Весной так бывает. С утра солнце, чистое небо, легкие облака, а после обеда вдруг налетит ветер и пригонит стаю черных пасмурных туч. И станет холодно и обидно оттого, что зонт остался дома, а дождь уже начался, и до метро еще далеко. В таких случаях можно бежать, сломя голову, путаясь в подоле собственного платья, а можно брести, понурив голову, еле волоча за собой ноги. И при этом очень важно не забывать гордиться своей стойкостью, бесстрашием и героизмом.
А еще есть выбор, как брести — мокрой курицей или побитой собакой. Но это уже кому как нравится.
Я была курицей и собакой в одном зоопарке, в котором все булькало от сырости и раздражения на саму себя, любимую. Сидела бы себе дома в тепле и уюте и не дергалась. Все можно было успеть сделать завтра. Но я, наверное, сама, не отдавая себе в этом отчета, искала приключения на свою голову. Чтобы не сидеть дома одной, не думать, не ковыряться в себе, не фантазировать, не заморачиваться, не создавать себе трудности и не преодолевать их по мере их же благополучного возникновения.
Я остановилась у перекрестка и как умная Маша стала ждать зеленого света. Не прошло и века, как он, наконец, появился, и я было шагнула с тротуара, но мне преградила дорогу машина. Она показалась знакомой, но я инстинктивно отпрянула назад и осталась на месте. Из машины вылетел Никита и, схватив меня за руку, потащил за собой.
— Ты что, как курица вареная? — заорал он. — Идешь, ничего не видишь и не слышишь. Я ей сигналю-сигналю, а она ни в зуб ногой!
— Я не вареная курица, а мокрая, — возразила я, устраиваясь на переднем сиденье.
— Какая разница? — Никита снял через голову свитер. — Возьми, хоть прикройся. А то заболеешь, не дай бог.
— Как ты меня нашел? — спросила я.
— А чего тебя искать? Ты или дома, или на работе.
— Мог бы позвонить.
— У меня телефон отключен.
— То-то Юлька не может до тебя дозвониться.
— Чего ей надо?
— Как чего? Вы же, кажется, вместе работаете?
— Уже нет.
— Как это нет? — удивилась я.
— А вот так, — зло сказал Никита. — Нет и все. Надоело мне это.
— Что именно?
— Работа такая надоела.
— Какая «такая»? — не унималась я.
— Стараться, угождать, заискивать. Не могу больше. Не в силах.
— Странный у тебя подход, — сказала я. — Можно же посмотреть на это дело по-другому.
— Как «по-другому»?
— Ну, можно не угождать, а убеждать. Не заискивать, а, наоборот, требовать. Искать компромисс, в конце концов!
А про себя подумала: чья бы корова…
— Я, как бы смешно это в наше время ни звучало, свободный художник, — сказал Никита, доставая сигареты. — Свободный, понимаешь? И мне глубоко наплевать на чужое мнение, когда у меня есть свое. И я не привык его менять в зависимости от вновь возникших обстоятельств. И суетиться, подстраиваться, льстить, заглядывать в глаза и зависеть от какого-то ублюдка, который ничего не понимает, не хочу и не буду! По горло сыт.
— Что-то случилось? — встревожилась я.
— Ничего не случилось. Просто каждый должен заниматься своим делом, причем только одним делом. И не распыляться, если он хочет в этой жизни чего-нибудь достичь.
— Это в идеале, но ведь нужно еще на что-то жить, — возразила я.
— Жить нужно. Вопрос: как? Когда клиент мне подает руку ладонью вниз, он предполагает, наверное, что я ее должен лизнуть, а мне хочется в этот момент на нее наступить. И с этим ничего нельзя поделать, понимаешь?
— Еще как. Но что же мне передать Юльке? — спросила я.
— А ничего, я сам все решу, — успокоил меня Никита, — ты только не волнуйся, все будет хорошо.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
Мы какое-то время ехали молча. Дождь лупил по стеклу, как сумасшедший, и «дворники» едва успевали с ним справляться. Я поежилась и вдруг почувствовала, что действительно здорово промокла. На полу что-то противно чавкало. Я посмотрела вниз и увидела небольшую лужицу, которая образовалась у меня под ногами.
— Никита, а куда мы едем? — спохватилась я.
— Ко мне, — коротко ответил он.
— А у тебя есть что-нибудь выпить?
— А что ты хочешь?
— Водку или коньяк.
— Все есть, не волнуйся, — Никита уже привычно, по-хозяйски положил мне руку на колено.
Его рука была горячая и сухая, и мне стало тепло и спокойно.
— А что мы будем у тебя делать? — поинтересовалась я.
— А что, есть варианты? — удивился Никита.
Я снова покраснела. Для детства уже поздно, для климакса еще рано, но эти горячие непослушные волны просто замучили меня своим постоянством и непредсказуемостью. Рядом с Никитой я превращалась в какую-то плоскую тряпичную куклу, которую он постоянно комкает в руках и использует по своему личному усмотрению. Неожиданное упрямство охватило меня и завело. Я решила хотя бы попробовать посопротивляться. Риск дело благородное. Экспериментов в этой области мне производить не приходилось, и обычно послушная Маша, вопреки собственному неодолимому желанию, вдруг выпалила:
— Тогда я не поеду.
— Не понял…
— Я не поеду, — повторила я и напряглась.
Никита ехал какое-то время молча, а потом вдруг резко остановился:
— Тогда выходи.
— Куда?
— Ты же сказала, что не поедешь?
— И что?
— Вот и выходи.
— Ты это серьезно? — опешила я.
— Абсолютно, — спокойно ответил Никита.
Я сидела и хлопала глазами. Эксперимент явно не удался. Колба забурлила и взорвалась. Только осколки летали по салону и ранили меня своими острыми краями. Перед глазами плыли красные круги и сверкали желтые молнии. Я стала судорожно стаскивать с себя его свитер. Руки у меня дрожали, а губы тряслись.
— Сволочь недобитая, — шептала я, — гад не раздавленный, кобель не использованный, презерватив не смазанный…
— Давай-давай, пошевеливайся, — торопил меня Никита, с усмешкой наблюдая за мной.
Я выскочила из машины и побежала в сторону метро. Слезы, смешиваясь с дождем, текли у меня по лицу. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Себя ненавижу! Как я могла связаться с такой скотиной! Как не рассмотрела сразу, не почувствовала! Было же понятно все с первого взгляда. Правильно Юлька сказала: «Не влезай, убьет». Умный в гору не полезет, а дурам — закон не писан. Дур только и тянет на таких. Только такие и нравятся. Чтоб нерв был, игра, интрига. Драматургия, режиссура, финал.
Финал? Это что, конец? Больше ничего не будет? Я встала как вкопанная, ошарашенная своим неожиданным открытием. Господи, только не это. Что угодно, только не это. Не вынесу, не переживу, не справлюсь. Сломаюсь и буду права.
Дождь лил не переставая. Я обхватила плечи руками и затравленно оглянулась. Никитин «фольксваген» стоял у обочины.
Чего он ждет? Почему не уезжает?
Я оценила расстояние до метро, потом снова обернулась и увидела, как машина медленным задним ходом приближается ко мне. Когда она совсем со мной поравнялась, из нее вышел Никита и, подойдя ко мне, широким театральным жестом накинул мне на плечи свой драный свитер. Типа в соболя укрыл.
— Прости меня, — проговорил он, заглядывая мне в глаза и пытаясь улыбаться.
Я стояла точно Пизанская башня, отклоняясь от него градусов на пятнадцать. Мои коленки и зубы стучали в унисон.
— Ды-ды-ды-ды, — ответила я.
— А что делать? — виновато сказал Никита. — Таким меня мама родила. — Он снова робко посмотрел мне в глаза и, обняв за плечи, аккуратно, как маленькую, повел к машине.
— Так все-таки ко мне? — осторожно поинтересовался Никита.
— Черт с тобой, — быстро, чтобы он не передумал, согласилась я.
Никита молчал и улыбался.
— Что улыбаешься? — с досадой спросила я. — Укрощение строптивой прошло удачно?
— Ты это о чем? — удивился Никита.
А глаза голубые-голубые…
— Ладно-ладно, смеется тот, кто смеется последний.
— Вот это — пожалуйста, — засмеялся Никита, — это — на здоровье. Никогда не был последним, и никогда им не буду.
— Да! — восхитилась я. — Ты у нас такой, ты у нас number one. Вот еще бы разобраться, в чем?
— А ты до сих пор не разобралась? — все еще улыбаясь, спросил Никита.
— Представь себе, нет, — язвительно ответила я и, не подумав, неожиданно для себя добавила: — И вообще, мне твои картины не нравятся. То березка, то рябинка… Край родной на век любимый… Не верю я тебе. И Антону твоему не верю.
— При чем здесь Антон? — опешил Никита.
— Ни при чем, — сказала я и прикусила язык.
— Ладно, не говори, — легко согласился Никита. — Вот только где ты могла видеть мои картины?
— Как где? У тебя в мастерской.
— Если ты имеешь в виду мастерскую моего отца, то там висят не мои картины, а его.
— Извини, я не знала.
— Ладно, проехали, — сказал Никита, поворачивая во двор, — и приехали заодно.
Лифт не работал, и мы пешком потащились по лестнице на последний этаж.
Я прижимала к груди влажный свитер. Никита нес большой пластиковый пакет с продуктами. Я вдруг вспомнила, что с утра еще ничего не ела и не пила, если не считать хваленого Юлькиного эспрессо.
— Сейчас я тебя замочу в горячей воде, а потом буду кормить, — угадывая мои тайные желания, обнародовал программу Никита.
— А мочить-то зачем?
— Чтоб не простудилась, — объяснил Никита и добавил: — Ты мне здоровая нужна.
— А больная не нужна? — обиделась я.
— Больная тоже нужна, но меньше.
— Хоть бы притворился, что ли. Слово какое-нибудь доброе сказал, хотя бы смеха ради…
— А зачем притворяться? — не понял Никита. — Молодая и здоровая всегда лучше старой и больной. Против этого факта, надеюсь, ты ничего не имеешь против?
— Не имею. Ничего. Но лечить надо тебя, а не меня.
Мы бы и дальше так шли и лениво переругивались, но лифт вдруг вздрогнул, чуть-чуть проехал и призывно распахнул свои двери как раз напротив нас.
— Прошу вас, — пропуская меня вперед, пригласил Никита.
— Благодарю, — ответила я, входя в лифт.
Никита нажал нужную кнопку, и мы было поехали. Но работоспособности лифта хватило ровно на полпролета. Лифт зашипел, заскрежетал жалостливо, подпрыгнул и остановился.
— Приехали! — радостно воскликнул Никита и засмеялся.
— Застряли. — Я чуть не плакала.
Никита сполз вниз по гладкой ламинированной стене и удобно устроился на полу, широко раздвинув ноги.
— А в лифте мы с тобой еще не пробовали, — сказал он и вопросительно на меня посмотрел.
— Вот только все брошу! — пообещала я.
— А серьезно? — не унимался Никита.
Лифт чихнул, дернулся и медленно двинулся вверх, спасая меня и разочаровывая.
До последнего этажа добрались молча и без особых приключений. Честь моя не пострадала, настроение испортилось.
Ванны у Никиты не было, но душ он оборудовал профессионально. Черный кафель, красная душевая кабина, желтые махровые простыни.
Я быстренько разделась и встала под плотные горячие струи. Вода стекала с меня как с горной вершины. Мурашки разгладились, кожа покраснела, глаза закрылись сами собой, и я поплыла верхом на радуге по бескрайним просторам второго по значимости жизненного удовольствия.
«Куда вода — туда беда, куда вода — туда беда», — приговаривала моя бабушка, когда в детстве в конце генеральной субботней помывки поливала меня из старинного медного кувшина. Я стояла в тазу, закрыв лицо руками, и повторяла за бабушкой: «Куда вода — туда беда, куда вода — туда беда…»
Медленно, как в трансе, теперь проговаривала эти слова взрослая Маня, стоя в уютной душевой кабине, а где-то издалека, сквозь туманы и дожди, через годы, через расстояния затихающее предгорное эхо доносило до меня чей-то слабый, многократно повторяемый, тонущий в шуме водопада призыв:
— Машка, открой сейчас же! Открой, Машка, все прощу! Открой, а то я взломаю дверь!
Осуществляются мечты, однако.
Я вышла из душа розовая и махрово-желтая, словно свинокур. Или свиноцып? Короче, розовая как свинка и желтая как цыпленок. Никита злой и надутый сидел в кресле и пил кофе.
— Кофе хочешь? — спросил он.
— Хочу. Но лучше чаю. С хлебом, с маслом, с колбасой и вареньем.
— Согрелась?
— Еще бы…
— Еще бы! — передразнил меня Никита. — Ты что, не слышала, как я к тебе рвался?
— А зачем ты ко мне рвался?
— Издеваешься? Давай быстро лопай и пошли наверх, я буду тебе мстить.
— Слушай, — предложила я, — а давай ты мне сначала помстишь, а потом я полопаю?
— Запросто! — обрадовался Никита.
До спальни мы добраться не успели. И не надо объяснять, что месть его была страшна. Страшна, как Квазимодо. То есть добрая внутри.
Почему так получается? Как бы я ни сопротивлялась, как бы я ни пыталась противостоять ему, противодействовать, вставлять палки в колеса, все равно Никита легко, без напряжения, без надрыва, играючи ломал мою слабую оборону и добивался всего, чего ему хотелось. Мы нигде не бывали, никого не видели, ни с кем не встречались. Премьеры проходили без нас, без нас открывались выставки, без нас работали рестораны, бары, клубы, без нас проходили концерты, спектакли, фильмы, без нас город зажигал свои огни и без нас тушил их в предрассветной мгле, не сумев выманить нас из дома в свои каменные джунгли. Мы с Никитой закрылись в одной тонкой, прозрачной и хрупкой океанской раковине и даже не пытались высунуться наружу. Нам вдвоем было спокойно, тепло, весело и защищенно. Может быть, ему так все просто удавалось потому, что я не в состоянии была оказать ему ни малейшего сопротивления, сама исподволь помогала ему и поддерживала во всем? Да и была ли у меня своя воля, когда он находился рядом? И что такое воля и с чем ее едят? И хочу ли я этой воли? Нужна ли она мне, если я сама нахожу какое-то острое, ни с чем не сравнимое наслаждение в своем полном бескорыстном подчинении ему, в своей полной бесконечной распластанности перед ним, в полной зависимости от его нужд, желаний и надежд?
— Хочешь, я покажу тебе свою картину? — спросил Никита, вставая с кресла и запахивая на груди халат.
— Конечно, хочу!
В таком простом и естественном предложении я уловила доверие, которым Никита меня особенно не баловал, тщательно скрывая и пряча от меня свой внутренний, зыбкий и абсолютно недоступный мне мир.
Я думала, что он покажет мне настоящее полотно, написанное масляными жирными красками, но Никита подошел к компьютерному столу, порылся в наваленных на нем журналах и, достав откуда-то с самого низа большой толстый альбом, протянул его мне.
Альбом оказался каталогом какой-то зарубежной выставки. Картины, в нем представленные, были густо и тесно распределены на плотных глянцевых листах, и все тексты под ними были написаны по-английски. Я начала было наугад его перелистывать, но Никита нетерпеливо вырвал у меня из рук альбом, быстро нашел в нем нужную страницу и вернул альбом мне.
Репродукция была большая и одна занимала пространство всего листа.
На голубом фоне в пол-оборота, почти спиной ко мне стояла женщина в длинном красном платье с узкими обтягивающими рукавами. Правая рука ее согнута в локте и как-то беззащитно прижата к груди. Лицо из-под неестественно огромных полей кружевной полупрозрачной шляпы наполовину закрыто и повернуто в профиль. И лишь один видимый глаз смотрит куда-то вдаль, вниз и в глубину картины. Там под плотными струями воды едва просматривается серый маленький силуэт то ли мальчика, то ли ангела, то ли фавна. Присмотревшись, я понимаю, что женщина остановила свой взгляд на фонтане, в центре которого скорчилось это странное причудливое существо — старичок, ребенок, домовой? Взгляд у женщины испуганный и вопрошающий одновременно: за что ты так, зачем? Но глаза у фавна закрыты, а губы кривятся в мерзкой уродливой улыбке. От этой улыбки у меня мурашки побежали по спине, а в горле стало сухо.
— Что ты видишь? — неожиданно спросил Никита.
— Я не знаю, — растерялась я.
— А поподробней?
Я набралась храбрости и попыталась высказать впечатление, которое на меня произвела его картина:
— Я вижу женщину. На ней красное платье. Красный цвет — цвет любви. Или, может быть, страсти. И женщина переполнена ею и, как ни странно, ею отягощена. А впереди рок. Или судьба. В образе маленького уродца. И глаза у этой роковой судьбы закрыты. Что там дальше? Неведомо. Ни предугадать, ни почувствовать. Только улыбка, почти как у Джоконды. Только еще таинственней.
Я замолчала, не зная, что еще добавить. Никита тоже молчал. Потом, в какой-то спокойной задумчивости, взял со стола сигареты, закурил и отошел к окну.
— Где сейчас эта картина? — спросила я.
— Не знаю, — ответил Никита, — в какой-то частной коллекции.
— Жалко, — сказала я. — Мне бы хотелось посмотреть на нее живьем.
— Она у меня есть на слайдах. А это почти живьем… Но знаешь, что странно?
— Не знаю.
— Странно твое восприятие. — Он помолчал немного и добавил: — Понимаешь, я писал всего лишь женщину и фонтан. Всего лишь воду и время. Их быстротечность, их непредсказуемость, их невозвратность… А ты увидела совсем другое, то, чего я сам не увидел, не понял, не предполагал.
— Разве так бывает? — удивилась я.
— Как видишь…
— Отчего это так?
— Не знаю. — Никита снова задумался.
Мне стало грустно и снова как-то зябко.
— А где обещанный коньяк? — вспомнила я.
Никита словно обрадовался перемене разговора, взял у меня из рук каталог, подсунул его назад под стопку журналов на столе и со словами «сейчас наконец я буду тебя кормить» отправился на кухню.
Потом мы пили коньяк и горький, с металлическим привкусом жасмина зеленый чай, ели длинные тонкие бутерброды с помидорами, базиликом и сыром, молчали, курили и думали каждый о своем.
Кончался день. Вернее, мы думали, что это день. На самом деле сгущался вечер. Только за окном было светло как днем. В Москву пришли майские белые вечера. Потом нагрянут июньские светлые ночи. Светлые, но не белые. Захотелось в Санкт-Петербург. Чтобы меньше спать. А если засыпать, то ненадолго. Все время просыпаться, смотреть на будильник, снова закрывать глаза, задремывать, потом снова бдить и снова улетать в сны… Грезить, грустить, мечтать, плакать…
— Ты устала? — спросил Никита.
— Да, — автоматически ответила я и как-то сразу почувствовала, как тяжелые плотные веки закрываются сами, и голова, давя на шею, клонится на плечо.
— Идем наверх, я тебя уложу, — предложил Никита.
— А ты что будешь делать? — спросила я.
— Разве не ясно? Я буду сидеть внизу, курить, думать и беречь твой сон.
— А ты не бросишь меня тут одну?
— С ума сошла? Конечно, не брошу. По крайней мере, сегодня. Так что у тебя есть шанс опередить меня.
— Я могу, — слабо улыбнулась я, — я такая…
Четвертый сон Марьи Ивановны
Мальчика звали Алеша. Он был старше меня на два года. Когда мы познакомились, он учился в девятом классе, а я в седьмом. Алеша появился в нашей школе неожиданно, в середине года, и сразу всех покорил.
Учителя в нем души не чаяли: умница, интеллектуал, отличник. Мальчишки из десятого «Б» сразу приняли его в свою рок-группу. Он писал чумовые тексты и прекрасно играл на всех инструментах. Девчонки вообще голову потеряли. Такого красавчика еще надо было поискать. Широко распахнутые темные медовые глаза, ресницы длинные, круто выгнутые, волосы темно-каштановые, стриженные под Пола Маккартни, крупный чувственный рот, широкие плечи, крепкие руки, рост под метр девяносто — все глянцевое, каталожное, ослепительное. Но Леха как будто не сознавал ни красоты своей, ни своих многочисленных талантов. С его губ не сходила робкая и какая-то беззащитная улыбка, и на мир он смотрел удивленно и растерянно, как будто сам себе задавал вопрос: «Зачем я здесь, почему?»
Невозможно было представить себе, предположить, нафантазировать, увидеть в самом смелом новогоднем сне, что он обратит на меня внимание. Я могла лишь издали наблюдать за ним, вздыхать по нему и обильно заливать слезами пресловутую девичью подушку. Долгими осенними вечерами бродила я под его окнами в надежде на случайную короткую встречу: пройти ли мимо, не поднимая глаз, пробежать ли, задерживая дыхание внутри себя, чтобы не спугнуть, не разозлить удачу, постоять ли молча, ковыряя носком ботинка прелую сырую землю — все равно что, лишь бы это произошло, выгорело, образовалось. Каждый день, как на работу в ночную смену, ходила я туда, к знакомой улице, к заветному дому, к единственному, по-особому светлому, теплому и такому недосягаемому окну. В сентябре был листопад, в октябре зарядили дожди, в ноябре подули ветры, неся в город серые тучи снега, смешанного с песком, туманом, гарью и прелым кислым запахом дальних и еще не заброшенных аулов.
Хотелось больше бывать дома, но мне катастрофически не хватало школьных, крошечных, редких и бедных на впечатления встреч. Можно было всю перемену простоять у входа в его класс и не дождаться, не увидеть, не услышать, не вытерпеть и не почувствовать. И даже ухватив удачу за пышный сверкающий хвост и обмирая от возникновения Алешиного светлого образа на моем скудном горизонте, я тут же разочаровывалась и опускала плечи от его мгновенной пропажи в пестрой, многоликой и такой непроходимой толпе.
Я мечтала встретиться с ним где-нибудь наедине: в темном подвальном помещении, в раздевалке спортивного зала, в черном забытом коридоре, у запасного выхода, в проходном дворе, в опасной подвортне или на узкой и пустынной лестнице обшарпанного малолюдного подъезда. Там, в этой таинственности, сумрачности и безвыходности наши взгляды наконец встретятся, удивятся друг другу и обрадуются.
Но все эти заветные и благословенные места счастье обходило стороной. И мне оставалось только надеяться на чудо, которое не заставило себя ждать.
Был школьный Новогодний бал. Малолеток на него не пускали, только восьмые-десятые классы. Я, вместе со стайкой одноклассниц, самых смелых и продвинутых девочек, стояла у входа в школу под покровом ночи и уже теряла надежду проникнуть в ее недра. Учителя плотным кольцом обступили двери и просеивали всех входящих тяжелыми неподкупными взглядами. Но наши старшие товарищи не оставили нас в беде. Кто-то большой, хитрый и добрый высунулся из окна первого этажа и прокричал: «Эй, сикильдявки, идите сюда, дело есть». Мы гуськом заковыляли на зов. От долгого стояния на морозе коленки в тонких колготках замерзли, губы посинели, и пальцы сами сложились в кулаки в карманах хлипких синтепоновых курток.
— Давай руку, — услышала я чей-то голос из темноты и, не задумываясь, потянулась к нему.
Через пару минут мы все уже были внутри школьной раздевалки.
— Пить будешь? — спросил тот же незнакомый голос, снова обращаясь только ко мне.
— Буду, — тут же согласилась я и, схватив белыми бесчувственными пальцами протянутую бутылку, сделала большой жадный глоток.
Водку мне уже приходилось пробовать, и я не нашла в ней ничего хорошего. Но тут, в кромешной темноте, с мороза и с испуга она не показалась мне особенно противной. Жаркое обволакивающее тепло от нее растеклось благодатно по всем внутренностям и мгновенно ударило в голову.
Девчонки тоже все отпили по глотку и сразу развеселились.
— Тихо, мелюзга! — сказал все тот же загадочный голос. — Сейчас я вас в свет выводить буду.
По поводу света он погорячился. Света как такового на подобных мероприятиях не было. В зале, где проходила дискотека, горели только редкие маломощные прожектора у сцены. С потолка свисал большой, оклеенный зеркальными осколками шар, который слабо вращался, раскидывая по стенам «солнечных» зайчиков. В этой зыбкой, плотной и разгоряченной толпе никакие учителя нам были не страшны. Главное смешаться, рассеяться и стараться держаться поближе к центру, чтобы не попадаться им на глаза. Наши педагоги, состоявшие в основном из пожилых, как правило, незамужних и, в общем, не очень счастливых теток, сиротливо стояли по периметру спортзала, смотрели на нас завистливо, делясь друг с другом впечатлениями. Их ученики, поднабравшись спиртного или наглотавшись таблеток, зажигали перед ними, кто во что горазд.
В те давние времена быстрые танцы еще чередовались с медленными, и громадная разношерстная толпа со строгой периодичностью, по мановению волшебной палочки разделялась на пары и уже организованно топталась на месте под тягучее, изматывающее и вынимающее душу гитарное соло.
В кавалерах я не нуждалась. Во время быстрых танцев они суетились где-то вдалеке, а на медляк оказывались рядом и, почти не спрашивая, клали мне на плечи свои руки и, сгорбившись, повисали, лишь изредка утруждая себя ленивой перестановкой ног.
Неожиданно на меня обратил внимание Игорь Ханов, школьный авторитет по прозвищу Хан. Он был известным в школе наркоманом, второгодником и дефлоратором. Хан сначала наблюдал за мной со стороны, потом подобрался поближе, потом взял меня за руку и потащил куда-то в сторону. Я стала безмолвно, но решительно сопротивляться, Хан оглянулся, остановился, с удивлением на меня посмотрел и вдруг прижал меня к себе с такой силой, что я чуть не задохнулась. Он стоя как будто лег на меня, и мои колени, не выдержав, подкосились под его тяжестью. Какое-то время мы просто топтались на месте, и я ничего не чувствовала, кроме жара от его тела и легкого запаха пота, исходившего из под его поднятых рук. Потом он требовательней и настойчивей стал вдавливаться в меня, и я вдруг, сначала слабо, а затем все явственней и сильней ощутила его мощную и толкающуюся эрекцию. Хан ритмично и медленно в такт музыки двигал бедрами и из-за своего небольшого роста попадал мне точно между ног, в то место, которое никому еще не открывалось, никому еще не принадлежало и ни кем еще не было востребовано. Мне было страшно, неудобно, непонятно, стыдно и одновременно любопытно. Я не знала, что делать, как остановить его и как самой остановиться. Я, отдаляясь, выгибала спину и пыталась ослабить его напор, но не могла отделаться от него совсем, тихо, ненароком, не привлекая к себе чьего-либо внимания.
Хан как будто не замечал моего сопротивления, а может быть именно оно его и заводило. Танец был долгим, пытка, казалось, будет бесконечной. Время шло, но самое страшное не происходило. Я затаилась, Хан молчал.
Музыка кончилась неожиданно, точно оборвалась. Я посмотрела на сцену и неожиданно увидела на ней Алешу. Он стоял на авансцене и смотрел прямо мне в глаза. Хан отстранился от меня и обернулся. И тут Алеша подошел к микрофону и коротко объявил:
— Перерыв пятнадцать минут.
Все недовольно загудели и стали расходиться по углам.
Я, воспользовавшись моментом, ловко вывернулась из ханских объятий и побежала к выходу.
В туалете толпились девчонки. Кто-то подкрашивался, кто-то курил, кто-то просто цедил пиво из банки. Я подошла к раковине и стала ожесточенно и судорожно намыливать руки. Смыв с них несуществующую грязь, я принялась за лицо. Косметикой я почти не пользовалась, и отмыть лицо начисто мне не составило особого труда. Зачем я это делала, я сама не знала. Но, только закончив с умыванием и напившись воды из-под крана, я наконец почувствовала облегчение.
Выйдя из туалета, я отправилась на поиски своих девчонок. Никто из них мне на глаза не попадался, зато я попалась на глаза нашей директрисе. Та уже было насупила брови сурово и пошла мне навстречу, но я нахально отвернулась и, сделав вид, что не вижу ее, быстрыми шагами засеменила обратно в зал.
В зале снова гремела музыка, только на сцене уже никого не было. Музыканты, включив магнитофон, разошлись по своим делам. Я быстро смешалась с толпой танцующих, и когда чья-то рука легла мне на плечо, я не поворачиваясь, машинально вывернулась из-под нее и небрежно бросила: «Я не танцую!» Только потом я оглянулась и встретилась с растерянными близорукими Алешиными глазами.
Все произошло так, как я хотела. Темно, страшно, холодно и опасно. И двое встречаются взглядами. И одна говорит: «Нет», а другой говорит: «Очень жаль»…
После этой странной, неожиданной и незабываемой встречи многое в наших отношениях с Алешей изменилось. Теперь он караулил меня у школы, он провожал меня взглядом, он попадался мне на глаза в самых неподходящих для его пребывания местах. Мы словно поменялись ролями. Это произошло не потому, что мои чувства к нему ослабели, просто я поняла, осознала, проинтуичила, что теперь он должен сделать свой ход. Невероятное случилось и стало очевидным. Но об этом знали только двое.
Прошло еще полгода, прежде чем мы по настоящему познакомились. Еще две длинных одуряющих четверти неуверенности, неизвестности и томления. Я скатилась с твердых четверок на хлипкие тройки. Голова отказывалась воспринимать информацию, основанную на четких правилах и законах. Мозги из плотной гладкой субстанции превратились во что-то легкое и невесомое. Казалось, что голова туго, до отказа набита розовой сладкой воздушной ватой, которая беззвучно поглощает и топит в себе все поступающие извне импульсы. Проецируемая наружу, вата превращалась в вечно румяное и причудливое облако, клубившееся у меня перед глазами и полностью застилавшее собой все предметы, образы и события.
Пришло лето. Все готовились к выпускному. Школа была маленькая, и выпускников было мало. По старой, неизвестно кем заведенной традиции на балу гуляли не только десятиклассники, но и все учащиеся старших классов. С трудом переведенная в девятый класс, я могла с чистой совестью явиться на это мероприятие для последнего и решительного боя за свою желанную зависимость и принадлежность. Собственноручно сконструированное умопомрачительное бальное платье я шила целый месяц. В ход пошли все мамины тряпочки и лоскуточки, все кружева и ленты, все бусинки и бисер. Вся белая, пушистая и блестящая, как новогодняя елка, Золушка отправилась на бал.
Принц, как всегда, играл на сцене и по-прежнему был высок и недосягаем, словно пик Ленина. Но на то она и сказка, что начало у нее хорошее. И не обязательно терять туфельку, чтобы обрести принца. Очень скоро он спустился ко мне со своей заоблачной вершины и, глядя прямо в глаза, не спросил, а крикнул, петушино меняясь в голосе: «Можно?» — «Все, что угодно», — хотелось прокричать мне в ответ, но я лишь скорбно опустила голову и положила ему руки на плечи. Два одиночества тряслись, будто осенние листья, с трудом попадая в такт музыки. Никогда уже потом в жизни я не испытывала такого ужаса и мандража. Наши сердца стучали с такой силой, что ребра, прогибаясь и пружиня, с трудом выдерживали их натиск.
Сразу после танца мы, не сговариваясь, взялись за руки и ушли из школы в вечность. Начался бурный и продолжительный роман, герои которого, как и положено героям, вместе преодолевали все трудности и неприятности, возникающие на их пути.
Сначала на нас обратили внимания сырихи, так Алеша называл своих школьных почитательниц и воздыхательниц. Они все лето дежурили у его или моего дома, и как только мы отправлялись куда-нибудь на улицу, они дружной и сплоченной толпой следовали за нами. Периодически девчонки подкарауливали меня в моем подъезде, и мне приходилось спасаться бегством, чтобы в прямом, а не переносном смысле этого слова, не получить по морде лица.
Алешины товарищи уважительно раскланивались со мной как с равной по возрасту и положению, и только Хан смотрел косо и зло. Однажды Леха пришел ко мне с ярким фиолетово-черным фингалом под глазом, появление которого объяснил очень невразумительно. Не то чтобы Хан был сильно в меня влюблен, но что-то явно раздражало его в нашей с Лешей близости, и поэтому он вяло и крайне нерегулярно с этим боролся. То Леху где-нибудь подкараулит, то, пройдя мимо меня со стаей себе подобных малоклеточных организмов, отвесит мне какую-нибудь сальность типа: «А как насчет взять в рот и проглотить?»
Лето в чаду и истоме пролетело как кукушка над гнездом всех брошенных и незаслуженно обиженных. Школа стояла на горизонте и грозила оттуда своим увесистым кулаком. И уже в сентябре старик Державин в лице нашей школьной администрации нас заметил и отнюдь не благословил. Маму стали вызывать каждую неделю на ковер, где ее и пытали без устали, пугая разнообразными детьми в подолах, приносимых развратными нимфетками-переростышами. Мама, как партизанка, хранила молчание и покой. И мы с Лешкой были мужественны и непоколебимы.
Постепенно волна неприятия и гнева схлынула, к нам привыкли, нас простили, нас даже полюбили, и мы стали своего рода школьной достопримечательностью.
Все оборвалось неожиданно и печально. Лешин отец был военнослужащим, и в один прекрасный день был «дан приказ ему на запад». Мне, по понятным причинам, ничего не оставалось делать, как остаться в стороне. Откуда-то сверху свалилось это наказание и прибило нас градом к земле жестоко, несправедливо и безысходно.
Я перестала ходить в школу. А Алеша каждый день, засветившись в школе на одном-двух уроках, приходил ко мне домой, чтобы привести меня в чувство и хоть как-то успокоить. Я третьи сутки лежала на своем диване без движения, и Лешка начинал хозяйничать на кухне, готовя мне какую-то немудреную еду и питье. Потом мы ели вместе, вместе плакали и вместе думали, как нам быть.
Однажды бессонной зимней ночью меня осенило. Мысль была проста и незамысловата, как все гениальное. Нам нужен ребенок! Как мы раньше не догадались? Тогда они не посмеют нас разлучить!
На утро радостно и счастливо я поделилась своим изобретением с Алешкой. Он долго и растерянно на меня смотрел, а потом спросил:
— Ты правда этого хочешь?
— Ну конечно! — обрадовалась я.
Несмотря на то, что все вокруг были глубоко уверены, что мы давно, регулярно и откровенно трахаемся друг с другом без зазрения совести и при всяком удобном случае, настоящей, взрослой, всамделишной близости между нами еще не было. Мы подходили очень близко к заветной черте и тут же отступали от нее против собственного испепеляющего желания, но по взаимному, молчаливому согласию.
— Ты правда этого хочешь? — повторил свой вопрос Леха.
— А ты?
— Ты знаешь, — коротко ответил он.
— А в чем же дело? — насторожилась я.
— Мы не можем этого сделать.
— Почему?
— Потому, что я уезжаю.
— Почему не можем? — не унималась я.
— Потому, что я уезжаю в Германию.
— И что?
— Ты не сможешь приехать ко мне.
— Почему?
— Я не знаю, как тебе объяснить… Это невозможно.
— Хорошо, — согласилась я, — я буду ждать тебя здесь. Вернее, мы. Я и наш ребенок.
— Я не могу так поступить с тобой.
— Почему?
— Потому что несу ответственность за тебя. А ты сама не понимаешь, что тебе предстоит, если это произойдет.
— Мне все равно.
— А мне нет.
— Ты меня любишь?
— Ты знаешь.
— Значит, ты должен! Ты обязан сделать это!
— Ты не понимаешь, что говоришь, — сказал Леха, вставая.
— Ты что, испугался?
— Я испугался?
— Если ты сейчас уйдешь, мы больше не увидимся никогда.
Он постоял в нерешительности, потом снова сел рядом со мной на диван и взял меня за руку. Я легла на спину и потянула его за собой. Он лег на меня, и я широко раздвинула ноги. Мы долго томительно и ожесточенно боролись друг с другом, потея, уставая, откидываясь на подушки и снова бросаясь друг на друга с какой-то жадной неистребимой яростью. Я старалась помочь ему, направляя его движения руками, но он отбрасывал мои руки и сам пытался пробиться в узкий и тесный проход, но что-то внутри меня сжималось и не пускало его внутрь, что-то резиновое и пружинистое судорожно натягивалось и сопротивлялось.
Промучившись друг с другом не менее трех часов, мы оба вышли из боя израненными, измученными, еле живыми, но непобежденными. Мы оба остались девственниками.
Через неделю он уехал. Еще через полгода мы с мамой перебрались в Москву. С Алешей мы больше никогда не виделись.