Немного погодя они распростились. Было уже темно, и пылающие полосы заката боролись с фиолетовой тенью, которая поднималась с дальних холмов. Эрнст, притулившись у массивных входных ворот, долго глядел вслед повозке, даже когда она исчезла в тени могучих деревьев, обрамлявших путь к Мэзон д'Орфей. Он чувствовал, что весь охвачен страстным волнением, о причинах которого не смел даже думать. Остаток вечера он писал письмо к Амелии, но слова, выводимые его пером, уже были не в состоянии пробить барьер, незримо возникший между ним и его далекой возлюбленной. В конце концов он вздохнул, уронил перо и долго сидел с бессмысленным и отрешенным взглядом, чувствуя, как его заполняет безграничная печаль.
Сюзетта долго не находила себе покоя в этот вечер. Пока Мэмми расчесывала ей волосы, она пылающими глазами неотрывно смотрела в зеркало на свое лицо, похожее на застывшую маску. Большие темные глаза горели беспокойным огнем, а губы были горячими как от лихорадки.
– Что же есть во мне такого, что он не может меня никак полюбить, Мэмми? Сегодня на один миг мне показалось, что это произошло, но потом… Ах, Мэмми, Мэмми, он опять не использовал возможности! Что же, мне никогда не удастся вытеснить из его сердца любовь к этой Амелии?
Нянька на миг словно бы окаменела. Затем она подошла к Сюзетте и начала ласкать ее, гладя шею и судорожно вздрагивающие плечи, бормоча что-то утешающее своим теплым, мелодичным голосом. Постепенно Сюзетта затихла, ее тело перестало вздрагивать от рыданий.
– О, Мэмми, – бормотала она уже засыпая, – и что мне только делать, ведь я так люблю его!
Старая негритянка успокаивающе кивнула.
– Прежде всего – спать, моя овечка! Утро вечера мудренее. Мисси получит своего знатного молодого человека.
Хотя в усадьбе Мэзон д'Орфей говорили по-французски, для обозначения своих господ рабы, почти все родом с английских плантаций, употребляли более привычные им английские обозначения. Вначале Жерару Дюклюзелю было не просто изъясняться со своими слугами, но его жена-испанка, донья Эльвира Хуантес со свойственной ей изобретательностью нашла выход из трудной ситуации. В то время Мэмми была молодой и статной квартеронкой, отзывалась на имя Дороти. Ее-то и сделала донья Эльвира своей горничной, и так продолжалось до тех пор, пока не появилась на свет маленькая Сюзетта. За несколько дней до того горничная родила от крепкого парня-мулата здорового сына, и само собой напрашивалась мысль назначить ее кормилицей Сюзетты. Постепенно она обвыклась со своим прозвищем «мэмми», что значило – мамка, нянька, а после смерти доньи Эльвиры никто уже не вспоминал об ее настоящем имени, даже масса Жерар, который перепоручил ей внушительную связку ключей, ранее принадлежавших его жене, и она стала заведовать его обширным хозяйством.
Он ни разу не раскаялся в своем решении. Мэмми оказалась столь же предусмотрительной, сколь и преданной, и управляла домашней прислугой, которая безоговорочно подчинилась ей, с большой ловкостью и выдержкой. Своей строгостью она вызывала страх и нелюбовь служанок помоложе, но предметом ее особой ненависти стала прекрасная Оливия, которая, будучи такой же рабыней как и она, вела себя – ввиду светлой кожи и незаурядного воспитания – как знатная дама, к тому же особое отношение к Оливии массы Жерара… Мэмми с затаенной дрожью думала о том дне, когда хозяин потребует от нее ключи и передаст их своей «желтой проститутке» – так она тайком именовала Оливию.
Но Жерар не собирался ничего менять в доме, и в дневные часы Оливия передвигалась по обширному дому с тихим равнодушием, от которого временами на Мэмми находила прямо-таки жуть. Никто не мог сказать, о чем думала Оливия, когда часами сидела в каком-нибудь уголке и неподвижно смотрела в пустоту перед собой. Особенно не нравилось Мэмми выражение ее глаз цвета янтаря. Мэмми, разбиравшаяся в таких вещах, втайне подозревала, что Оливия – жрица обряда воду. Конечно же, она прибегла к какому-нибудь запретному волшебству, чтобы приворожить массу Жерара и заставить его влюбиться в нее, Оливию, страстно и без памяти. Другие женщины, с которыми Жерар Дюклюзель был близок после смерти жены, никогда не удостаивались его вторичного внимания, а вот с Оливией дело обстояло иначе. Она постоянно была у всех на виду. Не будь на ее ногтях светлых полумесяцев, а на коже – характерного оттенка, чуть более темного, чем загар, никто бы не посчитал ее метиской. Ни черты ее ровно очерченного лица, ни ее светлые янтарные глаза не выдавали присутствие негритянской крови в ее жилах.
Она была единственной дочерью зажиточного белого, который, желая избавить ее от участи рабыни, направил ее во Францию на воспитание в престижном закрытом пансионате. Она усвоила манеры и речь образованной француженки, и когда вернулась в Сан-Доминго, у отца был под рукой вариант подходящего замужества. Но судьбе было угодно, чтобы за несколько дней до запланированной помолвки он в пьяном виде свалился с лошади и проломил себе череп. А когда Оливия захотела вступить во владение наследством, обнаружилось, что поместье Оранжфорэ погрязло в долгах. Кредиторы настояли на продаже с аукциона дома и земельных угодий, но что самое ужасное, один из них, имевший старые счеты с ее отцом, выведал, что Оливия сама на четверть негритянка, и, стало быть, по своему правовому статусу ничем не отличается от рабыни. Он предъявил свои права на рее и по суду получил красивую и аристократически воспитанную девушку в качестве рабыни. Он почти что силой заставил привести ее к себе и сломил ожесточенное сопротивление, чтобы сорвать те плоды первенства, которыми по-европейски воспитанная девушка вздумала распоряжаться по своему усмотрению. В ту же ночь, наполовину мертвая от отвращения и отчаяния, Оливия вырвалась из объятий своего насильника и попыталась покончить с собой, что и удалось бы ей, если бы о ней не позаботилась старая негритянка-ведунья, служившая при доме ее хозяина. Эта нагонявшая на всех жуть, но сведущая во многих потаенных искусствах женщина выходила Оливию, но та в один час стала другой. Из грациозной, немного замкнутой юной девушки вышла женщина, чье чувство внутренней защищенности ничто не могло более сломить. Ее хозяин дважды приказывал высечь ее, желая сломить ее волю, но всякий раз удары кнута, рассекавшие изумительно гладкую кожу, кажется, даже не воспринимались ею. На прекрасном лице не пошевелился ни единый мускул, а когда ее отвязывали по завершению экзекуции, она вставала и уходила с таким спокойствием, будто ничего и не было.
Постепенно она начала нагонять ужас на своего хозяина и тот, наконец, решился продать рабыню, от которой он теперь ожидал только несчастий. Он перепоручил ее торговцу, который выставил ее на продажу на большом невольничьем рынке в центре столицы. Там ее увидел Жерар Дюклюзель, на которого она произвела такое впечатление, что он не сходя с места выторговал ее, заплатив колоссальные деньги.
Она могла ходить по комнатам Мэзон д'Орфей совершенно свободно, носила модельные платья, специально заказываемые для нее Жераром, и, кажется, единственный смысл своего существования видела в том, чтобы нравиться мужчине, подарившему ей иллюзию достойного человека существования.
Мэмми и Сюзетта были едины в своей нелюбви к Оливии, правда, по разным причинам. Одна боялась утратить свое положение домоправительницы, другая была всего лишь ревнива. Плюс к тому, Сюзетта впитала в себя все предрассудки дочери белого плантатора. Она, например, была сердечно привязана к Мэмми, но никогда не призналась бы в этом. Для нее, как для большинства плантаторов, негр оставался негром, пусть даже кожа у него была белой. Но несмотря на такого рода нелюбовь к себе Оливии суждено было сыграть решающую роль в судьбе Сюзетты.
Сюзетта, глубоко задетая тем злосчастным вечером, на несколько дней прекратила свои вылазки в Буамуатье. Она бродила по дому, бледная, рассеянная, вечно в дурном настроении. Прислуге от нее доставалось и в хвост и в гриву, так что даже Жерар заразился от нее раздражением, и с ворчанием целыми днями скакал на своей лошади по плантации, если только не предпочитал искать утешения в страстных объятиях Оливии, жалуясь ей на капризный и непредсказуемый характер своей единственной дочери.
В конце концов, именно Оливии было суждено вмешаться и ускорить ход событий. Однажды Сюзетта, вся изведенная тоской по юноше, которого она, как ей казалось, страстно любила, зашла в библиотеку отца за книгой, и там столкнулась с Оливией. Та небрежно сидела в глубине кресла, глядела в старинный, переплетенный кожей, зачитанный до ветхости фолиант и делала какие-то заметки. Сюзетта окинула взглядом рабыню, которая даже не попыталась хотя бы изобразить полагающееся в таких случаях приветствие хозяйке, каковой в сущности была Сюзетта, но девушке пришлось подавить вспыхнувший было гнев. Отец в таких вопросах шуток не терпел и не допустил бы, если бы она попыталась заявить на Оливию хотя бы часть причитающихся ей прав. Поэтому она молча прошла к одной из полок, после некоторого колебания извлекла сентиментальный роман о любви, с которым собиралась коротать часы до ужина, и уже собиралась уйти, когда Оливия неожиданно обратилась к ней.
– Вы транжирите понапрасну свое время, мадемуазель, – сказала она своим звучным, мелодично звучащим голосом. Редко случалось, чтобы Оливия первой обращалась к Сюзетте. Та непроизвольно вздрогнула. – С каких пор женщинам вроде тебя позволительно об этом судить? – спросила она, резче, чем намеревалась.
Но Оливия не утратила своего самообладания. На ее губах появилось что-то похожее на презрительную улыбку.
– Вы так говорите, потому что однажды станете знатной дамой, а я навсегда останусь всего лишь цветной? – Она намеренно избежала слова «рабыня», как бы подчеркивая, что не согласна с тем, чтобы с ней обращались как со всякой девушкой-рабыней.
– Я считала вас более благоразумной, мадемуазель, – продолжала Оливия так же размеренно. – Или вы в самом деле желаете оставить этого прелестного молодого человека, к тому же очень восприимчивого к вашим мыслям, в распоряжении другой?
– Что ты можешь знать об этом?! – спросила Сюзетта с отвращением в голосе. Оливия негромко засмеялась.
– Разве вы не знаете, мадемуазель, что мы, цветные, слышим абсолютно все, что касается наших господ? Вы бы удивились, если бы узнали, что цветной способен излагать в рифмах все, что он видит и слышит.
Глаза Оливии янтарного цвета были задумчивы.
– Месье Жерар постоянно в хлопотах. Но он мужчина, а мужчины склонны ни о чем не знать. Впрочем, я не думаю, чтобы он стал препятствовать вашему предприятию, – осторожно добавила она.
– А ты? Почему тебя это волнует? – вырвалось у Сюзетты.
Оливия ответила коротким смешком.
– Войдите в мое положение, мадемуазель. Я когда-то мечтала о жизни наподобие вашей. Не моя вина, что мечта разлетелась вдребезги. Зато сейчас я, ничтожная рабыня, могу сыграть роль судьбы для вас и помочь вам в осуществлении вашей мечты.
Сюзетта пристально смотрела на нее. Ей была и ранее известна история Оливии, а сейчас стал вдруг понятен весь трагизм ее положения.
– Вы должны ненавидеть меня, – сказала она почти беспомощно. К ее удивлению она заговорила с тем оттенком светской любезности, который употребляла до сих пор лишь в отношении равных себе. Прекрасная квартеронка покачала головой.
– О, нет, милая моя! Почему же ненавидеть? Я вполне довольна жизнью, которую веду милостью месье Жерара Дюклюзеля. И мне известно также, что он вас боготворит. Я сослужу службу ему, если помогу вам стать счастливой.
– А вы это можете?
Обычно столь рассудительная и жизнерадостная Сюзетта была не на шутку взволнованной. Пара янтарных глаз не отрываясь смотрела на нее, лишая ее возможности сосредоточиться на какой-нибудь ясной мысли.
– Вы слыхали о колдовском искусстве африканцев, мадемуазель? Дело в том, что я – служительница культа воду. С тех пор, как я перестала быть белой, я постигла тайны цветных. Есть божество любви, которому никто не может противостоять. Юноша будет ваш, стоит вам только пожелать…
Сюзетта почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки. Она была наслышана о страшном обряде воду, который время от времени собирал негров на соседней заброшенной плантации. Так значит, Оливия и вправду была служительницей этого таинственного магического культа. Что ж, неграм, которые тайком пробирались на эту церемонию, светлокожая рабыня Жерара Дюклюзеля и в самом деле могла показаться существом из другого мира.
– И когда же? – произнесла наконец Сюзетта. В горле у нее пересохло, а на лбу выступили крошечные капельки пота. Больше всего ей хотелось убежать от взгляда желтых глаз Оливии в сад.
– В ночь следующего полнолуния, – небрежно сказала та. – Это рядом, всего в полмили от дома. Я отведу тебя.
Сюзетте даже не пришло в голову возмутиться, что Оливия обращается с ней на «ты». И позже, когда она будет мысленно возвращаться к этой беседе, она не увидит никаких оснований для протеста или возмущения. Она отдалась в ее власть столь же безоговорочно, как раньше это сделал Жерар Дюклюзель. Но в данный момент казалось, что это обстоятельство не имеет ровно никакого значения.
Сюзетта с нетерпением ждала ближайшую ночь полной луны. Ждать пришлось две недели. Страстно влюбленной девушке эти дни показались вечностью.
Хотя Сюзетта и жаждала до нервной горячки снова увидеть Эрнста, она все же зареклась совершать поездки в Буамуатье, когда его хозяин был дома.
Жерар, который пару раз наведался к своему новому соседу, всякий раз спрашивал, не желает ли она присоединиться к нему? Но Сюзетта в ответ лишь отрицательно качала головой и смотрела на него задумчивыми глазами. Нет настроения, небрежно отвечала она. Отец с беспокойством смотрел на нее.
– Что с тобой, котеночек? Ты поссорилась с молодым человеком? – допытывался он. Сюзетта неопределенно смеялась:
– Ну, па, ты же достаточно знаешь Эрнста, чтобы понять, что с ним нельзя поссориться.
– Я совершенно так не считаю. Парень носит в себе задатки настоящего мужчины, а впрочем, ты это сама знаешь, моя малышка. В последнее время я долго думал над тем нашим разговором и пришел к выводу: если ты в нем действительно так нуждаешься, можешь рассчитывать на мое благословение.
Сюзетта, которая и ранее замечала перемену в настроениях своего отца, ничем не выдала, сколь много значат для нее эти слова.
– Как ты можешь всерьез говорить о подобных вещах, – вспыльчиво сказала она в ответ. – Эрнст обожает свою Амелию. Он спит и видит тот день, когда он введет ее в Буамуатье как хозяйку и супругу.
– Кстати, если называть вещи своими именами, то это ее собственность, – констатировал Жерар. – Нам не следует забывать, что именно на таких условиях мой старый друг Сен-Фар прислал сюда Эрнста. По сути дела плантация принадлежит дочери Сен-Фара, а Эрнст всего лишь управляющий делами. Так что, он, собственно, всего лишь бедняк.
Сюзетта надменно сжала губы.
– Я нахожу это несправедливым, па. Он работает как негр, день и ночь. Если на то пошло, ты мог бы выделить ему под проценты ссуду, с помощью которой он мог бы откупиться от своих имущественных обязательств перед Сен-Фаром.
Жерар Дюклюзель разразился смехом.