Девочка моя вдруг рассмеялась, личико стало таким невозможно детским!
- Ну да!
Я с грустью смотрела на ее раскрасневшиеся щеки, пушистые, как у меня, волосы, огромные глаза - не глаза, а очи, пылающие благородным негодованием, и думала, как безрассудно тратит она свои лучшие годы. Только ведь никогда никому ничего не докажешь, каждый сам проходит по суровой дороге жизни...
А эти - здоровые мужики, идиоты! Нет чтоб ловить преступников гоняются за такими, как моя Аленка! Ну, покуражились в милиции, так, может, хватит? Нет чтоб забыть! Через неделю нагрянули к "задержанным" на работу (к Алене моей в институт), повезли на допрос. Какие еще допросы? Сбрендили, что ли? Ну уж после такой доставки по всему городу шум-гам-тарарам... В городской газете, органе горкома, на первой полосе заметка: "Рыночная демократия". Какой-то кретин вещает: "Напомним, что за участие в несанкционированном митинге полагается пятнадцать суток или крупный денежный штраф". Какие сутки, какой штраф? Нет, в самом деле, кретины! В городе грабежи, разбойные нападения, даже убийства, а милиция гоняется за девчонками с трехцветными флагами, девчонки же качают права, вызывая малограмотных спецназовцев на теоретические дискуссии: что есть митинг, а что - сбор подписей. Все повторяется, все уже было, но, может, это и есть диалектика? Только не хочу я, чтобы вместо лекций Алена сидела в кабинете дурака-полковника, не желаю, чтобы ее выгнали из института! Какой-то депутат - тоже мальчишка - отыскал хорошего адвоката, грозится, если что, объявить голодовку - это еще зачем? - опубликовал статью в молодежке: "Полковник Попов действует". Ехидная, надо сказать, публикация. Ей в ответ - еще заметуля в официозе, тоже ехидная. Пикируются уже друг с другом, мало заботясь о тех, за кого сражаются. Смешные девчонки скандальные героини дня.
- Может, пойти в милицию? - робко предлагаю я, не очень-то представляя, что скажу нашим бравым защитникам. "Хватит валять дурака"? Поздно: дело-то закрутилось.
- Попробуй только! - взвивается Алена. - Мы и так выиграем процесс!
Процесс... С трудом удерживаюсь от истерического смеха, а дочка важно цитирует какие-то постановления, ссылается даже на Конституцию. Но я сроду не читала закона, по которому вроде живу, но вот именно, вроде... На Руси от века столкновение силы и права заканчивалось полной победой силы, а уж после семнадцатого... Конечно, девочек не посадят и денег скорее всего не возьмут, но шума-то, шума! И могут, еще как могут выгнать из института, если горком намекнет. Уж я-то знаю, как это делается! Пропуски лекций, коварные вопросы на экзаменах, было б желание, повод найдется! А желание, наверное, есть: ректор-то - член горкома.
А Саша сидит себе во Вьетнаме и знать ничего не знает: об Аленкиной политической деятельности мы помалкиваем, потому что дружно не верим в тайну переписки, да и нет той близости, при которой хочется все рассказать. Был бы здесь, может, воздействовал бы на дочь? Но мне не хочется, чтобы Саша был здесь, рядом, даже подумать об его возвращении страшно... Но с Аленкой-то что делать? И мальчика никакого нет у нее, а ведь ей уже за двадцать!
- Да брось ты, мама, - успокаивает меня сын, слушая вполуха мои тревоги.
Ему сейчас не до нас: влюблен в своего Алешку, с работы - домой, к малышу и Сонечке, прямо переродился. Говорят, с мужчинами такое бывает, хотя Сашу, например, рождение сына ни капли не изменило, он его и не тискал и в попку не целовал, как Славка своего первенца.
Алеша гулит уже, тянет в рот большой палец крохотной ножки, улыбается, глазки синие и на голове пушок. Я к ним без конца бегаю: помочь, постирать, дать Соне передохнуть, а главное - потетешкать внука. Нежность такая, что плакать хочется. И скучаю о нем, скучаю! Потому и бегаю. Интересно, кажется мне или нет, что он меня узнает и мне - именно мне улыбается?
В институте пусто и тихо: экзамены. Мой предметище один из самых суровых. Легенды о провалившихся, исключенных, сдававших по сто, тысячу раз с восторгом и ужасом передаются из поколения в поколение, студенты его (и меня заодно) традиционно побаиваются. А и пусть побаиваются, даже боятся! Я и сама напускаю на них этот священный ужас, хотя иной раз так и подмывает швырнуть на стол мой вечный мел, неутомимо выстукивающий на доске немыслимые для осознания формулы.
"Да плюньте вы на всю эту лабуду! Вон за окном осень какая!"
Но это я так, про себя. Для них я суровый преподаватель, доцент, короче - не женщина.
"Люди и роли"... Была когда-то такая статья в "Новом мире"... Благословенные, идиллические времена, когда только такие проблемы с ученой важностью и обсуждались, и считалось великой смелостью (если не наглостью) сочинить нечто с намеком (тонким, закутанным в ватное одеяло, запрятанным на самое дно сундука) на несовершенство нашего бытия. Близилась, надвигалась, погрохатывала уже катастрофа, чуткое ухо улавливало грозное рокотание грома, но безмятежно и усыпляюще долдонили одно и то же полоумные, вороватые патриархи, стоявшие у руля, пробравшиеся к кормилу, и казалось, так будет вечно. Страна, махнув на все рукой, погружалась в спячку, задыхаясь, тонула... То же и пресса: в лучшем случае философствующая.
"Люди и роли"... Каждый ведет себя сообразно с ролью, какую выпало ему играть в жизни. Так я всегда себя и вела: строга, подтянута, энергична. Муж, двое детей, а теперь еще внук, да и карьера вроде бы состоялась. А внутри - глубоко-глубоко, скрытно от всех - безмерная, невозможная печаль и растерянность, щемящее ощущение переломанной, неудавшейся жизни. Душно у нас потому что. Распахнули окна и двери, чтобы проветрить, но мало, мало свежего воздуха. Только полетели бумаги, завыл ветер, и ринулись бежать кто куда - и в окно, и в двери - все, у кого еще остались силы, не растрачена до конца энергия. А мы, оставшиеся, стоим и смотрим зачарованно вслед. И не двигаемся. Правда, сами меняемся. Студенты мои, например, совсем уже не такие, как прежде: поглядывают на меня весело и открыто, вопросы задают интересные, умные. Многие знают, мне кажется, про Аленку, и неожиданная гордость наполняет мое материнское сердце: да, вот так - дочь моя занялась политикой! И не тогда, когда можно и безопасно, а теперь, когда опасно, и если задавят "так называемых демократов", как шипят от бессильной (пока что) ярости ретрограды, то ох как чревато!..
Так вот чтоб не задавили, чтобы была она, демократия, и не так называемая, а настоящая, стоит и побороться. И раз не поддалась Алена на мои уговоры, значит, все правильно... Век империй давно позади, рухнули все, кроме нашей. И наша рухнет, никуда от этого не уйдешь. Но мы-то в самом ее распроклятом центре, потому нам так тяжело, потому и невыносимо. Заговорили в преподавательской, и сразу, мгновенно оказалась я в меньшинстве, в единственности:
- Россию века собирали, бились за выход к морю, отодвигали границы, сколько крови пролито...
Пробовала отшутиться:
- Ну, значит, мы по разные стороны баррикады.
Это я - своему коллеге, которого уважаю, с которым дружу. А он в ответ - как врагу:
- Да, по разные. Я за великую державу, а вы нет!
- Хорошо бы нам всем быть просто за человека, - разозлилась я. - Чтобы он был наконец одет и обут. И свободен! А уж размеры страны - дело десятое.
С того дня еле здороваемся, пожизненно, ненормально привязанные к политике, будто кто нас проклял! Ни на день не удается расслабиться, даже фильмы пошли один страшнее другого, даже съезд - целыми днями шпарят по телику - пугает глупостью, агрессивностью, дикостью депутатов. Ну что ж, каков народ - таковы и избранники, и есть некоторые исключения, но, Боже мой, как их мало!
Самара, как вся страна, разделилась на два ненавидящих друг друга стана, ненавидящих и непримиримых. Таким, как я, нет места ни в том, ни в другом: "патриоты" ненавидят за то, что не чувствую себя каждую минуту русской и готова всех отпустить, хотя ничего от меня не зависит; "демократы" - за то, что упорно занимаюсь своим делом, а на митинги не хожу. Впрочем, меня представляет Алена, и голосовать я буду за них, демократов, но ими не обольщаюсь, им цену знаю. Разве не правда, что те, кто всю жизнь умудрился прокантоваться в безделье, ринулись с наслажденьем в политику, чтобы теперь уже ничего не делать гордо и с ощущением собственной полезности? Разве не правда, что сегодняшние демократы - это вчерашние партократы: жирели в одной партии, ели из одной кормушки? Разве не правда, что диссидентов - тех, кто на самом деле боролся, - к власти не допустили? Впрочем, черт с ними, со всеми.
Нормальная жизнь в городе провалилась в тартарары, рухнули, распались отжившие свое структуры, а новых все нет. Фантасмагория! И в этой ирреальной действительности, как заведенная игрушка, я пишу и пишу свои формулы, гоняю как сидоровых коз студентов, пытаюсь прорваться со своим полезным открытием в практику, чтобы были теплее наши дома (Какие дома? Кто их сейчас строит?), и чувствую, что я странна, не ко времени и не к месту с моей упорной теорией созидания, несмотря ни на что. Мне муторно, плохо, я запуталась и устала, и если бы не его письма и звонки из Москвы...
- А ты сейчас в чем? В зеленой кофточке? - спросил он вчера, и я чуть не заплакала, так бесконечно меня это тронуло.
За свою жизнь (иногда мне кажется, что живу уже тысячу лет) я так привыкла к душевному одиночеству, что с годами смирилась, решила, что такова, видно, судьба, махнула на все рукой. Правда, от этого легче не стало: тяжелое испытание - одиночество. В юности много друзей, но потом они разлетаются, вьют гнезда или вообще уходят в небытие, как покинула меня Лара, лучшая моя подруга.
Была зима, валил и валил снег, делая похороны таким трудным, утомительным, таким тяжелым делом! А в моем доме в тот самый день праздновала свое рождение Алена - уж так совпало.
Озябшая, полумертвая от усталости, я, поколебавшись, пошла-таки на поминки, не к праздничному столу - не могла я в тот день веселиться! И дочка моя обиделась, устроила безобразную сцену, кричала и даже плакала, когда притащилась я наконец домой, еле волоча ноги в пудовых, промокших насквозь сапогах из дрянной свиной кожи.
Я слушала ее вопли и с безнадежностью понимала, как много в ней Сашиного, его душевной черствости и закрытости, замкнутости на себе. Только сейчас, в новое время, Аленка моя как проснулась, открылась - и мне, и друзьям, распахнулась всем нам навстречу. Или трудный возраст прошел. Нет, все-таки, пожалуй, не только возраст...
Начало июня
- Люсенька, я соскучился. Давай встретимся?
- Как это? - теряюсь я. - Разве ты не в Москве?
- Пока в Москве, но билет до тебя уже в кармане. На пятницу, не возражаешь? Субботним утром приеду, а в воскресенье - обратно. Идет?
Митя радостный и веселый, а я пугаюсь. Как - приедет? Куда - приедет? Прямо ко мне?
- Что молчишь? - посмеивается он. - Думаешь, куда же меня девать? Не бойся: устроюсь в гостинице - у них всегда полно брони, на сутки пустят. Ты, главное, не уходи никуда, хорошо?
- Хорошо.
Я подробно рассказываю, как меня найти, вешаю трубку и начинаю решать задачу со множеством неизвестных.
Три гостиницы в городе, ни в одной из них я, естественно, не была, но почему-то уверена, что мест нет. Что ж, я не знаю? Да все это знают! Ничего у нас нет, никто просто так нигде поселиться не может, хотя свободных номеров полно. Но они забронированы, за них платят, и потому туда не пускают. Разве что на одни сутки... Постой, а торговцы цветами? Ими давно переполнен город, держат намертво цены и живут в гостиницах. Разгар сезона, но местных старушек с их незатейливыми букетиками в этом году как ветром сдуло. Сплошь - южане с баснословными розами и гвоздиками.
Ну, хорошо, предположим, сунет он в окошко десятку и дадут ему номер, но разве смогу я к нему прийти? Я - преподаватель вуза, как какая-то шлюха... Да еще эта история с дочкой... Нет, все-таки все мы - рабы: всего боимся и все не смеем. Как раз против этого воюет моя Алена, а я ее все ругаю...
- Доченька, ко мне должен приехать знакомый...
- Когда?
Алена стремительно поворачивается ко мне. Веером летят вбок легкие волосы, в руке расческа.
- Наверное, в субботу.
- Так я как раз уезжаю к Тане на дачу!
- Значит, не возражаешь, если он поживет в твоей комнате?
- Почему это я должна возражать? - фыркает дочка. - Он из Москвы, что ли?
Я настораживаюсь, но ей и в голову не приходит, что я способна на столь юные авантюры: мама - она мама и есть, она никакая не женщина.