Он прошептал:
- Не все ли равно где, лишь бы быть возле вас!
Она молча пожала ему руку. Это легкое пожатие наполнило его большим счастьем, чем любое ласковое слово; сердце его избавилось от стеснения, тяготившего его до сих пор, и он мог наконец заговорить.
Он сказал медленно, почти торжественно, что отдал ей жизнь навеки, что она может делать с ним, что захочет.
Она была ему благодарна, но, как истая дочь своего времени, отравленная сомнениями, как безнадежная пленница подтачивающей иронии, она, улыбнувшись, возразила:
- Не берите на себя таких больших обязательств. Он повернулся к ней лицом и, глядя ей в глаза, глядя тем проникновенным взглядом, который кажется прикосновением, повторил только что сказанное - более пространно, более пылко, более поэтично. Все, что он ей писал в стольких восторженных письмах, он выражал теперь с такой пламенной убежденностью, что она внимала ему, как бы паря в облаках фимиама. Всем своим женским существом она ощущала ласку этих обожающих губ, ласку, какой она еще не знала.
В ответ она произнесла всего несколько слов:
- И я тоже вас очень люблю. Теперь они держались за руки, как подростки, шагающие бок о бок по проселочной дороге, и затуманенным взором наблюдали, как по реке ползут пароходики. Они были одни в Париже, среди смутного, немолчного, далекого и близкого гула, который носился над ними в этом городе, полном жизни, они были здесь в большем уединении, чем на вершине воздушной башни, и на несколько мгновений действительно забыли, что на земле есть еще что-то, кроме них.
К ней первой вернулось ощущение реальности и сознание, что время идет.
- Хотите встретиться здесь завтра? - спросила она.
Он подумал несколько секунд и смутился от того, о чем собирался просить:
- Да.., да.., разумеется. Но.., разве мы никогда не увидимся в другом месте?.. Здесь уединенно.., однако.., всякий может сюда прийти.
Она колебалась.
- Вы правы... А кроме того, вы не должны никому показываться еще по крайней мере, недели две, чтобы все верили, что вы путешествуете. Будет так мило и так таинственно встречаться с вами, в то время как все думают, что вас нет в Париже. Но пока что я не могу вас принимать. Поэтому.., я не представляю себе...
Он почувствовал, что краснеет, но все-таки сказал:
- И я не могу просить вас заехать ко мне. Может быть, есть другая возможность, другое место?
Как женщина практическая, свободная от ложной стыдливости, она не удивилась и не была возмущена.
- Да, конечно. Но об этом надо подумать.
- Я уже подумал .
- Уже?
- Да.
- И что же?
- Знаете вы улицу Вье-Шан в Отейле?
- Нет.
- Она выходит на улицы Турнмин и Жан-де-Сож.
- Ну, а дальше?
- На этой улице, или вернее в этом переулке, есть сад, а в саду - домик, из которого можно выйти также и на те две улицы, которые я назвал.
- Ну, а дальше?
- Этот домик ждет вас.
Она задумалась, потом все так же непринужденно задала два-три вопроса, подсказанных ей женской осторожностью. Он дал разъяснения, по-видимому, удовлетворившие ее, потому что она сказала, вставая:
- Хорошо, завтра приду.
- В котором часу?
- В три.
- Я буду ждать вас за калиткой. Дом номер семь. Не забудьте. Но когда пойдете мимо, постучите.
- Хорошо. До свидания, мой друг. До завтра!
- До завтра. До свидания. Благодарю! Я боготворю вас!
Они стояли рядом.
- Не провожайте меня, - сказала она. - Побудьте здесь минут десять, потом идите набережной.
- До свидания.
- До свидания.
Она пошла очень быстро, с таким скромным, благонравным, деловым видом, что была совсем похожа на тех стройных и трудолюбивых парижских девушек, которые утром бегут по улицам, торопясь на работу.
Он приказал везти себя в Отейль; его мучило опасение, что квартира не будет готова завтра.
Но она оказалась полна рабочих. Стены были уже обиты штофом, на паркете лежали ковры. Всюду мыли, стучали, вбивали гвозди. В саду, бывшем парке, довольно обширном и нарядном, было несколько высоких старых деревьев, густых рощиц, создававших видимость леса, две лиственные беседки, две лужайки и дорожки, вившиеся вокруг куп деревьев; садовник посадил розы, гвоздику, герань, резеду и десятка два других растений, цветение которых можно путем внимательного ухода ускорить или задержать, чтобы потом в один день превратить невозделанную землю в цветущие клумбы.
Мариоль был рад, словно добился нового успеха; он взял с обойщика клятву, что вся мебель будет расставлена по местам завтра до полудня, и пошел по магазинам за безделушками, чтобы украсить этот уголок внутри. Для стен он выбрал несколько превосходных репродукций знаменитых картин, для каминов и столиков - дэковский фаянс и несколько мелочей, которые женщины любят всегда иметь под рукой.
За день он истратил свой двухмесячный доход и сделал это с огромным наслаждением, подумав, что целых десять лет он экономил не из любви к деньгам, а из-за отсутствия потребностей, и это позволяло ему теперь роскошествовать, как вельможе.
На другой день он уже с утра был во флигельке, принимал доставленную мебель, распоряжался ее расстановкой, сам развешивал рамки, лазил по лестницам, курил благовония, опрыскивал духами ткани, ковры. В этой лихорадке, в этом восторженном возбуждении, охватившем все его существо, ему казалось, что он занят самым увлекательным, самым упоительным делом, каким занимался когда-либо. Он поминутно глядел на часы, вычислял, сколько времени отделяет его от мгновения, когда войдет она; он торопил рабочих, волновался, стараясь все устроить получше, расставить и сочетать предметы как можно удачнее.
Из предосторожности он отпустил рабочих, когда еще не пробило двух часов. И в то время, как стрелки медленно обходили последний круг по циферблату, в тиши этой обители, где он ожидал величайшего счастья, на какое когда-либо мог рассчитывать, наедине со своей грезой, переходя из спальни в гостиную и обратно, разговаривая вслух, мечтая, бредя, он испытывал такой пламенный любовный восторг, какого не испытывал никогда.
Потом он вышел в сад. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, ложились на траву и как-то особенно пленительно освещали клумбу с розами. Значит, и само небо старалось украсить это свидание. Затем он притаился за калиткой, но временами приотворял ее, боясь, как бы г-жа де Бюрн не ошиблась.
Пробило три удара, на которые тотчас же отозвалось несколько фабричных и монастырских башенных часов. Теперь он ждал с часами в руках, и когда раздались два легких удара в дверь, к которой он приложился ухом, он встрепенулся от удивления, потому что не уловил ни малейшего звука шагов.