Сюзетта, ласкаясь, потерлась носом о его щеку.
– А ты у меня и в самом деле понятливый папуля, – с нежностью сказала она. – Но я опасаюсь, что твое великодушие окажется излишним. Отвадить его от Амелии – да такого и быть-то не может.
– Тогда он может назвать себя слепцом. Но этот озорник вовсе не так прост! Можешь мне поверить, уж я-то разбираюсь в мужчинах!
Эти слова по понятным причинам звучали в ушах Сюзетты музыкой, хотя для нее не могло не остаться незамеченным влияние Оливии, столь наглядно продемонстрировавшей ей свою власть над отцом. Сюзетта спрашивала себя, что могло подвигнуть Оливию на столь неожиданный поступок, и приходила к заключению, что Оливия, по-видимому, заинтересована в том, чтобы дочь хозяина дома поскорее выбыла из своей роли хозяйки Мэзон д'Орфей, а достичь этого можно было только путем замужества последней, в полном соответствии с ее собственными желаниями.
Мысль о том, что Оливия в новой ситуации, возможно, попытается стать хозяйкой плантации, была малоприятна для Сюзетты. Но она знала также, что на пути к этой цели неизбежны серьезные трудности. Даже если бы отец вступил в официальный брак со своей рабыней, сам по себе факт происхождения ее от цветной матери встал бы серьезным препятствием на пути ее к общественному признанию. Впрочем, Сюзетта не склонна была долго раздумывать над этим вопросом. Было ясно, что ее права на отцово наследство останутся неприкосновенными, Оливия при самом благоприятном исходе будет иметь статус полузаконной супруги Жерара, а их гипотетический ребенок никогда не станет полноправным наследником. Гораздо больше Сюзетту лихорадило в преддверии той ночи, когда должно было состояться обещанное Оливией великое колдовство воду. До того она твердо решила не встречаться с Эрнстом. Она ставила на карту все, ей нужен был или полный выигрыш или вообще ничего в этой жизни. Но если бы она честно спросила себя о своих шансах в ее битве с Амелией, то ей бы пришлось ответить, что выигрыш представляется ей совершенно невероятным.
Для страстной и нетерпеливой креолки дни ожидания тянулись бесконечно медленно. Но в конце концов срок наступил, Оливия дала знать, что нынешним вечером нужно быть наготове. Сюзетту разбирало любопытство, как Оливия, вынужденная проводить ночи с Жераром, объяснит последнему причины своего отсутствия, не посвящая его при этом в тайну своей двойной жизни. Любопытство оказалось настолько сильным, что она осмелилась спросить об этом саму Оливию, перед которой последнее время испытывала священный страх.
Та лишь таинственно засмеялась.
– Месье Жерар в эту ночь хорошенько отоспится, – сказала она мимоходом. С момента памятной беседы в библиотеке отношения между двумя женщинами значительно изменились. Тон их бесед стал почти доверительным, однако изжить до конца то чувство неловкости, которое Сюзетта испытала однажды в присутствии красавицы-квартеронки, она не сумела.
Жерар с удовлетворением отметил, что его дочь больше не морщит свой хорошенький носик при каждом упоминании имени Оливии, но никаких выводов не сделал. Дюклюзель принадлежал к той породе мужчин, которым достаточно, если женщина хорошенькая, ласковая и услужливая в исполнении мужских желаний. Донья Эльвира была в этом смысле скорее исключением из правила, и как бы Жерар не любил и не восхищался ею, это не мешало ему даже ее вспоминать порою как нечто порядком утомительное и несносное. Оливия (во всяком случае, в его представлении) обладала всем набором качеств, которые мужчина ценит в женщине: мягкость, приятная умеренность темперамента, который в часы страсти оборачивается жарким пламенем. Жерар был чувственной натурой, и Оливия умела быть для него идеальной парой. Внешне такая холодная и сдержанная, она была редкой искусницей по любовной части, и могла до конца, без остатка насыщать вожделение мужчины, исчерпывая его до дна.
Сюзетта потом не сумела бы толком рассказать, что же на самом деле происходило в ту ночь, когда она с Оливией тайком выбралась из дома и, закутавшись в черную кружевную шаль, проследовала за нею на просеку, что находилась примерно в половине мили от Мэзон д'Орфей. Там был разожжен гигантский костер, вокруг которого под сопровождение глухо стучащего барабана в своего рода экстатическом танце двигалась группа существ весьма странного и дикого вида. Точнее говоря, они даже не сдвигались с места, только тела их дергались взад-вперед, навстречу друг другу под монотонное звучание барабана. Между ними были, как могла различить Сюзетта, великолепные, брызжущие силой негры-мужчины, чьи упруго натянутые мускулы блестели в отсветах костра, женщины-негритянки, чьи пышные груди и бедра мерно колыхались, сливаясь в одну опьяняющую мелодию с ритмом барабана.
В неровном блеске огня она узнала некоторых негров с плантации своего отца. Но на этих сосредоточенных, экстатических лицах не было даже намека на тупую преданность или веселое равнодушие, которые обычно демонстрировали лица рабов. Сюзетта обнаружила, что до сих пор она вообще не знала людей, каждодневно встречаемых ею на плантациях. Вон тот стройный гигант, гортанным голосом издающий дикие, первобытные звуки, которые постепенно перерастают в странный напев, уж не сын ли Мэмми по имени Кандид? Он жил на Мэзон д'Орфей в качестве садовника, но Сюзетте казалось, что она видит его первый раз. В его глазах, обычно прикрытых завесой кротости, блистал фанатичный огонь, а черты его лица оставляли впечатление особой строгости и – в силу этого – особой мужественности. Сюзетта мгновенно ощутила страстную жизненную силу, которая исходила от этого великолепного в своей раскрепощенности черного великана. До сих пор ей не приходилось рассматривать негров с плантаций под таким углом, и она невольно бросила робкий взгляд на Оливию. Та дала ей понять, чтобы она держалась в тени густо разросшегося тамариска, а сама скинула плащ, закутывавший ее с головы до ног. Сюзетта с трудом сдержала себя от того, чтобы не вскрикнуть: ее спутница оказалась совершенно нагой, если исключить украшение в виде причудливой по форме золотой цепи, которая обвивала ее узкую талию и бежала вдоль полных бедер. Сюзетта до сих пор ни разу не видела Оливию без платья, и от вида этого изумительного тела у нее перехватило дыхание.
Оливия была крупной женщиной по сравнению с Сюзеттой, и ее кожа поблескивала в бликах огня как начищенная медь. Ровный овал ее лица был обрамлен темной гривой вьющихся волос, ниспадавших до середины спины как плащ. Ее груди, несмотря на полноту, круто торчащие вперед, медленно покачивались в такт движениям. Сюзетта обратила внимание, что темные соски были подкрашены и резко выделялись своим красновато-коричневым цветом на более светлом окружении. Многоголосый вопль вырвался у танцующих, когда Оливия шагнула в огненный круг. На просеке стало очень тихо. Один из мужчин протянул служительнице воду деревянный кубок, украшенный причудливыми резными ликами. Она пригубила из него, затем выпила чашу до дна и метнула кубок в огонь, немедленно поглотивший его.
От костра потянуло незнакомым сладким запахом, и по спине Сюзетты побежали мурашки. Широко раскрыв глаза, она смотрела на Оливию, а та, произнеся несколько слов на незнакомом гортанном языке, под возобновившийся стук барабанов приступила к странного рода танцу. Она встала вплотную к огню и как плащом была охвачена его красноватым блеском. Ее тело, оставаясь на месте, подчинилось ритму судорожных, зажигательных движений. Ее бедра кружились, ее гладко натянутый живот поднимался и опускался в темпе крещендо, ее тяжелые груди неистово рвались в окружающую темноту. Золотая цепь отливала красноватым цветом, бросая блики на темный кудрявый островок в нижней части живота. Сюзетта непроизвольно ухватилась за горло, что-то перехватило ей дыхание. Она как зачарованная смотрела на тело Оливии, вокруг которого под варварское ритуальное пение дрожало, металось огненное сияние. Волна совершенно незнакомых ощущений захлестнула сознание девушки, и она, словно сраженная молнией, рухнула на самое дно той пропасти, которая именуется обмороком.
Когда она очнулась, просека обезлюдела, жесткая трава вокруг головы была вытоптана и сквозь переплетение веток сквозила узкая полоска зари. Тело тряслось в ознобе, руки, ноги и голова налились свинцом. С усилием она открыла глаза и к своему удивлению обнаружила, что находится внутри обугленного круга, обозначавшего место, где не так давно пылал костер. Как она там оказалась, оставалось загадкой. Всех тех, кто принимал участие в призрачном ночном ритуале, простыл и след. Исчезла и Оливия. Сюзетта собрала все силы и поднялась на ноги. Но как она ни напрягала память, вспомнить что-либо о событиях, свидетелем которых она была, не удалось. На каком-то определенном месте память начисто отказывала ей.
Глубоким вздохом она втянула в легкие прохладный утренний воздух, и тяжесть, охватившая ее, немного спала. Наконец ей удалось сделать пару шагов в направлении кустарника, обрамлявшего просеку. Сюзетта задала себе вопрос, куда могла Оливия уйти, будучи обнаженной, а потом вдруг осознала, что находится примерно в полумиле от усадьбы Мэзон д'Орфей, но не имеет ни малейшего представления о том, в каком направлении ей следует двигаться, чтобы выйти к дому. И тут чья-то рука ухватила ее плечо.
– Мисси ходить со мной, я вас доставить домой! – произнес гортанный голос. Девушка с ужасом узнала Кандида-садовника. Но она почувствовала, что слишком слаба, чтобы отталкивать протянутую к ней руку. А после того, как она по дороге пару раз споткнулась о корни деревьев, могучий негр поднял ее на руки и понес какой-то запутанной дорогой через заросли и холмы в направлении к плантации.
Когда спустя какое-то время Сюзетта проснулась в своей постели, первое, что она увидела, были янтарные глаза Оливии, загадочно рассматривающие ее. Беглая улыбка пробежала по губам квартеронки, когда она увидела, что спящая проснулась. Ее голос оказался монотонным и невыразительным, как всегда. Ничто в ней не напоминало о недавней сцене в лесу, развязки которой Сюзетта не помнила. Вместо него была таинственная темнота разума, сумеречное и смутное воспоминание о том, что не имеет образа. Сюзетта рывком поднялась с подушек.
– Оливия! Как я оказалась здесь? – хрипло спросила она. Улыбка квартеронки стала еще заметнее.
– Все в порядке, – спокойно сказала она. – Тебя обнаружил Кандид за пределами дома, ты как лунатик бродила туда-сюда без всякой цели.
– Но колдовство… Оливия? Тайный обряд воду! Ты мне обещала.
Взгляд янтарных глаз задумчиво покоился на ней.
– Забудь об этом! Тайного празднества воду никогда не было. Ты в полнолуние бродила по холмам. Важнее другое. Сегодня вечером ты верхом отправишься в Буамуатье, к человеку, ожидающему твоего приезда.
Она поднялась и машинально разгладила воздушный халат, обтекавший ее великолепное тело. Все варварское, дикое, звериное, смутно припоминающееся Сюзетт, начисто отсутствовало на ее лице, а глаза были спокойны и ленивы.
– Прикажи Мэмми, чтобы она приготовила тебе ванну, – глядя куда-то в сторону, сказала она. – Сегодня я займусь твоим туалетом.
Никому и никогда Оливия не предлагала подобных услуг, и Сюзетта поняла, что за этим должна стоять какая-то цель. Она невольно вздрогнула при мысли, что длинные, выразительные пальцы этой жуткой женщины, дотронутся до ее тела. Но она не нашла ничего, чтобы возразить против намеченной затеи, и звонком позвав Мэмми, приказала подготовить ванну к купанию. На лице няньки появилось выражение открытого неодобрения, когда она обнаружила в комнате своей хозяйки Оливию. Себе под нос она пробормотала что-то невразумительное, но при этом старательно прятала свои глаза от прямого взгляда квартеронки. Когда же ванна была наполнена и Сюзетта объявила, что ее помощь больше не нужна, Мэмми остолбенела, ошеломленно глядя ТО на одну, то на другую. Ее руки тайком сотворили крест, но возразить она не осмелилась. Что-то раздраженно бормоча себе под нос, она покинула комнату, а Оливия, заняв ванную, озаботилась какими-то странными хлопотами. Она высыпала какой-то сладко пахнущий порошок в горячую воду, от которой шел пар, и та в результате ее манипуляций приняла нежно-розовый оттенок. Крылья Сюзеттиного носа невольно раздулись, когда она осторожно вошла в ванную, от тяжелого аромата перехватило дыхание.
Руки Оливии, касавшиеся ее тела, были тверды и осторожны в одно и то же время. Не сказав ни слова, она вытерла Сюзетту сухим полотенцем и жестом приказала ей растянуться на своей кровати, после чего начала массировать и разминать все ее тело. Ее руки мягко гладили полные полушария Сюзеттиных грудей и словно невзначай касались нежных сосков-бутончиков, и те вырывались вперед, упругие, красновато мерцающие, похожие на две спелые землянички.
Необычное чувство блаженной усталости разлилось по телу Сюзетты, она вся погрузилась в волну неясных ощущений. Руки женщины продвигались, поглаживали туго напрягшееся тело девушки, скользили все ниже и глубже. Они мягко проскользнули вдоль внутренней стороны бедер и коснулись заветной бороздки между ними, и та от этого прикосновения воспылала внезапным огнем. Пальцы Оливии слегка сжали крохотный телесный отросток у края ее потаенных губ. Из горла Сюзетты вырвался хриплый стон, она вздыбилась, неподвластная самой себе, стремясь навстречу руке, расточающей подобное блаженство.
Когда Оливия, чуть погодя – или спустя бесконечность? – отстранилась от Сюзетты, еле заметная улыбка пряталась в ее янтарных глазах.
– Сегодня вечером ты будешь замечательной любовницей любимого тобой мужчины, – глуховато сказала она. – Ванна, только что принятая тобой, немедленно окажет свое воздействие. Аромат корней, собранных мной, смешается с ароматом твоей кожи и сделает тебя неотразимой.
Сюзетта ничего не ответила. Она выгнулась своим телом в направлении к Оливии, не замечая ее, и глаза ее блаженно смеялись. Ощущения, восставшие к ней из глубин ее тела, оглушили ее, и она была в состоянии думать лишь о том миге, когда сомкнутся вокруг нее объятия мужчины, которого она теперь желала со всепоглощающей страстью.
Сюзетта, не подозревая того, выбрала удачный момент для своей любовной ворожбы. Кто знает, удалось бы ей сокрушить стойкость Эрнста, если бы тот в день свидания с девушкой, идущей ва-банк, не пережил удар, в корне изменивший его жизнь. Мадам Дюранси добросовестно проделала свою часть работы, и письмо за ее подписью, полученное несчастным молодым человеком, должно было в самом зародыше задушить все его надежды.
Дрожа от внутреннего возбуждения, Эрнст вскрыл роковое письмо и впился глазами в слова, с сатанинским расчетом нацеленные на то, чтобы разбить сердце мужчины, для которого любовь до сих пор значила много больше, чем всего лишь рай чувственных удовольствий, куда с таким сомнительным успехом пыталась заманить его мадам. Буквы плясали перед его глазами, и сердце глухо колотилось в груди. «Мой бедный, юный друг, – читал он вновь и вновь. – Простите женщине, готовой на все ради вашего счастья, что ей приходится первой сообщать вам столь безрадостную новость. Мне давно следовало известить вас о положении дел, но я до самого конца верила, что перемена чувств у глупой, молоденькой девушки окажется не настолько серьезной, чтобы разрушить ваши надежды, столь основательно подкрепленные постоянством вашего чувства. Ах, мой несчастный друг, вы прекрасно понимаете, что речь идет об Амелии, этой в высшей степени легкомысленной девушке, для которой ваш отъезд столь скоро стал поводом отдать свои симпатии другому мужчине, который, признаюсь, в свою очередь грубо обманул мое доверие к нему, добившись от девушки того, что она, не теряя при этом чести, может отдавать лишь будущему своему супругу в ночь свадьбы… Проще говоря, Амелия позволила себя соблазнить, и вы слишком хорошо знакомы с человеком, виновным в этом. Речь идет о полковнике де Ровере, который под заверения о честных намерениях так вскружил малютке голову, что она перестала быть хозяйкой своего собственного сердца. А худшее во всей этой ситуации то, что маленькая дурочка до смерти влюблена в полковника и клянется, что скорее лишит себя жизни, нежели позволит разлучить ее с человеком, который отныне для нее означает все. Она заклинала меня дать благословение ее связи, о которой я могу думать лишь с чувством величайшей неловкости. Мои упреки и даже упоминание о вас, мой бедный юный друг, не возымели действия. Амелия с плачем уверяла меня, что ее кажущаяся симпатия к вам была всего-навсего заблуждением и глупой ошибкой юности, что теперь, в объятиях полковника, она, наконец, узнала настоящую любовь, и не желает от этой любви отречься. Короче говоря, я оказалась в двусмысленном положении: вопреки моей воле мне пришлось обратить внимание месье де Ровера на те обязанности, которые влечет за собой его промах, и к моему немалому удивлению он чрезвычайно любезно заверил меня, что для него нет большего желания, нежели восстановить честь мадемуазель, столь постыдно попранную им в упоении чувств, посредством брака, который мне совершенно не по душе, но который я в данных обстоятельствах вынуждена рассматривать как наименьшее из зол. Таким образом, малышка Сен-Фар становится мадам де Ровер, и мы можем лишь пенять на судьбу, которая превратила безрассудство и слабость молоденькой девушки в источник вашей глубочайшей – о, как я понимаю вас! – скорби. Свадьба состоится через две недели, и я не могу сказать, что жду ее с радостью в душе. Ах, мой несчастный юный друг, как бы я хотела сейчас оказаться возле вас и лично засвидетельствовать свое сочувствие в связи с постигшим вас ужасным ударом судьбы!»
Оставшиеся строки исчезли за пеленой слез, омрачивших глаза несчастного Эрнста против его воли. Он оказался в положении человека, у которого судьба похитила цель жизни и который, пробудившись из розового сна, обнаружил себя в пустыне отчаяния. Упав душой, он закрыл лицо руками и потоками слез оплакал свою судьбу, за один миг отобравшую все, во имя чего он собирался жить и творить. Подвергнуть сомнению искренность мадам, приславшей письмо, ему даже не пришло в голову. Он, считавший себя знатоком сердца и души Амелии, даже не усомнился в возможности того, что в его отсутствие она и в самом деле могла так быстро перемениться в своих чувствах. Зная ее кротость и простодушие, он не удивился, что она оказалась не в состоянии противостоять искусству обольщения, которым в совершенстве владел полковник. Он проклинал себя за то, что во имя обещания, данного когда-то ее отцу, он на такое долгое время разлучился с ней, и вспоминал со страстным гневом те увещевания и дружеские советы, посредством которых мадам Дюранси укрепляла его в роковом решении. Впрочем, он и прежде отдавал себе отчет, что полковник избрал Амелию своей жертвой. Если тогда его искусства не хватило даже для того, чтобы смутить ее чувства, то при иных обстоятельствах – и Эрнст это осознавал – столь искушенный и видный охотник на женщин вполне мог вскружить голову юной девушке.
В тот момент Эрнст не придал открытому им обстоятельству большого значения, более того, в душе торжествовал над неудачной попыткой признанного ловеласа воспользоваться его именем для достижения цели. Но колесо Фортуны повернулось, и он сам предоставил беззащитную Амелию в руки соперника и соблазнителя. Он бросал себе самые страшные упреки, что вовремя не осознал опасности, которой нежное и нуждающееся в любви создание подвергалось со стороны человека, не способного испытывать по отношению к женщине ни уважения, ни подлинной симпатии. Безусловно, де Ровер только лицемерил, изображая свои чувства, чтобы тем вернее совратить ее. Эрнст содрогнулся при мысли, что увидит милое и добродетельное существо, каким он знал Амелию, в руках интригана и развратника, для которого особой пряностью в чреде его удовольствий была бы сама возможность погубить ее. Эрнст был не настолько далек от сего мира, чтобы не знать, что ничто так не подвержено искушению зла, как природная добродетель, которой была в избытке наделена Амелия. Больше всего Эрнсту хотелось вырвать ее из когтей человека, который не мог принести ей ничего хорошего, но рассудок подсказывал юноше, что в любом случае слишком поздно. Даже если бы ему удалось при ближайшей возможности уплыть во Францию, Амелия была бы к тому времени уже давно связана с человеком, который стал ее роком, знала она об этом или нет.
Ничего не оставалось, как предоставить событиям идти своим ходом, а имя Амелии каленым железом выжечь из своего сознания. Но до того – несколько неотложных дел. Во-первых, как можно скорее передать, законной владелице, то есть – Амелии – плантацию Буамуатье. Плантация приобретена на деньги Сен-Фара, который мечтал о том, чтобы Амелия обрела в ней второй дом. Теперь все это в прошлом, и ему ничего не остается, кроме как по возможности быстрее похоронить свои мечты.
Эрнст, несмотря на свои молодые годы бывший человеком быстрых и решительных действий, сосредоточил внимание на первоочередных шагах. Он составит калькуляцию расходов в связи с покупкой и благоустройством поместья, а затем его агент в столице информирует Амелию о положении вещей. Вне сомнения, полковник, ее будущий муж, пожелает собственноручно управлять плантацией в той или иной форме. Мысль об этом наполнила Эрнста горечью, но он был достаточно рассудителен, чтобы подавить ее. Он позвонил квартеронке, которая заведовала домом, и приказал принести бутылку «Наполеона» из подвала: тот был презентован ему Жераром Дюклюзелем во время последнего визита как средство «для бодрости». Эрнст вздохнул. Боже! еще предстоит разговор с Жераром! Просто невозможно было примириться с новой ситуацией, в которой он оказался по милости судьбы. Разве рискнет он теперь хотя бы раз показаться на глаза этому жизнерадостному созданию, Сюзетте Дюклюзель?! С удивлением отметил он, что в эти тяжелейшие минуты его жизни мысль о Сюзетте терзает его не меньше, чем мысль о неверности Амелии. Сюзетта! Он хорошо знал про те страстные чувства, которые она питала к нему. Сюзетта! Одного обладания ею хватило бы для того, чтобы похоронить печаль об утраченной Амелии!
Торопливо глотнув ароматного коньяка, он вдруг полностью осознал то обстоятельство, что с сегодняшнего дня Сюзетта также становится для него недосягаемой. Он страстно сожалел теперь, что не воспользовался тем моментом, когда Сюзетта, как созревший плод сама упала бы ему в руки, приложи он для этого хотя бы малейшее усилие. Каким же он был болваном! Пока он напряжением всех своих душевных сил пытался сохранить никому уже не нужную верность, та, ради которой приносились все эти жертвы, может быть сладострастно стонала в объятиях другого! И пока он во имя любви наступал на горло страсти, пронзавшей все его жаждущее ласки тело, она беспечно наслаждалась тем, что запрещала ему делать честь!
Чем дольше Эрнст раздумывал над превратностями судьбы, в силу которых верность оказалась бессмысленной химерой, тем с большей страстью упрекал он себя, что не воспользовался случаем и не сорвал розу, которая столь роскошно раскрывалась ему навстречу. Короче говоря, наш друг достиг той точки отчаяния, на которой готов был проклясть добродетель, что до сих пор придавала его чувствам аромат невинности, и много охотнее представлял себя в роли волка в овечьей шкуре…
Его настроение, в немалой степени под воздействием нескольких бокалов замечательного напитка, стало столь мрачным, что он был готов уже поставить на своей жизни крест. И это был перст судьбы, что именно в этот миг на широкую въездную аллею въехала Сюзетта на своем вороном. Она была восхитительна в своем облегающем костюме наездницы из сине-зеленого бархата и берете с развевающимся пером. Без стука вошла она в комнату, где размышлял над своими хозяйственными книгами и тщетно пытался привести в порядок свои мысли ее избранник. Тот поднял голову, когда его обдуло сквозняком из открытой двери, и на лице его появилось выражение растерянности. Сюзетта стояла, прислонившись к дверному косяку, и улыбалась ему. Он не видел ее с того достопамятного вечера, но тем чаще думал о ней. И вот теперь она стоит в дверях при входе в его кабинет с загадочной улыбкой на полных губах и нежным сиянием в больших, темных глазах.
– Сюзетта – вы? – глухо пробормотал Эрнст, с трудом ворочая языком. Глаза его недоверчиво округлились. От взгляда девушки не ускользнуло, что предмет ее пламенной страсти выглядит совершенно надломленным и опустошенным. Она быстро подошла к нему и положила руку на его плечо.
– Что с вами, Эрнст? – мягко спросила она. – У вас такой вид, словно минуту назад вас посетило привидение.
Он вздрогнул от ее прикосновения. Побледневшие крылья носа затрепетали, когда он вдохнул исходящий от нее аромат. Ее тело все горело под бархатом платья, и он это отчетливо заметил, ибо она так близко наклонилась к нему, что ее темные локоны щекотали его щеку.
Дрожащими руками он сгреб бумаги, разложенные перед ним на столе.
– Вы так внезапно появились, Сюзетта! Я как раз размышлял о вас…
– Вам недоставало меня? – бегло спросила она с кокетливым выражением в голосе.
Эрнст отодвинул стул, на котором сидел, и вплотную приблизился к ней. Его горячее дыхание веяло над ней.
– Да, мне вас не хватало. В гораздо большей степени, чем я это могу выразить. И еще больше мне будет не хватать вас, потому что настало время прощаний.
Глаза Сюзетты недоверчиво округлились. Что с ним произошло? Его дыхание прерывисто, в его глазах суровость и сосредоточенность, а на шее – она ясно это видела – резко пульсирует жилка.
– Эрнст! Вы не желаете сказать мне, что произошло? – мягко спросила она и взяла его руки.