— Послушайте, Барбара, — продолжал король. — Пусть его для разнообразия усыновит кто-нибудь другой.
— Значит, вы намерены снять с себя ответственность за ребенка?
— Повторяю, я не считаю, что эта ответственность на мне лежит.
— Советую вам изменить свое мнение до того, как он родится, не то я задушу его собственными руками и вышвырну на улицу с короной на голове — чтобы все знали, что это сын короля.
— Сумасшедшая, — рассмеялся король.
Барбара тоже засмеялась и, метнувшись к королю, обняла его за шею. В былые дни за этим непременно последовали бы страстные поцелуи, но сегодня король был задумчив и не отвечал на ее ласки.
Свет от восковых свечей падал на прекраснейших дам и галантнейших кавалеров английского двора, собравшихся в апартаментах Фрэнсис Стюарт.
Фрэнсис, сидевшая за одним столом с королем, была еще неотразимее, чем всегда; ее черное с белым платье выгодно оттеняло белизну и нежность кожи, на шее и в волосах сверкали бриллианты.
Барбара из-за соседнего стола внимательно следила за королем и хозяйкой вечера, та же не замечала, казалось, ничего, кроме карточного домика, постройкой которого была занята в данный момент.
«Словно дитя!» — подумала Барбара.
Возведение карточных домиков было любимым занятием госпожи Стюарт, и всем, кто желал ей понравиться, приходилось состязаться с нею в этой бессмысленной игре; однако сравниться с Фрэнсис мог один только Бэкингем.
Теперь они строили свои карточные домики, сидя бок о бок за одним столом. Король подавал карты Фрэнсис, леди Честерфилд — Бэкингему. Все остальные строители карточных домиков давно уже сдались и теперь с интересом наблюдали за состязанием сильнейших — замирающей от восторга Фрэнсис и невозмутимого Бэкингема. Холодное спокойствие последнего вот-вот должно было восторжествовать над детским волнением госпожи Стюарт.
«Дура! — подумала Барбара. — Наверное, она и впрямь не умнее малого ребенка, раз эта глупая игра приводит ее в такой восторг... Или все это обычное притворство? Желание привязать к себе короля, которому, как она полагает, наскучили такие, как я?.. Что ж, посмотрим, чья возьмет, госпожа Фрэнсис!»
На миг вниманием Барбары завладела леди Честерфилд. Она сильно изменилась за время своего замужества. Выходя за Честерфилда, она, помнится, была точно такой же дурочкой, какой прикидывалась сейчас Фрэнсис, однако детская наивность не принесла леди Честерфилд желаемых результатов. Теперь же в любовники к ней напрашивался Джордж Гамильтон — между прочим, недавний возлюбленный Барбары, — и даже герцог Йорк оказывал ей те особенные знаки внимания, коими всегда удостаивал очаровавших его дам. Особенность их состояла в том, что он с тоскою пожирал свой предмет глазами, отчего все кругом втайне потешались, или же совал любовные записки в муфту или карман своей избранницы. Но поскольку избранницы герцога не всегда охотно откликались на его страстные призывы, то его записки частенько, якобы случайно, выпадали из муфты или кармана и с немалым интересом прочитывались всеми желающими.
Потом Барбаре вспомнилась первая встреча с Честерфилдом и ее первый опыт в той области жизни, которая до сих пор оставалась для нее наиважнейшей. Все-таки Честерфилд был прекрасным любовником!..
Тут же ее кольнула неприятная мысль о том, что он давно уже не заглядывал к ней. О причинах его отсутствия догадаться было нетрудно: он увлекся другой женщиной; курьез, однако, состоял в том, что эта женщина оказалась его собственной женой.
Увы, он слишком поздно обратил свое внимание на леди Честерфилд: она уже не могла забыть выстраданных по его вине унижений и лишь холодно отворачивалась от него. Теперь ей больше нравилось принимать ухаживания Джорджа Гамильтона, ловить на себе страстные взоры герцога Йорка и быть законодательницей мод при дворе; мода на зеленые чулки, к примеру, пошла с того дня, когда обтянутая зеленым шелком ножка впервые мелькнула из-под подола леди Честерфилд.
Итак, король был всецело увлечен прекрасной Фрэнсис Стюарт, Честерфилд — собственной женой, Бэкингем, дружба которого с Барбарой, разумеется, время от времени перерастала в любовную связь, также ухаживал за Фрэнсис — хоть Барбара и повторяла себе, что при этом он следует ее совету.
И все же в том, что трое ее возлюбленных в одно и то же время начали засматриваться на других женщин, приятного было мало.
Кстати, и Джордж Гамильтон тоже оказывал леди Честерфилд разнообразные знаки внимания, в надежде склонить ее к нарушению супружеской клятвы.
Неужели она — Барбара, графиня Кастлмейн — останется совсем одна?
Впрочем, нет, одна она, конечно, не останется; любовник для нее найдется всегда — пусть даже конюх, но зато здоровый и сильный; и все же скверно, что многие из таких, казалось бы, верных ее поклонников стали глядеть на сторону. Да, пора, пора уже показать королю, какая притворщица его Фрэнсис Стюарт! Вряд ли он сможет простить ее с той же легкостью, с какой прощал Барбару. Ведь неверность Барбары он всегда принимал как должное; они оба не умели обуздывать свои страсти и оба признавали друг за другом право на известную свободу; во всяком случае, появлявшиеся то у Барбары, то у Карла возлюбленные никогда не служили им поводом для размолвок.
Состязание карточных домиков наконец закончилось, Бэкингем великодушно уступил Фрэнсис победу и теперь пел для ее гостей песню собственного сочинения. Он был замечательным исполнителем и умел прекрасно петь не только по-английски, но также по-французски и по-итальянски. Наивная герцогиня Бэкингем смотрела на него с мечтательной нежностью. Бедняжка! Ей редко доводилось бывать вместе с ним в обществе, но Фрэнсис любила видеть у себя в гостях супружеские пары. «Ну просто ангел, а не госпожа Стюарт!» — мысленно усмехнулась Барбара.
Начались танцы, и леди Кастлмейн оказалась в паре с Монмутом.
Как ни нравился ей этот бойкий молодой человек, она не допускала его в свою спальню, поскольку не могла знать наверняка, как к этому отнесется король. Все-таки родной сын в постели любовницы — это совсем не то же самое, что просто другой мужчина; так что, пожалуй, не стоило без надобности испытывать королевское терпение.
Когда, устав от танцев, Фрэнсис попросила Бэкингема кого-нибудь изобразить, герцог превзошел самого себя. Он начал со своей любимой карикатуры на Кларендона; держа в руке каминный совок вместо жезла, он двигался с такой величавой медлительностью и достоинством, что гости чуть не надорвали со смеху животы. Потом он изобразил короля, чрезвычайно учтиво обхаживающего во время прогулки некую даму — по всей вероятности, Фрэнсис; тут Карл смеялся громче всех. Наконец, когда коварный герцог приблизился к Фрэнсис с непристойным, как он пояснил присутствующим, предложением, — все моментально узнали Генриха Беннета, а пространные витиеватые фразы, сдобренные цитатами, которыми Беннет так любил украшать свои парламентские выступления, лились словно бы из уст самого Беннета.
Фрэнсис хохотала до слез и цеплялась за короля, чтобы не упасть, чему король был несказанно рад, а гости веселились еще пуще.
Когда смех поутих, присутствовавший здесь же французский посол, премного довольный обществом и всем происходящим, шепнул королю, что у госпожи Стюарт, как он слышал, самые прелестные ножки на свете и что нельзя ли попросить у этой дамы позволения взглянуть на них хоть одним глазком, разумеется, только до колена, о большем он не посмел бы даже заикнуться.
Король, шепотом же, передал эту просьбу Фрэнсис; та, удивленно распахнув небесно-голубые глаза, ответила, что, конечно же, она с удовольствием покажет послу свои ноги, после чего невозмутимо, опять-таки как маленькая девочка, взобралась на скамью и приподняла юбку до колен, дабы все могли полюбоваться на ноги, объявленные красивейшими на свете.
Король был совершенно очарован такой милой непосредственностью.
Французский посол опустился на колени и заявил, что не знает способа выразить свое восхищение прелестнейшими ножками на свете иначе, как коленопреклоненно.
В следующий момент всем собравшимся еще раз представилась возможность убедиться в глубине страсти герцога Йорка к леди Честерфилд, ибо он заметил довольно нелюбезно, что не считает ноги госпожи Стюарт красивейшими на свете.
— Они слишком тонки, — заявил он. — Я назвал бы красивейшими на свете ноги более полные и не такие длинные, как у госпожи Стюарт. А главное — они должны быть одеты в зеленые чулочки.
Король, а за ним все остальные расхохотались оглушительней прежнего; разумеется, герцог намекал на леди Честерфилд, с которой началась мода на зеленые чулки; и, дружески хлопнув брата по плечу, Карл подтолкнул его к предмету его страсти.
Внимательно следившая за всеми Барбара заметила гневный взгляд, которым лорд Честерфилд наградил августейших братьев.
«Славная картинка, - с внезапной злостью подумала она. — Честерфилд, влюбленный в собственную жену!.. Могла ли я думать, что доживу до такого?»
Она оглянулась в поисках того, кто разделит с нею ложе в эту ночь. Она еще не знала, кто это будет, знала только, что не король, не Бэкингем, не Честерфилд и не Гамильтон.
Ей нужен был новый любовник, молодой и сильный, который стер бы весь этот вечер, вместе с его зловещими предзнаменованиями, из ее памяти.
Скандал, связанный с именем Честерфилда, явился полной неожиданностью для двора. Кто же мог ожидать, что Честерфилд, известный распутник и повеса, окажется способен на глубокое чувство к женщине, тем более к собственной жене?
Поскольку любовь к музыке почиталась особой добродетелью при английском дворе, Том Киллигрю, известный всему театральному миру законодатель вкусов, привез с собою из поездки по Италии целую труппу певцов и музыкантов. Все они имели большой успех, а некий Франсиско Корбетта оказался таким великолепным гитаристом, что многие придворные дамы и кавалеры не на шутку разохотились овладеть этим инструментом. Леди Честерфилд удачно приобрела одну из благозвучнейших во всей Англии гитар, и ее брат, лорд Арран, вскоре научился играть на ней много лучше остальных придворных.
Одна сочиненная Франсиско сарабанда так полюбилась королю, что он готов был слушать ее беспрерывно; придворные, разумеется, тоже были от нее в восторге, поэтому звуки сарабанды, исполняемые на все голоса, от баса до сопрано, и на всех музыкальных инструментах, постоянно лились из апартаментов и внутренних двориков Уайтхолла. Но более всего мелодия сарабанды пленяла слушателей тогда, когда исполнитель пел и одновременно подыгрывал себе на гитаре.
Неудивительно поэтому, что герцог Йорк, следуя за общими вкусами, высказал желание услышать, как лорд Арран исполняет эту самую сарабанду на знаменитой гитаре леди Честерфилд. Арран тут же назначил герцогу встречу в апартаментах своей сестры.
Прослышавший об их договоренности Честерфилд ворвался в комнату жены, крича, что она обманывает его с герцогом Йорком.
Елизавета, отнюдь не забывшая слова супруга — тогда еще нежно любимого — о том, что его сердце принадлежало и будет принадлежать другой, лишь внутренне усмехнулась и отвернула лицо. По-видимому, она не считала нужным ни подтверждать, ни опровергать предъявленное ей обвинение.
— Думаешь, я позволю тебе так... так бессовестно меня дурачить, да? Ты так думаешь?! — кричал он.
— Поверьте, милорд, я вовсе о вас не думаю, — отвечала Елизавета.
С этими словами она опустилась на стул, взяла гитару и скрестила обтянутые зелеными чулками ноги, которыми так неприкрыто восторгался герцог Йорк.
— Отвечай! — потребовал Честерфилд. — Вы с ним любовники? Да? Да или нет?!
В ответ под пальцами Елизаветы зазвучали первые аккорды сарабанды.