У себя в лавке он с благоговением и трепетом вдыхал запах нафталина, который закупал килограммами и пересыпал им штуки материи, впоследствии заботливо обметая их щеткой: боялся, как бы моль не побила тончайшие шелка. Лишь после этого открывал лавку для покупателей, от них же узнавал новости об окружающем мире.
Испытывая жажду общения с людьми после долгой и белой, как в России, ночи, проведенной в одиночестве, он расспрашивал про ту или другую семью, проявляя совершенно безобидный для соседей интерес. Все знали, что таким путем грек в какой-то мере восполняет отсутствие собственной семьи.
Только подобными беседами в течение всего дня Вениерис и спасался от одиночества. Ему начинало казаться, будто он женат и ему надо кормить целую ораву кровных отпрысков.
– Отчего бы вам не взять вот этого шелка? Потрогайте, какой он нежный, – соблазнял он покупательниц, глядя на них черными глазами, которые были у него слегка навыкате.
Он проявлял заботу и о том, что будет пошито из той или иной ткани, подробно обсуждал выбор материала, его количество и даже фасон. Когда его просили самого выбрать ткань, он предпочитал яркую расцветку с цветочным узором, проявляя любовь к асимметрии в противоположность строгим геометрическим фигурам. Затем начиналось самое трудное: уверенной рукой Вениерис расстилал очищенную от нафталина материю на прилавке и близоруко склонялся над ножницами. Затаив дыхание, прикидывал длину отреза.
– Я не имею права ошибаться.
Покупатель заражался его волнением, поскольку грек демонстрировал редкий талант отмерять материю без помощи метра.
– На это платье достаточно трех метров. – Он еще раз бросал взгляд на картинку в журнале мод. – Ни сантиметра больше или меньше.
Пристально глядел, определяя линию отреза: не дай Бог ошибиться. С особым благоговением брался за ножницы, делал глубокий вдох и, преодолев страх, резал.
– Почему бы вам не воспользоваться метром? – спросил Виржилио, покупавший отрез на платье Себастьяне к Рождеству. – И нас бы избавили от лишних волнений. Вы подумали, что будет, если вы отрежете меньше, чем надо?
Виржилио с любопытством наблюдал за Вениерисом. Иногда того одолевали сомнения, и он несколько минут определял линию отреза, прежде чем пустить в ход ножницы.
– Если отрежу больше, это неважно: избыток в пользу покупателя. Хотя это ранит мою профессиональную гордость, – продолжал он прикидывать, не отрывая глаз от материи. – Хуже, если не хватит двух сантиметров. В этом случае я беру убыток на себя и пробую снова. За день могу ошибиться еще раза два. Поэтому, чтобы не ошибаться, я должен спать не менее восьми часов. Чтоб рука была твердая.
Некоторые нервные покупательницы просили его взять метр. Их выводили из себя мучения торговца. Но он считал долгом показывать виртуозность в ремесле, которому обучился еще в Смирне, задолго до того, как Триндаде стал местом его проживания и его крестом.
– Вот исполнится мне шестьдесят лет, тогда я возьмусь за метр. У меня уже не будет рысьего глаза, свойственного моей нации, и я утрачу любовь к риску, необходимую в нашем деле. Впрочем, я торговец с художественными склонностями.
Чтобы собеседник не заподозрил, будто он нарочно колдует, когда все можно сделать совершенно просто, и создает ореол таинственности вокруг ремесла, испокон веков обходившегося общепринятыми методами, он говорил в свою защиту:
– Забирайте себе лоскутки, если таковые окажутся в результате моей ошибки. Они пригодятся, чтобы вытирать слезы радости.
Никто не считал его образ жизни правильным, тени под глазами свидетельствовали о том, что по воскресеньям он плачет в одиночестве у себя дома. А по понедельникам Вениерис жаловался на эгоизм окружающих: никто не принесет ему миску похлебки, никто не поинтересуется, жив он или нет.
Читая в газетах о творящемся в мире насилии, Вениерис не проклинал милых его сердцу богов. Он всегда помнил о них, и вера эта пережила века от античных времен до наших дней, напоминая ему о его греческом происхождении. Встречая доказательства злой воли богов, он бросал ножницы и говорил покупательницам:
– Ну как можно призывать этих богов, если они довели нас до трагедии! Причем из одной только зависти: не хотели видеть нас счастливыми. Особенно свирепым и жестоким был Зевс.
Никто из жителей Триндаде ничего не мог ему объяснить. Разве что заходил Виржилио. Однако Вениерис выражал несогласие, даже когда его понимали.
– Я особенно не пекусь о своем счастье. Я родился греком, таков мой удел. Я знаю, что нас подкарауливает трагедия. Боги ежечасно накладывают лапу на то, чего не должны бы касаться, – как-то пожаловался он Полидоро в баре гостиницы «Палас».
– Да что это вам так хочется быть несчастным? Полидоро устал от жалоб грека, который во имя своей родины цеплялся за несчастье.
– Как же я могу быть счастлив, если у меня нет ни родины, ни жены, ни детей?
– Жену завести нетрудно, – сказал ему в утешение Эрнесто. – Трудней потом отвязаться от нее.
Грек явно искал сочувствия, а два друга хотели клещами вытянуть из него причины его постоянной грусти, освободить его от доли изгнанника.
Вениерис, рассчитывая на поддержку Эрнесто, решил прибегнуть к последнему доводу, чтобы разжалобить Полидоро, душа которого была чувствительна к некоторым вещам.
– Я не могу даже говорить на родном языке. Кому я прочту хотя бы строчку из великого поэта древности?
И тут же Вениерис пожалел о том, что упомянул поэта, имя которого совершенно вылетело у него из головы.
– Казимиро де Абреу, – поспешил ему на помощь Полидоро.
– О каком поэте вы говорите: греческом или бразильском? – спросил более осторожный Эрнесто, за что женщины его любили меньше, чем Полидоро. Эрнесто невольно опустил глаза и посмотрел на ширинку белых брюк Полидоро, будто хотел разглядеть размер его мужских принадлежностей. Но тут же испугался, как бы этот взгляд не был замечен, и стыдливо отвернулся.
Вениерис как будто рассердился: такой просвещенный человек, как аптекарь, не знает великого поэта?
– Я говорю о греческом поэте. Он написал длинную историю, в которой полно героев и сражений, одного из них никто не мог убить, потому что мать окунула его в кадку с освященной богами водой.
– Знаю, знаю, это Гомер! – воскликнул Эрнесто, довольный, что его культура хоть как-то возмещает скромные размеры детородных органов, в чем Полидоро имел перед ним явное преимущество, хотя аптекарь никогда не взвешивал мошонку друга, как сицилианские матери в древности, для которых стрелка весов определяла будущее их сыновей. С тех пор как оба стали взрослыми, Эрнесто не видел друга обнаженным, кроме одного случая. Как-то в доме Джоконды он зашел без стука в одну из комнат третьего этажа. Полидоро, лежавший в постели с Пальмирой, испугался и вскочил, как бы приветствуя друга возбужденным членом. Вот тут Эрнесто и понял, в чем мужская гордость Полидоро.
– Он самый. Он был собратом Вергилия, тезки нашего историка, который получил это имя при святом крещении.
Вениерис остался доволен тем, о чем помнил из песен и бабушкиных сказок, которые та рассказывала, когда они сидели за столом, дрожа от страха: в любую минуту ворвутся турки и отнимут у них последнее.
Грек не стеснялся говорить о своих огорчениях. Такая открытость перед посторонними людьми привлекала Полидоро, и он решил помочь греку, пока тот не покинул Триндаде.
– Я облегчу ваше изгнание, если вы пообещаете мне раз в неделю ходить в заведение Джоконды. Да разве может мужчина быть счастливым без женщины? Или грекам женщины разонравились?
Эрнесто, изображая сердцееда, оглушительно захохотал. Однако, желая смягчить впечатление от своего смеха, при котором обнажились и без того выпирающие зубы, он взял Вениериса за плечо, нежно, точно имел дело с девицей.
– Не сердитесь. Мы знаем, что греки – настоящие мужчины, в постели они так же свирепы, как турки. Только у многих знаменитых греков в древности был весьма изысканный вкус. Верно ведь, им нравились редкой красоты юноши?
Разнузданное сладострастие Эрнесто служило причиной жестоких и некрасивых поступков. Полидоро рассердился на него и взял Вениериса за другое плечо.
– Речь идет не о нас. Тут такими вещами не занимаются. Когда кругом столько аппетитных бабенок, кто станет смотреть на мальчишек, у которых между ног то же самое, что и у тебя.
Вениерис не совсем понял смысл пикировки между друзьями. Он в это время думал, каким образом богатый фазендейро может помочь одинокому греку. Разве что деньгами? Но Полидоро никому не давал взаймы. Когда к нему обращались с подобной просьбой, он кивал на Бразильский банк.
– А что вы можете сделать для меня? – робко спросил грек, не скрывая дрожи в правой руке, зажавшей ножницы.
К неудовольствию Полидоро, Вениерис повторил свой вопрос. Полидоро доводилось слышать по радио песни, в которых одна и та же музыкальная фраза повторялась десяток раз с невыносимой монотонностью – видимо, для лучшего запоминания основного мотива.
Через три дня Полидоро снова зашел в лавку Вениериса будто бы затем лишь, чтобы оплатить счета Додо и дочерей.
– С этого дня я буду приходить к вам раз в неделю, хочу, чтобы вы говорили со мной по-гречески. И вам будет приятно, – добавил он, заранее предвкушая удовольствие от подобной беседы.
Полидоро сел на табурет перед прилавком. По ту сторону Вениерис пробовал ножницы на лоскуте льняного полотна, специально для этого предназначенном.
Его бесприютное сердце, до которого день-деньской никому дела не было, охотно раскрывалось перед посторонними. Вместе с тем Вениерис удовольствия не испытывал, а скорей настораживался. Полидоро не любил жалоб, не говоря, конечно, о любовных.
Грек сначала не поверил, а потом смутился, услышав такое нелепое предложение.