете ли вы на то… — приподнялся со своего места Александр, — что Татьяна…
— Я тебе, Саша, скажу так: когда Татьяна совсем, уж прости за это слово, озверела и стала на людей кидаться, в частности на тебя, Иван явился ко мне сюда, в Прибытково, и попросил забрать ее к себе. Мы с Машей и тогда жили в довольно большом частном доме, где ее можно было изолировать в отдельной комнате. Разумеется, я решил, что Толмачев свихнулся. Какой нормальный человек ни с того ни с сего будет предлагать взять к себе буйную сумасшедшую, которая на людей кидается! У нас с Машей детей не было, но лучше уж завести злющую кавказскую овчарку, чем связываться с умалишенной. И тогда, в ответ на мое заявление о кавказской овчарке, Иван сказал, что Татьяна моя дочь, а он и так с ней уже намыкался. Что, дескать, терпел бы ее и дальше, если бы она не трогала сына. Да-да… Саша, я тогда… вот совсем как ты… челюсть отвесил… Но почему-то сразу поверил. Мне и так стыдно было за то, на что я хитростью заставил пойти добросердечную Лидочку. А Иван, видя мое смятение, тут же стал предлагать деньги. Большие деньги… Да что там, вы и так видели договор… Но я скажу, уход за Татьяной того стоил… Мы с Машенькой тоже натерпелись…
— А как же… как же Мария Петровна-то согласилась? — удивилась Марина.
— Ну… во-первых, я ей признался, что Татьяна моя дочь. Вернее, это во-вторых… Во-первых… Вы же видели Машеньку! Это же добрейшей души человек!
— Хотите убедить нас в том, что сумма договора существенной роли не сыграла? — усмехнулся Александр.
— Не хочу… — покачал головой Константин Макарович. — Деньги нам тоже были нужны. Дом, в котором мы тогда жили, был еще прадедов, ветхий. Надо было либо отстраивать его, либо копить на квартиру. Так что деньги пришлись очень кстати. Мы сразу начали строиться. А с Татьяной намучились ужасно. Она же чужих людей не переносила. Пока она к нам привыкла, мы с Машей расцарапанными ходили, будто у нас дома жила стая диких кошек или бенгальский тигр.
— А почему вы не уговорили Ивана Толмачева отдать Татьяну в какое-нибудь медицинское учреждение? — опять спросила Марина.
— А вы отдали бы свою дочь? — усмехнулся Константин Макарович. — Особенно… если другой у вас нет… К тому же мы видели, что она бывала и вполне разумна, особенно если рядом привычная обстановка и знакомые люди. Да и…
— Хорошо! — перебил его Александр. — С Татьяной все более или менее ясно! А что вы можете сказать про драгоценности?!
— Ничего тебе не ясно! — разъярился вдруг Пирогов, и его лицо опять стало покрываться нездоровой краснотой. — В один прекрасный день мне пришлось посмотреть Татьянины документы. И знаешь, что я там увидел?
— И что же там такого можно было увидеть? — саркастически спросил Александр, откинулся на спинку стула и даже скрестил руки на груди.
— А увидел я год рождения Татьяны и понял, что никоим образом не мог быть ей отцом!
— Как… — проронил Толмачев, и его руки безвольно упали вниз.
— А вот так! Надул меня Ванька! Ты уж прости, Саша, но для меня он всегда был Ванькой. Мы с ним в одном дворе… Впрочем, я об этом уже говорил…
— Нет… не может быть… — отмахнулся Александр. — Ну… про отца я ничего не могу в этом плане сказать, а мама… она не пошла бы на такой ужасный подлог!
— Да! Ты прав! Лидочка не могла бы! Она и от дочери отказалась только лишь из страха за тебя! Она была убеждена, что Иван уговорил нас взять к себе Татьяну за большое вознаграждение. Уж она-то точно знала, чья она дочь! Кстати, о деньгах! Я Ивана спрашивал, откуда у него такие шальные деньги. Он сказал, что достались в наследство от матери, а той, дескать, от родителей. Поскольку мы, как я уже в третий раз повторяю, жили в одном дворе, я очень хорошо помню его мать, тетю Дусю. Она всю жизнь ходила в одном и том же платье и в темненькой косынке на голове. Разве что подпольной миллионершей была… В общем, я потребовал забрать Татьяну, поскольку она мне, как выяснилось, никакая не дочь. Потом это уже абсолютно точно было подтверждено медицински. У меня вообще не может быть детей. К сожалению… А Иван тогда кочевряжился, уверял, что Лидочка ему рассказывала, как я ее насиловал. А я знал, что она не могла такого говорить. Она могла сказать только правду. Я, конечно, тогда был не на высоте, но не насиловал… это уж точно… Да и не сумел бы, мальчишкой совсем был. В общем, мне пришлось пригрозить Ивану, что расскажу Лидочке, каким образом у нас оказалась Татьяна.
Константин Макарович встал со стула, извинился, сказал, что выпьет воды, и ушел в кухню. Марина с ужасом смотрела на Александра, щеки которого уже покрывал румянец примерно такого же цвета, как у самого Пирогова.
— Саша, вы простите, что мы с отцом Дмитрием стали невольными свидетелями этого разговора. Мы же не думали… — сказала она и взглянула на священника, который сейчас на такового был похож очень мало. На нем были надеты черные джинсы и темно-серый джемпер. Отец Дмитрий ответил ей все таким же спокойным и невозмутимым взглядом синих глаз. Саша безнадежно махнул рукой.
Между тем Пирогов вернулся в комнату, грузно осел на стул и спросил:
— Так… может быть, всем… чаю… кофе… Или, может, чего покрепче? Раговорчик ведь того…
— Нет, Константин Макарович, — ответил за всех Александр, — давайте сначала договорим. Вы правы, разговор получается очень интересным! Ну и что же было дальше?
— А дальше Иван стал уговаривать меня оставить у нас Татьяну. Его понять было можно. Во-первых, он боялся за сына, во-вторых, Татьяна уже к нам привыкла, и опять ломать ее, перевозя даже и в самое лучшее медицинское учреждение, было страшно. Она могла не выдержать, потому что страшно пугалась всего нового. Но в то же время я был в бешенстве оттого, что Толмачев так ловко меня провел. Он уверял, что у него не было другого выхода. Собственно, может, выход и был. Раньше. А в тот момент, когда мы с ним этот разговор вели, уже, пожалуй, и не было. Мы оба это понимали, а потому Иван стал предлагать повысить плату за уход за дочерью. И между прочим, не деньгами. Он выложил на стол богатое сапфировое… кажется… такая штука называется… колье… В общем, я бы сказал, бусы… В золоте…
— Еще и сапфировое? — удивился Александр.
— Иван так сказал. Оно было украшено еще какими-то камнями. Может быть, даже и бриллиантами. Не знаю. Я не разбираюсь в этом, но обалдел от красоты этих камней совершенно. Иван сказал, что колье будет мое, если я оставлю в своем доме Татьяну.
— И вы, конечно, отказаться не смогли?
Константин Макарович недобро усмехнулся и ответил:
— Представь, я долго отказывался, потому что, честно говоря, сияние камней меня испугало. Я спросил твоего отца, Саша, где он взял эдакое богатство, не в музее ли каком стянул. Собственно, тогда я и произнес слово «цацки»… Чтобы его разозлить… что ли… уесть… Он опять стал утверждать, что досталось в наследство. Я расхохотался Ваньке прямо в лицо. Спросил, почему ж тогда «герцогиня» тетя Дуся вместо бриллиантовой диадемы на голове вечно нашивала темненький платочек в точечку. Иван долго не отвечал, лицом потух как-то. Я даже решил, что он и впрямь кого-нибудь ограбил…
Пирогов опять тяжело поднялся со стула и предложил выпить чаю, потому что во рту у него пересохло, да и голова стала тяжелой.
— Горячего мне надо и сладкого… Иначе… В общем, и вам не повредит… У Маши и пироги есть, и варенье…
— Послушайте, Константин Макарович! Какой тут чай! Вы мне такие вещи про отца рассказываете…
— Саша, Константин Макарович уже немолод. Видно же, что ему тоже нелегко дается этот разговор, — поддержала Пирогова Марина и обратилась к нему, тоже поднявшись из-за стола: — Давайте я вам помогу. Согреем чаю и действительно все слегка перекусим.
Отец Дмитрий тоже вызвался помочь, и они с Мариной сервировали чайный стол. Все то время, что они сновали из комнаты в кухню и обратно, Александр Толмачев просидел недвижимо, уставившись остановившимся взглядом в стену напротив. Марина помнила, что отец Дмитрий называл отца Татьяны и Саши интеллигентным человеком, а потому ему наверняка тоже странно было слышать нелицеприятные вещи о дяде, которого он знал с детства. Дмитрий ничего не говорил, но его лицо несколько утратило невозмутимость. Он казался взволнованным.
Саша пить чай не мог. Он сделал несколько глотков из изящной чашки с ирисами, раскрошил в блюдечке кусок пирога с капустой и, еле дождавшись, когда Константин Макарович опустошит чашку, сразу спросил:
— Ну и что же дальше? Мой отец был вором?
— Я не говорил этого, Саша, — отмахнулся Пирогов.
— Ну… и как же он тогда объяснил вам происхождение этих камней? Так и продолжал настаивать на наследстве?
— Он не просто продолжал. Он предоставил мне доказательства.
— То есть? — Александр подался к нему всем корпусом.
Марина тоже замерла с куском пирога у рта, а отец Дмитрий чуть не пролил на стол чай.
— Иван показал мне письмо, которое нашел в материнском архиве после ее смерти, — сказал Константин Макарович.
О чем было написано в этом письме, Саша не смог даже спросить, но этого и не потребовалось. Пирогов сам стал рассказывать дальше:
— Это письмо тетя Дуся специально написала сыну в конце жизни, понимая, что все ее вещи перейдут по наследству к нему, и Иван обязательно его прочтет. Письмо, я вам скажу, не простое. Она… в смысле… тетя Дуся была не очень образована, а потому писала жутчайшими оборотами… Но общий смысл я уловил четко. В письме как раз и шла речь о семейном проклятии…
— Что именно?! — почти в один голос выдохнули Александр и Марина.
— А именно… В общем, история произошла давно, в тридцатых годах прошлого века… Хотя… для нас для всех он не такой уж и прошлый… Самый что ни на есть настоящий… Ну да не о том речь! Так вот: Евдокия жила тогда с родителями и двумя братьями Федором и Матвеем в селе… кажется… Окуловка. Во время коллективизации и раскулачивания к ним в село нагрянули милиционеры из города, которые громили и грабили храмы, борясь с опиумом для народа, то есть с религией. Заодно вместе с председателем, который был из тех самых знаменитых двадцатипятитысячников, они должны были очередной раз пробежаться по дворам с целью выявить сокрытие излишек хлеба и… прочего… Семейство Евдокии подобных гостей не боялось, поскольку было первой на селе голытьбой, то есть угнетаемым элементом. Экспроприировать у них было нечего: ни добра, ни хлеба, ни живности. И местной попадье, матушке Пелагее, не пришло в голову ничего лучшего, чем отнести к ним серебряную церковную утварь, какое-то ценное Евангелие, еще там что-то… Всего я не запомнил. А еще она принесла свою собственную шкатулку, которую, когда она была в девках, вроде бы заполнил драгоценностями папенька, купец какой-то там гильдии. Она хранила ее для своей дочери на тот случай, если та выйдет замуж за человека светского… да и вообще… на черный день это добро тоже не помешало бы… Пелагея просила все это сохранить, а в качестве платы за риск предложила половину драгоценностей из своей шкатулки…
— Фу-у-у… — облегченно выдохнул Александр. — Прямо груз упал…
— Погодите, Саша, — осторожно сказала Марина. — Ведь проклятие все-таки было… Значит…
— Совершенно верно, — поддержал ее Пирогов. — Рано ты, Александр Иванович, обрадовался. В тот день действительно никто к ним в хибару даже не заглянул. Председатель не посоветовал. Так что… родственнички твои церковное добро и поповские драгоценности сохранили в полной неприкосновенности, но…
— Что «но»? — выкрикнул Толмачев.
— Но не отдали, когда представители советской власти обратно в город уехали.
— Как не отдали?
— А так! Не отдали, и все! Ничего, мол, не знаем… никаких драгоценностей не только не брали, но и не видели… И посоветовали попадье, как сейчас говорят, особо не выступать, а то ведь милиционеров можно и вернуть, если что… В общем, за это муж Пелагеи, отец Захарий, и проклял семейство Евдокии, похоже, как в книгах пишут, аж до седьмого колена.
— Послушайте, Константин Макарович, а не сочинили вы это… от скуки? — возмутился Саша. — С какой стати мой отец стал бы показывать вам такое компрометирующее письмо?
— Ну… Ивана-то оно не компрометировало. Это же не он припрятал чужие ценности.
— Вашу, Саша, бабушку Евдокию, похоже, это тоже не должно компрометировать, — поспешила хоть как-то успокоить Толмачева Марина. — Она во времена раскулачивания наверняка ребенком была.
— А вот тут вы ошибаетесь, — возразил ей Пирогов. — Она именно потому письмо Ваньке и оставила, поскольку в конце жизни мучилась тем, что они совершили. Конечно, попадья оставляла ценности родителям Евдокии с братьями… простите… имен я не запомнил… Но они, то есть родители, часть вещиц сразу продали, чтобы немного поправить свое хозяйство. Так… слегка… чтобы в глаза особенно не бросалось. Остальное решили поделить между детьми, которые тогда были вообще-то и не такими уж малолетками. Им уж было лет по двадцать с небольшим. Вполне достойный возраст для принятия определенных решений.
— Вы думаете, что они принимали какое-то решение? — опять встрепенулся Саша.
— Не думаю. Знаю. В письме четко было обозначено, что только младший брат Федор был возмущен поступком родителей. Он доносить на них никуда не пошел, но от своей доли отказался, а потому то, что ему причиталось, Евдокия и Матвей поделили между собой.
— Так вот почему Федор предупреждал Галину Павловну не связывать свою жизнь с сыном Матвея Епифанова! — всплеснув руками, воскликнула Марина.
Александр Толмачев выскочил из-за стола так стремительно, что в сторону отлетел стул. Саша подскочил к отцу Дмитрию, схватил его, что называется, за грудки и с отчаянием в голосе крикнул:
— Димка, гад! Ты это знал и ничего не сказал! Наши дети гибнут… А ты… Негодяй!
Марина тоже смотрела на красавца мужчину уже с ужасом и неприязнью. Похоже, он рассказал ей далеко не все, что знал. Отец Дмитрий между тем отцепил от своего джемпера руки Александра и спокойно сказал:
— Не знал я, Саша.
— Врешь, паразит! У самого ни жены, ни детей, а мы… У меня, ты знаешь, сыновья пропадают! Ты, бездетный, даже представить не можешь, что это такое!
— Да, ты прав, я, к сожалению, бездетный, но это вовсе не означает, что не могу понять вашего горя, — невозмутимо ответил отец Дмитрий. — Я же уже говорил и Марине Евгеньевне, и тебе, что узнал о существовании семейного проклятия совсем недавно. А о том, что оно, похоже, обошло моего деда, который отказался присваивать чужие ценности, вообще только сейчас понял. Честно говоря, я даже подумывал, что мне не удалось создать семью именно из-за этого проклятия. Но даже если бы не считал себя заинтересованным, все равно сделал бы то, что сделал.
— И что же ты такого сделал?! — все еще на грани истерики выкрикнул Саша.
— Для начала я хотел выяснить, где находилась эта Окуловка, но… в общем, не осталось никаких сведений. Даже на фотографии… — Отец Дмитрий перевел глаза на Марину: — Помните, Марина Евгеньевна, я вам ее показывал? Даже на ней не написано, где семья фотографировалась. Только год, и все… А после того как поговорил с Татьяной, я сделал запрос в Епархиальный архив об отце Захарии из села Окуловка.
— И что?
— Пока ничего, но… Этих Окуловок в России — пруд пруди. И еще Акуловок… Словом, я продолжаю поиски.
Отец Дмитрий опять сел на свой стул и обратился к Пирогову:
— Константин Макарович, а как вы объясните тот факт, что Татьяна была в курсе всего? Откуда она знала и имя Захария, и Пелагеи?
— Да… все очень просто… — махнул рукой Пирогов. — Когда мы разговаривали обо всем этом с Иваном, Маша как раз собиралась нашу подопечную купать. Она ходила из ванной комнаты в Татьянину и обратно несколько раз, не запирая дверь. Вот та и ускользнула. С тех пор началось: цыпки да цыпки. Но… — Константин Макарович обвел всех присутствующих глазами, — Машенька не в курсе. Я ничего ей не рассказывал про драгоценности, поэтому она действительно не знала, о чем Татьяна выкрикивает.
— Неужели Марию Петровну ни разу не заинтересовали имена Захарий и Пелагея? — удивился отец Дмитрий.
— А вот представьте, что Татьяна при нас только пару раз произнесла имя Пелагея, и все! Разве поймешь, что у этих сумасшедших в голове! Машенька спросила меня, не знаю ли я, о какой Пелагее идет речь. Я сказал, что не знаю. Маше даже в голову не пришло, что я от нее что-то утаиваю. Мало ли что Татьяна выкрикивала. Порой такую несуразицу несла…
— Ваша жена даже не спрашивала, зачем приезжал Иван Толмачев и о чем вы с ним разговаривали?
— Ну… почему же… Я рассказал ей про Татьяну… что она все-таки не моя дочь… Сказал и то, что Иван обещал увеличить плату за ее содержание, если мы все-таки согласимся за ней ухаживать.
— И Мария Петровна согласилась?
— А почему бы нет?! Деньги еще никому не мешали, тем более что к Татьяне мы уже привыкли… особенно она привыкла, Машенька…
— Вы, значит, продали сапфировое колье? — опять спросил отец Дмитрий.
— Нет. Продавать я наотрез отказался. Где бы я его продал? У меня и связей таких нет. Не в ломбард же такую ценность нести… Я сказал Ивану, что возьму только деньгами.
— Ну и?
— Ну и он уехал. А потом вернулся с большими деньгами. Очень большими. Собственно, дом на эти деньги был достроен… по-другому, в общем… в два этажа, с пристройками… И машина куплена… Ну… сначала, конечно, другая, не та, что вы сегодня видели… Не думаю, что вам есть за что меня осудить.
— Да мы и не за этим приехали, — сказала Марина.
Пирогов, взглянув в глаза Марине, усмехнулся:
— А я ведь сразу тогда понял, что вы с Александром пытались обвести меня вокруг пальца. Я очень хорошо знал его отца, Ивана, а потому был в курсе того, что ни у каких родственников не может быть к нему имущественных притязаний.
— Почему же тогда не вывели нас с Сашей на чистую воду? — удивилась она.
— А зачем мне это нужно? Мы с Машей вас ни в чем не обманули. Я просто умолчал кое о чем, и все.
— Ничего себе: кое о чем!! — опять возмущенно воскликнул Александр. — Речь идет о проклятии, а ему — «кое-что»!!
— Действительно… Константин Макарович… это как-то… — проговорила Марина.
— Я не воспринял это всерьез. Проклятие… Бабкины сказки какие-то… — улыбнулся Пирогов.
— Ничего смешного не вижу! У меня дети гибнут!!! — прорычал Саша и вцепился обеими руками в рубашку пожилого мужчины.
Отец Дмитрий с трудом оторвал его пальцы от фланелевой ткани и усадил брата обратно на стул.
— Ну… не знаю… — пробормотал Константин Макарович. — У меня вот детей нет… и без всякого проклятия…
— У каждого свое проклятие… — заметил отец Дмитрий. — А проклятие священника — это вообще очень серьезно… если, скажем, анафема… Константин Макарович, а Иван Толмачев не рассказывал вам, живы ли сейчас какие-нибудь родственники Захария и Пелагеи из села Окуловка? Можно ли их как-нибудь найти? И еще… Остались ли хоть какие-нибудь их вещи? Может быть, хоть церковные?
Константин Макарович пожевал губами, допил из чашки совершенно остывший чай и сказал:
— Иван Толмачев оставил мне письмо… для сына…
— И вы… до сих пор… — прошептал побелевшими губами Саша. — Да как же вы могли…
— А вот так и мог! Ванька мне сказал, чтобы я это письмо отдал Александру только в том случае, если он о нем спросит.
— Как же я мог спросить, если о нем не знал… Ерунда какая-то… — все так же растерянно проговорил Александр и беспомощным взглядом обвел собравшихся за столом.
— Я тоже спросил Ивана, как сын может спросить о письме, если не знает, что оно для него написано.
— Ну и что он ответил? — выдохнула Марина.
— Он сказал, что письмо особое… то есть оно понадобится Сашке только в том случае, если проклятие и впрямь существует. Понимаете, сам Иван тоже не очень в него верил. Конечно, в его семье происходили несчастья, но их было не больше, чем у других. Я его об этом спрашивал. Ванькины дед с бабкой… ну те… которые, собственно, и затеяли присвоить чужую собственность, оба умерли от тифа, но тогда полдеревни вымерло и без всякого проклятия. Тетя Дуся, их дочь, ничем особенным не болела и умерла своей смертью. Ее муж был жуткий алкоголик, с перепою и помер, ну так… пол-России пьет… То, что Татьяна неудачная получилась… тоже ведь немало таких убогих-то… Уж Иван повидал всяких, пока растил больную дочку.
— Но ведь у бабушки Дуси, кроме отца, еще двое детей было. Я даже имена их помню: Игнат и Наталья. Они же умерли! — напомнил Саша, который уже несколько пришел в себя и даже порозовел лицом.
— Так война ж была…
— Похоже, что это проклятие набирает силу от поколения к поколению… — проговорила Марина. — Серьезно страдать от него стали дети и особенно внуки Матвея и Евдокии…
— Несите письмо, — предложил Пирогову отец Дмитрий.
Тот кивнул и, тяжело опершись о стол, поднялся. Когда он вышел из комнаты, Марина сказала:
— Из старшего поколения семьи Епифановых жива только Галина Павловна. Может быть, она знает, где жил прадед ее мужа, Аркадия Матвеевича!
— Все может быть, хотя… — пожал плечами Саша. — Честно говоря, меня, например, никогда не интересовали Ленины предки. Возможно, и Галина Павловна не интересовалась тем, откуда пошел род Епифановых. Но спросить, конечно, придется… на всякий случай… Вдруг да…
— Вот это письмо, — прервал Александра вошедший в комнату Пирогов и протянул ему конверт с красивым петербургским видом.
Слегка подрагивающими руками Толмачев надорвал конверт и вытащил из него двойной листок из ученической тетради в клетку. Развернув письмо, Саша принялся жадно читать его, чуть шевеля губами. Все собравшиеся за столом напряженно ждали, когда он закончит. Наконец он дочитал до конца, опять полез в конверт и достал из него еще один листок, сильно пожелтевший и затершийся на сгибах. Развернув его, Толмачев пробежал глазами темные строчки, которые просвечивали даже с другой стороны листка, и слегка осипшим голосом сказал:
— Это опись…
— Опись… — без всякого выражения повторила за ним Марина.
— Опись ценностей? — спросил Дмитрий.
— Да, — кивнул Саша. — Это список того, что нашим родственничкам оставила попадья. Тут вот… и потир… не знаю, что это такое… и какой-то дискос, и Четвероевангелие, напрестольный крест… и все то, что было в шкатулке… как тут написано: коричневого полированного дерева… Вот… и изумрудный гарнитур с бриллиантами… сапфировое колье… броши… и всякое другое… В общем, похоже, что на бешеные деньги…
— А что написал тебе отец? — перебил его Дмитрий.
— Написал, что если я хочу со всем этим разобраться, то мне следует ехать в Окуловку, которая находится где-то в районе Воронежа… точнее он сказать не может. А еще… что, по его сведениям, которые он добыл не без труда, там надо искать Любу или, скорее, ее потомков…
— Любу? — переспросила Марина замершего в раздумье Толмачева.
— Да… Люба — это дочь Захария и Пелагеи, которая вышла замуж за какого-то местного… не то агронома… не то зоотехника… В общем, за человека, далекого от церкви.
— Скорее, потомков? — опять подала голос Марина. — То есть ее самой уже может не быть в живых?
— Эта Люба должна быть одного поколения с нашими с Сашей дедами, а значит, вполне возможно, что ее действительно уже нет в живых, — ответил ей отец Дмитрий.
— А вдруг потомки ничего не знают?
— Вряд ли. Подобные истории, про украденные сокровища, передаются из поколения в поколение. Другое дело, что они могли обрасти несуществующими подробностями и всякими присказками, но память о них все равно должна сохраниться, особенно если в семьях потомков Захария и Пелагеи так и нет достатка. В общем, надо туда ехать.
— Куда ехать-то? — выкрикнул Саша. — В письме адреса нет!
— Я все узнаю, — сказал Дмитрий. — Теперь проще искать старый приход отца Захария Мирошникова. Саша, ты все важное нам сказал?
Тот как-то рассеянно кивнул, засунул письмо с описью обратно в конверт и убрал во внутренний карман пиджака.
— Ну тогда мы поедем… пожалуй. — Марина первой поднялась из-за стола и поблагодарила Пирогова: — Спасибо за чай и вообще… за все…
Тот тоже кивнул и спросил:
— Надеюсь, что вы больше нас с Машей не потревожите? Клянусь, я сказал все, что знал, и передал Александру Ивановичу все, что оставил ему отец. И ничего не крал… Все, что у меня сейчас есть, я честно отработал. Иван Толмачев не имел ко мне никаких претензий.
— Да-да… Конечно… — поспешил сказать отец Дмитрий и потащил за собой все еще несколько заторможенного Толмачева.
* * *
Когда они уже ехали в электричке в Питер, Саша вышел наконец из состояния глубокой задумчивости и сказал:
— Там, в письме, еще кое-что написано… Я не хотел при Пирогове…
— Что?! — первой спросила Марина.
— Во-первых, отец писал, что продал все, что ему оставила мать. Все вырученные деньги якобы ушли на Татьяну. Во-вторых, что у Матвея Никодимовича Епифанова был список, из которого ясно, как драгоценности Пелагеи были разделены между ним и Евдокией.
— Где ж теперь найдешь этот список, если Матвея Никодимовича уже нет в живых?
— Не знаю… Возможно, в квартире, где он жил, есть тайник. Кроме того, отцу было известно, что Матвей Никодимович боялся продавать ценности из шкатулки, хотя, конечно, приходилось… жили трудно… Но кое-что могло и сохраниться. Кроме того, именно Матвей где-то хранил церковную утварь… все эти… как их… потиры и прочее…
— В таком случае тайничок должен быть приличных размеров, — заметил отец Дмитрий. — Надо бы подумать, как все это найти, потому что если вернуть оставшееся потомкам Пелагеи с Захарием, то…
— Что? — сначала спросила Марина, а потом тот же вопрос задал и Александр.
— То, может быть, удастся получить у них прощение.
— А с прощением… — с большой надеждой в голосе начал Толмачев.
— Да… ты прав, с прощением легче снять проклятие… — сказал отец Дмитрий и спросил: — А что сейчас с квартирой, где жил Матвей Никодимович?
— Там сейчас живет Борис, — ответила Марина.
— С женой?
— Нет… Один. Он развелся после того, как… умерла их Аленка.
— Значит, проблем с тем, чтобы поискать в этой квартире тайник, не возникнет?
— Думаю, что не возникнет.
После этих слов все замолчали и, думая о своем, почти не общались в течение всего обратного пути.