Желая показать свою галантность, Полидоро склонил голову в знак того, что поражен в самое сердце, которое трепещет от любви. Этот жест получился у него, разумеется, неестественным. И тут же Полидоро забеспокоился, как бы за кулисами не появилась Додо и не устроила сцену вроде тех, которые видела в кино, в ту самую минуту, когда он делал первую попытку внушить актрисе какие-то иллюзии на свой счет. Но больше всего он боялся, что Каэтана окажется иностранкой с бразильским подданством и что, прибыв издалека, она неподвластна влиянию духа тех краев, где ей приходится бывать: ни одна земля не заставит человека отказаться от тех иллюзий, которые остаются для него родными.
– Уделите мне хотя бы полчаса. – Умоляющий тон, каким были произнесены эти слова, раздосадовал Полидоро.
Каэтана посмотрела на часы.
– Только одни часы отсчитывают время для моего сердца: это часы искусства, им не нужно стрелок. Поэтому на сцене или на арене я произношу каждую реплику в таком темпе, в каком этого требует искусство. Бывают фразы, которые занимают целую минуту, иногда они поглощают следующую фразу или же вызывают злость у нетерпеливой публики. А вы о каких часах говорите? – Каэтана с грустью посмотрела на выцветшую парусину цирка-шапито.
Полидоро испугался. Мечта о любви ранила его насмерть, точно отравленная стрела. Он не мог стать рабом иллюзии. Вспомнил задумчивый облик кинозвезд – все они думают об одном: как бы поработить мужчину.
– Я пробуду здесь, сколько мне понадобится. Никто не сгонит меня с моей собственной земли: Триндаде пока еще мой город. Моя родина, понятно? – заявил он, дав волю своему тщеславию землевладельца.
Белые, черные и розовые перья, украшавшие прическу Каэтаны, задрожали, свидетельствуя о ярости. Каэтана выступала в костюме дамы полусвета, которой судьба уготовила наказание, вполне удовлетворяющее общество, и она напустилась на Полидоро:
– Кто вы такой, чтобы брать из рук Господа Бога бич судьбы в свои руки?
Каэтана торжественно и с театральным пафосом смешивала фразы, выражавшие ее чувства, с репликами из пьес своего репертуара, причем сама не могла бы отличить одно от другого. Эта женщина все больше приводила в замешательство Полидоро. Наверняка она путала его с каким-то своим врагом прошлых лет, образ которого вновь возникал перед ее мысленным взором, когда ее мучили бессонница и голод.
– С каких это пор вы мой господин? – Каэтана точно заведенная продолжала все в том же тоне.
Ее последняя фраза не сразила, а воодушевила Полидоро. На редкость непринужденно разыгранная сцена могла получить продолжение вне стен артистической уборной и в конечном счете привести их в постель, о чем говорил ему инстинкт мужчины.
– Великолепная роль! – Полидоро пытался подыграть актрисе, несмотря на свое равнодушие к сценическому искусству. – Из какой пьесы эта фраза, типичная для владелицы энженьо[21] или фазенды?
Каэтана удивилась простодушию и страстности собеседника. Его упрямство и попытка подыграть ей вызвали у нее смех.
– Что вы смеетесь? – недоверчиво спросил он, боясь, как бы смех не развеял зарождающееся чувство.
– Я пошла на сцену только для того, чтобы играть сильных женщин, одно слово которых может поработить или убить мужчину. Когда-нибудь сыграю Клеопатру и в минуту самоубийства умру как царица наперекор жестокости римлян и безразличию Антония.
Полидоро насторожился. Актриса обещала уступить ему, видя в его лице этого самого Антония, а сама, как видно, хотела отомстить политиканам. Полковникам[22] Триндаде вроде него и его отца. Упомянув о царице, предупреждала его о губительном характере страсти, способной отделить их от мира, заставив пренебречь опасностями эгоистического путешествия вдвоем без компаса.
Полидоро посмотрел на ее отражение в зеркале: Каэтана нацепляла фальшивые драгоценности так осторожно, словно они были настоящие. Над наспех сколоченными рядами скамеек витали воспоминания о путешествиях, переездах по необъятным просторам Бразилии, которые наложили на нее и ее дядю неизгладимое клеймо.
– Как я вижу, вы, Каэтана Толедо, женщина непростая. Вы похожи на тех португалок далекого прошлого, которые провожали мужей до трапа корабля, дабы удостовериться, что они действительно отплывают в Америку. И не подавали виду, что страдают, хотя их мужья покидали дом на десять, а то и больше лет, а некоторые вовсе не вернулись. Эти одетые в черное женщины не плакали.
Полидоро остался доволен тем, что показал свои познания в истории Португалии. А еще он хотел поразить ее сюжетами, почерпнутыми из книг, – не унижаться же ему перед артисткой цирка, которой пока что не заинтересовался ни один столичный антрепренер.
Каэтана готовилась ко второму воскресному представлению. Через несколько минут ей предстояло снова выйти на арену. Особенно тщательно подводила глаза, сверкавшие необыкновенным блеском. Она не казалась девочкой, в определенном смысле она уже вышла из детского возраста.
Появился Веспасиано, позвал племянницу, но та не откликнулась. Тогда он с удивлением оглядел Полидоро. Полидоро не отступился от своего.
– Могу я встретиться с вами после представления?
Видя сосредоточенное выражение лица Каэтаны, которая прогоняла его, чтобы заменить какими-то воображаемыми химерами, Полидоро обратился к Веспасиано, терпеливо наблюдавшему за племянницей:
– Почему она мне не отвечает?
– Она всегда такая перед выходом на сцену. А вы представляете себе, что будет в тот день, когда она выйдет на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро? Это наша заветная мечта. Уверен, что Каэтана этого добьется. Мне бы только дожить до часа ее торжества.
Веспасиано пошел к выходу на арену, знаком пригласив Полидоро следовать за ним. Возле занавеса он схватил его за руку.
– Если хотите, чтобы племянница стала вашей, вам придется уехать с нами. Место Каэтаны – на сцене, она никогда не покинет этот мир. – Он повернулся спиной к Полидоро и пошел к выходу. Оглянувшись, остался доволен тем, что увидел. – Не делайте такое лицо! Вы не первый откажетесь от семьи, денег, доброго имени, чтобы следовать за актрисой, – мягко добавил он.
Хотя Веспасиано ничего не сказал напрямик, он, как показалось Полидоро, рекомендовал ему соблюдать осторожность и давал ценные сведения. Его племянница под сенью искусства привлекала на сцену влюбленных в нее мужчин, лишая их родного крова для того лишь, чтобы вскоре ненасытно пожрать их. В сердце актрисы они долго не задерживались, их всех ждало изгнание. Представив себе такую картину, Полидоро обиделся.
– Вы меня за клоуна, что ли, принимаете? – сказал он, не подумав о том, какой эффект эти слова произведут в цирке.
– Зачем вы обижаете клоунов? Эти артисты в каждое представление вкладывают всю свою нежную страдающую душу, я тоже иногда выступаю клоуном. Клоуну не нужны выспренние фразы, чтобы тронуть сердца зрителей. В стране неразумных и сумасшедших смех – единственная достойная уважения стихия. Вы согласны со мной?
От волнения у Веспасиано дрожал живот под свободной туникой, на груди сверкало желтое созвездие усыпанное белым бисером. Когда он хохотал, фальшивая борода лезла вверх. Создавалось впечатление, что у него два лица.
Хотя сценические приготовления раздражали Полидоро, в обращении с Веспасиано он старался соблюсти хорошие манеры, как бы пропуская свои чувства через особый фильтр: не хотел, чтобы Веспасиано счел его невоздержанным.
Соответственно держал себя и Веспасиано. В знак расположения старик стал рассказывать о бедах и радостях ремесла бродячего актера. Говорил, например, что для актера чувства существуют как бы сами по себе и в большей мере принадлежат действующим лицам, нежели играющим их роль артистам. Желания вспыхивают и гаснут, точно языки пламени, не оставляя следа, актер ложится спать с мыслью о роли, играет даже во сне.
С превеликим трудом Веспасиано попал-таки в анналы бразильского театра. Теперь уж никто не украдет его славу, судя по всему – заслуженную. В книге Брисио де Абреу он упоминается как основатель странствующей группы «Пилигримы», которая с 1930 года ездила по внутренним районам Бразилии со своими талантами, мешками и ящиками с костюмами и жалким реквизитом вроде складных стульев. Упоминание в истории театра вдохновляло Веспасиано: если кто сомневался, он тотчас вытаскивал довольно затрепанную книгу.
– Наша братия бродит по свету с незапамятных времен, гонимая церковью, дворянством, холодом и нищетой. В такой богатой стране, как Бразилия, нам не раз приходилось голодать. Иногда в деревнях нам платят овощами, яйцами, курами. Однажды играем мы какую-то пьесу, и вдруг курица в плетеной корзинке как закудахчет! Поднялся переполох, а несчастная снесла яйцо прямо у нас под носом. В конце концов мы все расхохотались, а потом зрители накидали нам в шляпу изрядно монет.
Полидоро присел в первом ряду: скоро начнется представление. Но у дядюшки оставалось еще несколько минут, чтобы поговорить о циркачах, презревших домашний очаг, землю и прочие надежные вещи.
Несмотря на проникавший под шатер свежий ветерок, Веспасиано потел, вытирая пот с груди той же тряпкой, которой смахивал пыль с сапог.
– Каэтану я растил с детских лет. Брат мой умер от чахотки. Когда-то он любил кутнуть, а потом кашлял кровью на простыни и свою пижаму. В наследство дочери оставил всего-навсего черный студенческий плащ Коимбрского университета, музыкальную шкатулку с перламутровой инкрустацией на крышке – подарок какой-то дамы, имя которой он не называл, – да с полдюжины греческих трагедий. Некоторые из них брат знал наизусть; даже в поле, среди навозных куч, произносил монологи, будто на сцене. Хорошо помню, как накануне смерти он послал за мной в полночь. Я с трудом понимал, что он говорит, ведь легкие у него были все в дырках, будто сыр. Вот тогда он мне и сказал...
Веспасиано растроганно посмотрел на зрителей, робко занимавших места. Публики было совсем мало; большинство из них первый раз в жизни видели артиста, но его это как будто не заботило. Непринужденным жестом Веспасиано вывернул правый карман брюк, желая показать, что он пуст.
– Так ваш брат знал, что умрет? – спросил Полидоро, проявляя интерес к родственникам Каэтаны, точь-в-точь как спрашивал о предках Додо, перед тем как жениться на ней.
– Давно знал. С мальчишеских лет все твердил, что жизнь коротка и надо не терять времени, чтобы прожить ее с блеском. Перед смертью единственной его заботой была дочь. Имя ей было дано в честь герцогини Альба – с их семейством был тесно связан великий Гойя, – и брат хотел, чтобы Каэтана стала актрисой, как все в нашем роду. Не знаю никого, кто избежал бы этой судьбы. И надо было воспитать ее так, чтобы ни при каких трудностях она не бросила свое ремесло. Брат считал всякий провал таким же естественным, как и успех.
Взял я Каэтану за руку, повел в магазин и купил ей платье – уж больно обветшало то, которое было на ней, да ошибся размером, подол оказался коротковат. Что делать? Взяли да подшили полоску из обрезков костюма для какой-то пьесы. К моему удивлению, Каэтана запротестовала. Она, мол, не подкидыш и не прислуга. Я дал ей понять, что она не права, я готов был последним куском с ней поделиться. Да, немилостива была жизнь к нашему брату – никак наша бродячая труппа не могла собрать достаточно денег, чтобы выступить в каком-нибудь столичном театре. Как знать, тогда, может, стало бы нам полегче, отдохнули бы от немощеных дорог, по которым в те времена мы ездили на телеге, не раз застревая в грязи на целый день. Приходилось звать на помощь какого-нибудь крестьянина с запряжкой быков. Когда выдавался свободный часок, Каэтана декламировала перед зеркалом, отрабатывала голос и мимику, пососет лимонную карамельку – и за работу. Как-то заявила мимоходом, что, будь у нее деньги, уехала бы от нас в Милан.
Веспасиано нанизывал одно воспоминание на другое, жестикулируя полными руками, которым не хватало легкости. Закоренелая актерская привычка. Как будто не доверял словам, если они не сопровождались движениями рук.
– Позволь узнать, а почему именно в Милан? Каэтана глянула на дядю с надменным видом, словно упрекала за трудно прожитые годы, за чиненые-перечиненые платья.
– Там я стану примадонной. Хочу быть оперной певицей, опера – это такая пьеса, где поют, если вы этого не знаете.
– Разве ты не видишь, как тяжела наша актерская жизнь? А ты еще хочешь плыть за океан и жить в чужой стране – и для чего? Чтобы страдать на иностранном языке? Мало тебе Бразилии? Это прекрасная страна, такая большая, что ее не изъездишь за всю жизнь.
Полидоро слушал актера с неудовольствием: боялся конца истории Каэтаны. Старик возьмет да откроет секрет, который представляет угрозу для развития их отношений. Запах пота из-под мышек Веспасиано бил в нос, его даже замутило. Он не переносил близкого контакта с мужчинами.
Увлеченный воспоминаниями, старый актер не замечал раздражения собеседника. Снова повествовал о былых скитаниях, рассказывал, как часто им приходилось ночью удирать из какого-нибудь пансиона, потому что нечем было заплатить за постой. Однако успех в Пиренополисе взбодрил Каэтану.
– Закатили нам обед с десертом из пятнадцати блюд.