В грустных и не продуктивных воспоминаниях я провела полдня, бестолково слоняясь из кухни в комнату и обратно. Надо занять себя чем-то нужным и полезным, и тогда мыслей станет меньше. Они правильным журавлиным косяком улетят на юг или в какую-нибудь другую, не менее комфортную сторону света, где им свободно дышится и живется.
Я порылась по шкафам, набрала там вещичек для стирки, отнесла все в ванную и закинула в машину. Достала пылесос, прошлась по ковру и по мебели, потом по полу и зачем-то по шторам, которые хоть и сопротивлялись, но все равно периодически всасывались в пылесос и нещадно меня нервировали. Провела полиролью по мебели, влажной тряпкой по полу, вынесла мусор, полила цветы, почистила унитаз, плиту, раковину, убрала зимнюю обувь, достала весенне-летнюю, повесила на балкон шубу, вынула из шляпной коробки коллекцию из двадцати четырех шелковых платков, полюбовалась, спрятала ненужные, оставила те, что непременно буду носить, и усталая, но довольная пошла на кухню жарить себе яичницу.
Яйца на завтрак, яйца на обед, яйца на ужин. Скоро холестерин начнет вытекать у меня из ушей. Пора кончать с холостяцкими привычками, надо научиться крепко себя любить, холить и лелеять, как это положено нормальной свободной и самодостаточной женщине, а не какой-то вечно расклеенной и комплексующей разведенке.
Мужчины, как и отцы, уходят от меня за горизонт, оставляя светлые воспоминания, легкий металлический привкус горечи на губах и тошноту где-то внутри между горлом и грудью. Именно там происходит что-то томительное и тревожное, необъяснимое и не проходящее, подавляющее и зовущее. Зовущее туда, куда глаза глядят. А куда они глядят — непонятно.
Откуда эта не оставляющая меня тревога? Откуда этот вечный, как машина времени, страх? Как остановить его, оборвать его разрушительное действие, лишить топлива, на котором он работает, сломать сам его механизм, растащить на запчасти, сжечь и развеять прах над океаном?
Разве мне справиться с ним одной? Нужен кто-то добрый и мудрый, который бы крепко держал меня за руку и силой своей и невозмутимым спокойствием тормозил судорожную вибрацию моего пульса. И сердце, приходя в себя, билось бы тише, а кровь бежала по жилам медленнее и ровнее.
Но на свете счастья нет. А где покой? Где воля?
В дверь позвонили в тот момент, когда я сурово разделывалась с яичницей. Спрашивать «кто тама?» я так и не приучилась и открывала дверь всем желающим на меня посмотреть. В этот раз сделать это решил Никита. А посмотреть было на что. С утра без грима, без укладки, в старых линялых джинсах и растянутой майке я предстала пред его светлые смеющиеся очи во всей своей первозданной красе.
— Привет! — сказал Никита и застыл в ожидании на пороге.
— Какие люди! — оригинально ответила я.
— Я зайду? — спросил Никита.
— Вообще-то приличные люди звонят, прежде чем упасть на голову вот так с бухты-барахты.
— А я и звонил, весь день вчера и сегодня.
— А я где была?
— А ты была недоступна.
— Да ну?
— Правда-правда. Проверь свой телефон. Может быть, он отключен?
— Проверю, — многозначительно пообещала я.
— Ну что, я так и буду на пороге стоять или ты меня в дом пустишь?
— Что с тобой поделаешь, заходи.
Я освободила от своей фигуры дверной проем, и Никита вошел в прихожую.
— Какая-то ты сегодня не такая, — заметил он и застыл в нерешительности.
— Ненакрашенная просто и неодетая.
— Нет, — возразил он, — ненакрашенную и неодетую я тебя уже видел. Тут что-то другое.
— Что другое?
— Колючая ты какая-то и испуганная при этом. Как ежик в тумане.
— Здрасьте, приехали, — обрадовалась я, — спасибо кисой не назвал или лапой чьей-нибудь. Ежик — это оригинально. Я бы сказала, мощно, образно, ощутимо.
— Давай поцелуемся, что ли?
— Интересное предложение, — уклонилась я. — Обещаю его рассмотреть в самое ближайшее время.
— Мы так и будем в прихожей стоять или ты меня в комнату пригласишь?
— Ах да, я и забыла. Проходите, пожалуйста, но лучше на кухню, я там ужинать изволю.
— А я тоже изволю ужинать, — сказал Никита, потирая руки, — чего у нас там вкусненького?
— Яичница. И салат могу сделать из позавчерашних огурцов.
— Замечательно! Салат и яичница — это здорово. Это я люблю.
— А что ты еще любишь? — спросила я.
— Еще я люблю мясо, водку и тебя.
Я вздрогнула и напряглась.
— Именно в такой последовательности?
— Именно в такой.
— Обидно как-то, не находишь?
— Не нахожу, — гордо ответил Никита. — Понимаешь, мясо-водка — это то, что, всегда под рукой, на крайний случай в магазин можно сбегать и купить. А ты — это что-то неподдающееся моему пониманию. Что-то опасное, тревожное, манящее и в то же время ненадежное и исчезающее. И такое, без чего я уже не представляю, как можно жить. Поэтому мясо и водка на первых, но низких ступенях, а ты на последней, но высокой.
— Не пойму, смеяться мне или плакать?
— Смеяться всегда лучше, чем плакать.
— Ну не скажи. Порой и поплакать полезно. И даже приятно.
— Ну, это вам, бабам, виднее, — не стал спорить Никита.
— Да, мы такие. Особенно я. Просто учебное пособие по тому, как сделать себе больно. Вот и сегодня…
— Что сегодня?
— Да так, ничего.
— А если подробнее?
— Почему ты мне не позвонил? — спросила я.
— Я же объяснил, кажется. Могла бы и сама мне позвонить.
— Ну ладно, — успокоилась я, — что мы, в самом деле, как дети? Ты не позвонил, я не позвонила. Какая, в сущности, разница. Садись, я буду салат резать, а ты мне рассказывай, как провел свободное от меня время.
— Свободное от тебя время я провел плохо.
— Неужели? — не поверила я.
— Плохо, — повторил Никита, — но продуктивно.
— Как это? — не поняла я.
— Продуктивно потому, что на горизонте замаячили деньги в виде интересного заказа от твоей фирмы. Да ты, наверное, и сама знаешь?
— Не знаю, — зачем-то соврала я.
— Ну как же? — удивился Никита. — Позвонила твоя коллега и подруга в одном лице Юлия Васильевна и от имени вашего руководства предложила мне поучаствовать в небольшом проекте по перепланировке одной квартиры.
— Ах, да, — продолжала притворяться я, — что-то припоминаю.
— Ну вот. Промудохались с ней целый день с замерами, а сегодня помотались по стройрынкам, присмотрели кой-чего.
— То есть от души поработали?
— Ну да, не зря.
— А почему плохо? — нарывалась на грубость я.
— А я сказал «плохо»? По-моему, хорошо.
Так тебе и надо, дуре ревнивой. Получите и распишитесь.
Вот оно! Впервые про себя я проговорила слово, которое боялась произнести вслух. Оказывается, крыса-ревность уже давно мотает перед моим носом своим наглым ощипанным хвостом, а я делаю вид, что ничего не замечаю.
— Ну, все хорошо, что хорошо начинается, — фальшиво обрадовалась я.
— Вот за это мы и выпьем, — сказал Никита и вышел из кухни.
Назад он вернулся с пластиковым пакетом и достал из него красивую зеленую бутылку без этикетки.
— Что это такое? — спросила я.
— Это настоящие «Киндзмараули». Мне друг привез из Грузии. И хотя обычно я предпочитаю водку, сегодня мы будем пить красное вино.
— И это почему-то радует.
— Почему-то да.
— Но у меня нет под него подходящей посуды.
— Неужели не найдется в доме двух одинаковых бокалов? — усомнился Никита.
— Даже одного. Посуда бьется у меня как ненормальная, просто выпрыгивает из рук при каждом удобном и неудобном случае.
— Значит, ты счастливая, потому что посуда бьется исключительно к счастью.
— Да уж, счастливей не бывает.
— Не грусти. Я подарю тебе фужеры ко дню рождения.
— Бесполезно. Они у меня проживут недолго. Вот у Юлии Васильевны, например, ничего не бьется. Однажды даже полка с ее коллекционными чайниками упала, и ни один не разбился.
— Она что, чайники собирает?
— Представь себе. У нее их уже штук тридцать.
— Зачем ей столько?
— Говорит, что у них, у чайников, в отличие от мужиков, всегда стоит.
— Интересный ход мыслей, — сказал Никита и поморщился, как будто ему на вилку попался волос.
Я неожиданно «залилась удушливой волной, едва соприкоснувшись» с его взглядом. Опаньки, изумилась я, вот мы еще как умеем, краснеем, как маленькие девочки, при произнесенной вслух пошлости. Странно, ведь подобные, в сущности, насквозь пошлые разговоры, давно стали нормой моей жизни. Вот и давеча мы обсуждали с Юлькой не только боеспособность одного отдельно взятого экземпляра, но и его калибр.
— Обыкновенный ход мыслей. — Я встала, чтобы он не заметил моего смущения, а заодно и поставила на плиту чайник. — Ну, и как тебе Юлька?
— Интересная особа, — ответил Никита и нахмурился.
— Да? Ты находишь? — ненатурально улыбнулась я.
— Да, нахожу… Но какая-то слишком активная, что ли…
— Она такая. Активная и деловая.
— Ты давно с ней знакома?
— Да, почитай, с самого детства. Мы учились вместе.
— Вы — подруги? — не прекращал допроса Никита.
— Самые что ни на есть близкие, почти сестры.
— Странно.
— Почему странно? — удивилась я.
— Вы такие разные, — как-то уклончиво ответил Никита.
— Вы обо мне говорили?
— Напротив, она и словом о тебе не обмолвилась.
— И это показалось тебе странным?
— Да ерунда все это. Какое нам сейчас до нее дело?
— Действительно, — обрадовалась я, — прошу к столу, яйца вскипели.
Никита открыл вино и разлил его по кофейным чашкам.
— За что будем пить? — спросил он и уставился на меня как экзаменатор на двоечницу.
— За любовь, — неожиданно вырвалось у меня.
— Да, — лаконично согласился Никита, продолжая глядеть мне в глаза.
— Что ты на меня так смотришь?
— Думаю.
— О чем?
— О нас.
— И что ты думаешь о нас, Никита?
— У меня такое чувство, что все, что с нами сейчас происходит, уже было когда-то давно, причем так давно, что мы не помним, наяву это было или во сне. У тебя такое бывает?
— Конечно, бывает, — сказала я. — Вот только сегодня я вспоминала о том, как рассказывала маме свой детский сон, а он на самом деле оказался явью.
— Это не совсем то, что я имел в виду. Вот, например, ты веришь в реинкарнацию?
— Не знаю, не думала об этом.
— А я верю. Причем верю не на уровне знания, а исключительно на уровне веры. Как вера в Бога. Ты понимаешь?
— Не совсем.
— Ну как же! — разгорячился Никита. — Вот ты можешь представить себе, что Вселенная бесконечна?
— С трудом.
— Но ты веришь в это, потому что у тебя нет другого объяснения, а значит, нет выбора. Так и с Богом. Он есть, потому что у нас нет выбора. Во что или в кого еще верить?
— Да, я понимаю.
— Но если есть Бог, значит, есть душа. Опять-таки на уровне элементарной веры. А если душа уходит с кончиной одного человека, значит, она возвращается с рождением другого. Следовательно, душа бесконечна во времени и пространстве, как Вселенная, и хранит в себе воспоминания обо всем человечестве.
— Ты хочешь сказать, что мы с тобой встречались в другой, какой-то из предыдущих жизней? — прозрела я.
— Ну, конечно. Чем другим объяснить то, что я чувствую себя с тобой так легко, как будто знал тебя всю жизнь или всю жизнь с тобой прожил?
— Это правда?
— Правда, только правда, ничего кроме правды.
— А может быть, в прошлой жизни ты был моим ребенком?
— Ребенком? — удивился Никита. — Почему?
— Потому, что у меня такое чувство, что ты немного мой ребенок. Мне хочется заботиться о тебе как о маленьком, стирать твою одежду, готовить тебе еду, поправлять на тебе одеяло, гладить по голове…
— А шлепать по попе не хочется?
— Да пока вроде не за что. Ты у меня хороший мальчик.
— Слушай! — осенило Никиту. — Тогда получается, что мы с тобой сейчас попьем, поедим и пойдем совершать инцест?
— Дурак, — бросила я и стала собирать посуду.
Никита забрал у меня из рук тарелки:
— Посуду буду мыть я. Тебе надо беречь свои руки, потому что руки у женщины должны оставаться красивыми и молодыми до самой глубокой старости.
— А что еще ты будешь делать?
— Все, что найду нужным.
— Гвозди, что ли, забивать?
— И гвозди тоже. А еще я умею готовить, стирать в стиральной машине, шить, вязать носки и морские узлы, мыть полы и пылесосить. Но гладить будешь ты, потому что гладить я терпеть не могу.
— Здорово! — обрадовалась я. — А кроме «гладить», что еще я буду делать?
— Холить меня и лелеять, чтоб я жил долго и счастливо и умер с тобой в один день.
— Я не хочу, чтобы ты умер, и вообще, я не собираюсь умирать. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.
— Вот и хорошо, вот и не надо. А потом, чего париться? Мы же договорились, что наши души бессмертны, и раз уж мы уже встречались в прошлой жизни и встретились в этой, значит, мы еще сможем быть вместе в будущем, потому что Бог любит троицу.
— А ты в церковь ходишь? — зачем-то спросила я.
— Нет.
— А почему?
— Потому что с церковью у меня сложные отношения.
— Как у Льва Толстого?
— Почти, — улыбнулся Никита и задумался. — Понимаешь… Не знаю, как тебе объяснить. Вот представь, я ночью открываю окно, а там звезды. И где-то далеко за ними Бог. Сидит на туче. И он там один, и я здесь один. И я говорю ему: Господи, зеленоглазый мой… — Никита задохнулся и замолчал. Потом подошел к окну, встал ко мне спиной и продолжил: — Ты там один, и я здесь один. И больше никого нет. Так зачем же мы так мучаем друг друга? Зачем требуем друг от друга соблюдения каких-то правил, обязательств, приличий? Я побьюсь башкой об пол, попрошу у тебя прощения, ты запишешь меня в амбарную книгу, мол, этот покаялся, и может, когда будешь в хорошем настроении, вспомнишь и одаришь милостью своей, а может быть, даже простишь. Но если ты так велик и могуч, зачем тебе мое коленопреклонение, унижение мое? Разве это не гордыня? Твоя гордыня, а не моя? Давай исправляться вместе. Поможем лучше друг другу. Давай, как у нас на земле принято, уважать друг друга. Ведь если ты создал меня по образу своему и подобию, значит, тебе нужен был друг? Значит, я был нужен тебе, и тебе было без меня одиноко? Что я могу дать тебе, кроме своей любви? Что ты можешь дать мне, кроме своей любви? И при чем здесь церковь? Она — третий лишний.
У меня мурашки носились по телу как ненормальные. Никита стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Форточка была открыта, и волосы на его голове шевелились и поблескивали. Было тихо.
Никита обернулся, посмотрел на меня рассеянно и сказал:
— Ну, все, пошли спать.
В эту ночь у нас не было секса. Мы просто обнялись и уснули быстро, как дети.