– Посмотри-ка лучше, что в конверте.
Полидоро вытащил из конверта кусочек тонкого глянцевитого картона и не сразу понял, что это такое. Хотя Каэтана ничего не говорила, это наверняка был знак, что она сдается.
– Дама пик! – воскликнул он наконец, поднеся карту к глазам.
Рише внял призывам Каэтаны, прижался к ее ногам и терся мордой о ковер.
– И что она означает?
– Ты притворяешься, что не помнишь, потому что не хочешь платить долг, – рассерженно и удивленно произнесла она. – А я всегда считала тебя порядочным человеком, не отказывающимся от карточных долгов, даже если свидетелей проигрыша и не было. Верни мне даму пик! Я освобождаю тебя от долга. – И она выхватила карту из его пальцев, оставив Полидоро в недоумении.
Раскачивая пышными формами, пошла к радиоле. Среди пластинок выбрала Vissi d'arte[24]. Под эту арию Каэтана хотела распрощаться с Триндаде и со всякого рода мечтами. Подобно Тоске, она испила последнюю каплю горечи в присутствии такого бесчувственного человека, как Полидоро, который, как видно, принял ее за двадцатилетнюю неопытную девицу.
Пока Тоска прощалась с искусством и с любовью, Полидоро обнял Каэтану сзади и крепко прижал к себе. Давненько он не видел ее такой красивой и решительной, с распущенными волосами и поднятыми, как у дирижера, руками, обманутую в своих тайных надеждах.
– Ах, Каэтана, как я счастлив, что снова с тобой! Ягодицы подались под напором напружинившегося отростка Полидоро. На какие-то мгновения Каэтана уступила желанию фазендейро прижаться к ней, как будто и ей доставляло удовольствие прикосновение мужского тела, отчаянно давившего на нее.
Полидоро целовал ее затылок, вдыхая запах волос, в которые он уткнулся носом, как в былые времена; от волос пахло лавандой, но тут Каэтана вывернулась из его объятий и влепила ему пощечину.
– Мы не покончили с делом. Так что ты решил?
Полидоро, покинутый среди гостиной, стыдливо прикрыл ладонями свой пах. Слишком явное проявление страсти вызвало краску на его лице. Чтобы отвлечься, он посмотрел на смятую в пальцах даму пик, силясь вспомнить, что именно с ней связано. В перерывах между объятьями они всегда забавлялись с картами. Игра заключалась в том, что они бросали их, стараясь попасть в заранее намеченную цель. Побеждал тот, чья карта падала ближе к цели, выигрыш – от поцелуя до прикусыванья пальца ноги – по ходу игры становился все пикантней. Главное задание заключалось в том, что Полидоро должен был проникнуть в Каэтану и оставаться в таком положении как можно дольше, пока не ослабевала крайняя плоть.
– Да, конечно, я помню, – сказал Полидоро, уверенный, что сейчас игра возобновится. – Это прекрасная игра, лучше, чем покер, баккара или рулетка.
– А именно про эту даму ничего не вспоминаешь? – строго спросила Каэтана.
– Она – залог. Я дал тебе слово. По ее предъявлении я должен выполнить все, чего бы ты ни пожелала, даже отдать тебе фазенду в десять алкейре[25] и сотню голов рогатого скота.
Двадцать лет назад Полидоро, вручив Каэтане эту карту, предложил ей полностью меблированный дом, лишь бы она не уезжала из Триндаде, и обещал ей пожизненную пенсию. Ему самому тогда хотелось ежедневно подвергать испытанию свою любовь, чтобы поверить в нее. Особенно после того, как одна польская проститутка сказала ему, что по-настоящему влюбленный мужчина должен быть готов пожертвовать ради любимой женщины частью своего состояния, раскошелиться, чтобы возлюбленная поверила в силу его страсти.
Тогда полячка оскорбила его чувства: до встречи с ней он считал, что за любовь платят поцелуями и цветами. Лишь годы спустя он понял, что любовь можно воплощать в землях и деньгах.
Двадцать лет назад они оба были во власти охватившего их желания. Полидоро щедро рассыпал купюры на ночном столике, но Каэтана все же не верила его словам и на всякий случай спрятала пиковую даму в карман – приберегла на будущее.
– Раз я дал честное слово, я его выполню, даже если придется пустить по миру семью, – заявил Полидоро, вставая на колени, чтобы дать выход мучившим его чувствам. Он надеялся тронуть сердце Каэтаны: не станет же она злоупотреблять его словом, данным в минуту безумства, когда о деньгах никто не думает. На самом-то деле он вовсе не собирался отказываться от богатства и обрекать себя на бедность.
– Не пугайся, Полидоро. Я не жажду золота семейства Алвесов, у меня к тебе более скромная просьба.
Полидоро отметил про себя иронический тон: Каэтана явно не одобряла великосветских манер, требующих, чтобы кавалер преклонил колено перед дамой сердца. Она родилась за кулисами цирка и провела жизнь под раздуваемой ветром парусиной или под дождем да на подмостках, доски которых безбожно скрипели при каждом шаге. В так называемом хорошем обществе давно не бывала, особенно в последние годы. Привыкла общаться с ростовщиками, актерами да мошенниками, где уж ей было оценить порядочного человека вроде Полидоро.
Гордый, что в конце концов почтил Каэтану таким способом, о каком всегда мечтала его мать, Полидоро поднялся на ноги. Правда, Каэтана как будто этого не оценила.
– Я выполню твою волю, Каэтана. Скажи только, чего же ты хочешь? – И Полидоро воинственно выпятил грудь, не заметив, что при этом и брюшко его вывалилось из штанов.
– Я хочу раз в жизни выступить как Каллас! Высказав свое тайное заветное желание, Каэтана почувствовала облегчение.
– А кто она такая?
– Чертова гречанка, которая уже много лет лишает меня сна, я просто умираю от зависти. Она выступает на сцене в трагических операх, а я реву, сама не зная отчего.
– А что я должен сделать, чтобы ты стала гречанкой? Рише обвился вокруг ног Полидоро и не давал ему шагу ступить. Должно быть, он сам хотел быть мужчиной и оттого испытывал вечную зависть и тоску.
– Я буду примадонной оперы, которую мы поставим.
Не спрашивай пока что ни о чем, придет время, все узнаешь, – сказала Каэтана, торопясь выпроводить гостя.
Полидоро не согласился: раз уж он импресарио, он должен знать хотя бы общий замысел.
– Ты с ума сошла, Каэтана! Какая там опера, если в Триндаде нет никакого театра?
– Это моя забота, – только и сказала она.
Полидоро растянулся на диване, не обращая внимания на то, что Рише уселся ему на грудь. Рассеянно погладил кота, который в ответ замурлыкал. Полидоро подумал, что теперь они друзья, и усилил ласки, частично предназначаемые Каэтане. Рише вдруг вскочил, выгнул спину и цапнул Полидоро острыми когтями, после чего спрыгнул на ковер.
Каэтана поспешила успокоить ошарашенного Полидоро:
– Никогда не доверяй Рише, он предает всех на свете, кроме меня.
Полидоро поднял руки умоляющим жестом. Годы давали знать о себе, и на этот день треволнений ему было достаточно.
– Иди домой, Полидоро. Продолжим разговор завтра.
Каэтана опасалась, как бы с ее кавалером чего не приключилось: оба хватили через край и этой ночью они не разделят ложе. Каэтана открыла дверь.
– Входи, Балиньо.
Молодой человек был неприятно поражен ярким светом в гостиной.
– Надеюсь, ты не подслушивал через замочную скважину? – спросила Каэтана, довольная тем, что выговаривала Балиньо в присутствии посторонних.
Тот поставил иглу на пластинку, которая уже лежала на диске; снова зазвучал голос Каллас.
– Съешь что-нибудь в дорогу.
Полидоро не ответил на это приглашение. Ничего не поделаешь, судьба ему не благоприятствует. Вот только что сказать друзьям, когда они увидят, что он вернулся ни с чем.
– Принеси нам пудинг, в котором было бы не меньше двух дюжин желтков, – приказала Каэтана молодому человеку. Улыбнулась Полидоро: – Один кусочек такого пудинга воскресит мертвого.
– А что с нами будет после пудинга? – спросил безутешный Полидоро, заранее зная, что ответ на этот вопрос не поможет ему сохранить мечту, которую он лелеял двадцать лет.
– Ничего. Ничего особенного, просто я превращусь в Каллас на одни только сутки.
Каэтана подошла к дивану, где Полидоро лежал совершенно обессилевший. Поднесла руку к его голове, не спеша растрепала волосы, будто хотела тем самым спутать и его мысли. Это была единственная ласка, какой он удостоился за весь вечер.
В то утро грек Вениерис не думал не гадал, что судьба властно постучится в дверь и вырвет его из привычного круга повседневных дел, никогда не дававших ему повода считать себя счастливым. С тех пор как Вениерис приехал в Триндаде, он ни разу никуда не ездил на автобусе или на попутной машине, ни разу не покидал город, где чувствовал себя стесненно и без конца тосковал по родимому Эгейскому морю.