Чем славится утро? Восходом солнца, заливистой петушиной песней, взрывом будильника, контрастным душем, черным кофе, а для меня еще поиском чего-то важного, которое только еще вчера было тут, а сегодня, как назло, куда-то запропастилось.
Я проснулась на рассвете, не дождавшись звонка будильника, который преданно и верно заменяет мне давно вымерших в громаде нашего спального района петухов. Во времена развитого социализма, помню по детству, граждане отдыхающие, в основном пенсионеры, разводили на балконах всякую живность для прокорма. А может быть, просто для красоты. Особой популярностью пользовались петухи. Утренняя петушиная побудка в те давние времена никого особенно не удивляла и не тревожила. Даже наоборот — привносила пасторально-ностальгическую прелесть в непереносимо скудный урбанистический быт. В нашем доме долгое время проживали два таких бесплатных будильника. Кому они принадлежали и на каких балконах прятались, мне так вычислить и не удалось. Но различать их по голосам не составляло особого труда. У одного был трубный надрывный бас требующего опохмелиться утреннего алкоголика, у другого — ласковый застенчивый тенор незаслуженно оскопленного в глубоком детстве самородка. Первый начинал звонить, второй подхватывал, а заканчивали они вместе дружным и слаженным дуэтом. Я так привыкла к этому раннему ритуалу, что утро, проведенное вне дома, а следовательно, без привычных песен моих любимых петухов, казалось мне неполноценным, а день — прожитым зря.
Через какое-то время алкоголика и тенора сменили другие не менее интересные личности, но первых двух я долго не могла забыть. Петухи приходили в этот мир сами, а уходили из него по чьей-то злой воле. Погибали бедные не своей смертью, цинично ощипанные и сваренные в крутом кипятке до образования прозрачного желтоглазого бульона или зажаренные в духовке до румяной хрустящей корочки.
Только солнце радовало своим жизнеутверждающим постоянством. Каждое утро оно неизменно появлялось в нашей квартире, освещало в первой половине дня большую, выходящую на восток комнату, а вечером, валясь с ног и покачиваясь от усталости, падало за горизонт с темной западной стороны. И даже если день был пасмурным и дождливым, я все равно знала, что солнце есть, его не может не быть, а значит, земля вертится и жизнь идет.
Когда я вышла замуж за Бородина и переехала жить в другой район Москвы, жители которого помешались на околодомных цветниках и петухами уже не увлекались, утро, хоть и не перестало быть моим любимым временем суток, радовало уже меньше, даже несмотря на прелести медового и всех постмедовых месяцев. Однажды в четыре часа утра я проснулась от громкого петушиного крика. Петух орал так, как будто его резали, причем орать он пристроился аккурат в мое ухо. Ничего спросонья не поняв, я вскочила с кровати и присоединила свое меццо-сопрано к его истошному баритону. Не знаю, сколько это продолжалось, но мне казалось, что наше обоюдное верхнее «до», переходящее в нескончаемое «ё-ё-ё», длилось невыносимо долго. Но тут вспыхнул свет, и я увидела Бородина, который держал в руках электронный будильник и судорожно тыкал пальцем в расположенные на нем кнопки. Конечно, я не сразу догадалась, что это будильник. Уже потом, наоравшись вдоволь и избив тапком Бородина, я, наконец, пришла в себя, и тогда он мне рассказал, что это чудо электроники ему привезли из Китая. Бородин давно мечтал меня удивить и порадовать и искал что-либо подобное в Москве и ее окрестностях. Но в лучшем случае попадались только часы с кукушкой или другими неведомыми птицами, голосом и манерами лишь отдаленно напоминающие петухов. А тут такая радость, такая точная копия. Ку-ка-реку! Причем на чисто русском языке. Как было не обмыть такое событие? И Бородин обмывал этого петуха, как родное дитя, до трех часов ночи, пока я одна дома сходила с ума от беспокойства и, все передумав и высушив все слезы, уже представляла себя безутешной вдовой. Ан, нет. Не случилось. Есть справедливость на белом свете. На этот раз она предстала в виде пьяного в «сиську» Бородина в обнимку с электронным петухом.
Короче, удивление удалось на славу. Все встало на свои места. Нас утро встречает прохладой. Вперед и с песней. Жизнь понеслась. Как позже оказалось, кубарем и с горы. Но зачем снова о грустном?
Бородин ушел, а петух остался. И сегодня он молчал потому, что с вечера я его не завела. Как-то некогда было.
Я проснулась, но боялась пошевелиться и открыть глаза. Может быть, мне все приснилось? Но я почти не спала. Я просто впала в какое-то короткое забытье и тут же очнулась. За окном светлело. Этот свет я чувствовала закрытыми глазами. Глазам было неуютно. Нечего трусить, пора что-то делать. Хотя бы повернуться на другой бок и посмотреть, кто лежит рядом со мной. И все ли он еще там или уже исчез как утренний туман. Хоть бы всхрапнул, голос подал, ногой пошевелил. О кровати я позаботилась. Кровать у меня большая. Два на два, хоть вдоль, хоть поперек. Можно слиться вместе, как рукава одной реки. А можно лежать друг от друга на расстоянии вытянутой руки, как два кисельных берега, и не разу не встретиться.
Мы с Никитой лежали по краям белой льняной простыни с застывшими на ней желтыми цветами. Цветы слабо шевелились и медленно плыли вниз по течению. Никита лежал спиной ко мне и лицом к окну. Он дышал тихо, как ребенок. Спина его была полностью обнажена и казалась черной, как у негра. Когда он успел загореть, подумала я. Потом я подумала, что просто у него такая смуглая кожа, на которой загар держится долго от лета до лета и не смывается. Не то что у меня. Кожа белая, тонкая, загару не поддающаяся и на солнце только краснеющая. И морда красная такая. Короче, вечная суббота.
Я долго смотрела на его спину и не могла налюбоваться. Какие-то бугры, впадины, мышцы, сухожилия. А по плечам рассыпались волосы, и правое ухо безнадежно и сиротливо топорщится. Я осторожно подвинулась поближе к Никите и тихонько подула ему в шею. Он даже не пошевелился. Я дунула сильнее. Он только зябко повел плечом и натянул на себя одеяло. Соня равнодушная, обозвала его про себя я и, стараясь не шуметь, стала медленно сползать с кровати.
Нежной и невесомой нимфой выпорхнула я из спальни и на тонких цыпочках двинулась по направлению к ванной.
Только там я расслабилась и облегченно сбросила халат. Зеркало смотрело на меня моими собственными глазами. Верхние веки слегка отяжелели, а под нижними лежали глубокие голубые тени. Губы бледные и непривычно припухшие. Я провела по ним языком и почувствовала их сухость. Сразу захотелось пить. Я включила холодную воду, наклонилась и стала жадно пить прямо из-под крана. Вода лилась такая ледяная, что сводило зубы. Но мне было жарко. Я стояла на полу босиком и ничего не чувствовала.
Сначала надо поставить чайник, решила я и, выйдя из ванной, прошла на кухню. Утро набирало обороты, за окном было уже совсем светло. День обещал быть солнечным и счастливым. Я взяла чайник, вылила из него вчерашнюю воду и налила свежую. Включила газ и поставила чайник на конфорку. Потом села на стул у окна и стала смотреть на улицу. Нестерпимо захотелось курить. Сколько раз давала себе честное слово не курить натощак, но опять не выдержала, достала из кухонного загашника сигареты и, прикурив, жадно затянулась. Я смотрела на светлое безоблачное небо за окном, курила и плакала. Господи, за что? Что я тебе сделала такого хорошего, что ты в ответ не пожалел для меня этого раннего утра? Господи, чем я так отличилась, чем выделилась, что ты стал таким щедрым? Господи, прости меня, во всем и вовсю грешную. Пожалей меня, Господи, не заставляй потом расплачиваться за твою благодать.
Я чувствовала, как слезы струились длинными быстрыми ручейками по щекам, нос набухал и краснел, а рука, державшая сигарету, дергалась. Ну-ка, быстро прекрати мокнуть, приказала себе я, и стала громко шмыгать носом.
— Ты плачешь? — спросил Никита.
— Нет, — ответила я, не успев удивиться тому, откуда он здесь взялся.
— Нет, ты плачешь.
— Да, я плачу, — не стала больше спорить я и заревела в голос.
— Что случилось, дурочка, что с тобой?
— Это я от счастья.
— Маня ты моя, непроходимая! Разве так можно?
— Мо-ож-но, — выдохнула я, закрывая лицо руками и давя в себе слезы.
— Ну-ка, подвинься.
Никита сел рядом и обнял меня за плечи.
— Дай прикурить, — сказал он, беря с подоконника сигареты.
Я протянула ему зажигалку.
Мы вдвоем сидели на одном стуле, курили и смотрели на небо. Я уже не плакала, Никита меня не успокаивал. Мы молчали и, казалось, понимали друг друга без слов. На плите засвистел чайник. Мы одновременно вздрогнули, посмотрели друг на друга и засмеялись. Два голых дурака на одном хлипком стуле. И чайник, и рассвет, и облака…