И Санька расслабилась. Вся расслабилась, и телом и душой.
Николай наладил настоящий самовар, выставил на белую льняную скатерть затейливые вазочки и розеточки с вареньем, сушками, пряниками, большущие чайные чашки с блюдцами. Сашка как бы выключилась, пила с удовольствием чай, краем уха слышала разговор мужчин, но как-то издалека, не вникая в смысл, и не заметила, как они ушли, оставив ее допивать чай. Она опустила голову на сложенные на столе руки.
«Всего минуточку», — пообещала она себе и уснула крепким сном.
— Спит, — тихо сказал Николай, когда они вернулись в дом. — Измучилась, видать. Давай отнесу ее в кровать.
— Сам отнесу, — возразил Иван.
— Даже так! — хмыкнул понимающе Коля.
Александра проснулась, открыла глаза и резко подскочила, перепугавшись: «Господи, где я?!»
И, вспомнив, со вздохом облечения плюхнулась на край дивана.
— Я становлюсь истеричкой! — поругала она себя.
Повздыхав, посидела пару минут и пошла искать мужчин. Они были за домом, на летней кухне, столь же справной, добротной, как и все Колино хозяйство. Под навесом находилась печь, рядом с которой радовали глаз монументальностью деревянный стол и скамейки, врытые в землю. На столе красовались на расстеленном белоснежном полотенце чистые тарелки стопкой, рюмки, вилки, дополнял сельский натюрморт таз, с верхом наполненный только что сорванными с грядок овощами, зеленью, луком, распластавшим по деревянной поверхности длинные зеленые стрелы. В мангале, установленном у печи, полыхали угли прогоревших дров, мужчины нанизывали мясо на шампура, тихо разговаривая.
Санька остановилась, не замеченная ими, и загляделась.
День плавно переходил в сумерки, завершая свою суматошность. Мирно текла река, далеко просматривавшаяся с пригорка, на котором стоял дом. На том берегу резко поднимался косогор, поросший соснами от самой воды. За косогором виднелась часть поля, упиравшегося в кромку темнеющего леса. В небе кружили ласточки, перекликаясь резким, высоким стрекотом, им аккомпанировал негромкий лягушачий хор. Жизнь текла в тягучем чистом воздухе, наполненном ароматами трав, сосновой смолы, свежестью близкой воды реки.
Красотища сказочная!
Саша сделала несколько глубоких вздохов, впуская в себя умиротворенность вместе с красотой.
Чудо! Тихое, спокойное, неспешное чудо!
— Саш! — позвал Иван, заметив ее. — Иди к нам.
— Красота такая, с ума можно сойти! — поделилась она впечатлениями, подходя к мужчинам.
— Да. У нас хорошо, — согласился Коля.
— Здесь не просто хорошо, здесь замечательно! — восторгалась Сашка.
— Спасибо, — поблагодарил хозяин. — Выспались?
— Да. Извините, я не заметила, как заснула.
— Умаялись. А мы с Иваном напарились уже. Скоро шашлык будет. Вы в баньку-то пойдете?
— Да, с удовольствием! — обрадовалась она.
— Тебя попарить? — предложил свои услуги Иван. Буднично так, как будто чай предлагал, восьмую чашку, не без намека и заранее зная, что откажутся, — наказать неудобством вопроса.
Нет, дорогой, это к другим своим барышням, она в твои игры не играет, слабо тебе, Ванечка, с ней тягаться!
— Попарить, конечно! — подивилась барыня холопьей недогадливости.
Иван слегка опешил, поднял удивленно бровь — не удержался. Николай никак не отреагировал, продолжая заниматься мясом.
Вот так-то, мистер Гуров!
Холодно, отстранение Сашка разделась на глазах у Гурова и прошествовала в парилку.
Ее «не мама» многому научила, в частности умению так выражать мимикой, жестами, всем телом надменное превосходство и вынужденное терпение, отсекающее любые разговоры, вопросы, контакты.
Иван свои мысли держал при себе, прикрыв, правда, их возможное проявление банным полотенчиком вокруг бедер, и отхаживал ее дубовым веничком от души, вкладывая свое раздражение в удары.
Санька потерпела-потерпела и остудила надменным тоном, словно водицей холодной из ушата окатила:
— Тебе кажется, что у меня недостаточно синяков на теле?
— Прости, — буркнул Иван, поубавив пыла. Сашка не снизошла до послаблений, она парилась долго, с удовольствием, с небольшими перерывами в предбаннике и дубово-веничными продолжениями на полатях.
Он терпел. А куда деваться — сам напросился! Терпел, сжав зубы, и дурел от созерцания ее распаренного розового, соблазнительного тела, которое он знал теперь во всех подробностях, кончиками пальцев, губами, руками… и такого недоступного теперь.
Договор — ничего не было!
«А нехер было выпендриваться! Подлавливать ее на слабо, язвить! Терпи теперь, придурок!» — ругал он себя почем зря.
Они вышли из баньки, она распаренная, расслабленная, разомлевшая, даже синюшно-зеленоватый окрас синяков затушевался, а он…
Николай, присмотревшись к ним, еле заметно улыбнулся, ничем иным не выказывая своих мыслей. Пока Сашка спала, Иван посвятил его в некоторые детали дела и странного, неожиданного появления в нем Александры.
Коле можно было рассказать все.
Николай был не просто друг, гораздо больше. Они дружили с детства, с одного московского старого двора, вместе ходили в школу, в один класс, вместе поступили в академию, правда на разные факультеты. Вместе влипали во всякое дерьмо в бесшабашной молодости, прикрывая друг друга, доверяли, как самому себе, а то и побольше! Взаимный тыл и последняя инстанция перед Богом. А потом у Николая, работавшего военным атташе в одной далеко не благополучной стране, убили жену и двоих пацанов в глупой и жестокой в своей обыденной тупости перестрелке на улице. Они просто попали под перекрестный огонь, когда выходили из магазина.
Колька выл от горя и не мог себе простить, что вытащил их из Москвы в посольство, хотя это было обязательно и не ему решать. Иван не отходил от него полгода, перебрался к нему жить. Приглядывал, не делая попыток вытащить из нескончаемой водки, заливающей рану.
И плакал вместе с ним, потому что Надьку, жену его, знал и любил, как родную, и был крестным обоих его мальчишек.
И это горе было, есть и будет всегда непереживаемым, неизлечимым.
А Коля вынырнул из горячего отчаяния, ушел в отставку, продал все в Москве, купил вот участок черт-те где, знатный внедорожник, снегоход, обозначил себя в районе егерем, оставив там, за бортом, в столице родителей и его, Ивана.
И все бы ничего, но вот только здоровый тридцатидевятилетний мужик живет на выселках один, без бабы, без любви, наказывая себя, что ли?
А при таком раскладе жизни нет, только боль и обвинения нескончаемые. Иван не сдавался и так просто отдавать Николая его тоске непросветной не собирался. Он периодически заваливался к Коле с боевым комплектом, в количестве не менее двух девиц, якобы в баньку и для отдыха от работы. Они охотились, рыбачили вдвоем, и Иван норовил подсунуть кралю другу. Колян брал с удовольствием и благодарностью, если дама была не против и сама проявляла инициативу, и… провожал.
Все это было не то, Иван понимал — столичные барышни с их непростыми расчетами и очень четкой установкой: «Что вы можете предложить моей будущей шикарной жизни?», как говорят в Одессе. Да и местные дамочки на Колю заглядывались, он в районе был личностью заметной, известной, наезжали в гости, обхаживали, когда он в райцентр по делам приезжал. Мужик он видный, деловой, непьющий, да все эти интересы были с дальним прицелом, с расчетцем, со взвешенными продуманными маневрами и шагами.
Не то! Тут другая нужна, что пойдет за ним до конца, и любить будет, и примет на себя его горе и его жизнь.