...Он встал мне навстречу, и я не сразу его узнала: угрюмое, потемневшее лицо, брови насуплены и опущены плечи.
- Вы, наверное, меня не помните, я была у вас осенью...
Он смотрел на меня равнодушно и вяло, и мне сразу захотелось уйти, я даже попятилась, но тут как раз он сказал:
- Садитесь.
И сделал приглашающий жест.
- На что жалуетесь?
Я забормотала всякую ерунду про бессонницу и тревогу, но осеклась на полуслове: врач смотрел куда-то в сторону, хмуро и безучастно.
- Что с вами? - вырвалось у меня.
Он закрыл руками лицо.
- Я потерял жену.
Тишина повисла в комнате. Только Москва шумела за окнами, и мы молча слушали этот шум и скрежет - вечный фон нашей мрачной жизни.
- Давно?
- В начале зимы.
- Вы ее очень любили?
- Совсем не любил.
Он отнял от лица руки, посмотрел на меня и неожиданно рассмеялся резким, неприятным смехом.
- Ох, вы подумали... Да жива она, жива-здорова, живехонька! Просто сбежала, и я страдаю. Не любил, а страдаю... Иду, бывало, домой и мечтаю, чтобы ее не было - хоть ненадолго, - а теперь дохну от одиночества. Непонятно?
- Понятно, - завороженно кивнула я, испуганная его неожиданным смехом, странным ожесточением.
- Ну да уж, - передразнил доктор, и я подумала: не сошел ли он, случайно, с ума? - Мне - и то непонятно, а уж вам-то...
Он вскочил и заходил по комнате.
- Можете выслушать? - Он круто повернулся ко мне, встал рядом. Можете или нет? Говорите! А я вам заплачу за сеанс.
- Ну зачем вы так? - обиделась я и тоже встала. - По-человечески могу, конечно.
- По-человечески, - иронически протянул доктор. - У нас теперь рыночные отношения, какая тут человечность?
И я обозлилась.
- Знаете что, - сказала я, - у вас просто истерика. В тот раз, осенью, я тоже пропадала от одиночества...
- Сравнила, - грубо оборвал меня доктор. - Муж во Вьетнаме, дети писем не пишут.
Ух ты, ничего себе память!
- Ага, - согласилась я, - сравнивать трудно. Но вы очень мне помогли.
- Порошками?
Нет, он действительно нарывался, просто лез на рожон.
- Не порошками, - взорвалась я, потому что терпение не входит в число моих добродетелей, - беседой вашей, теплом!
- Издеваетесь? - поинтересовался он.
В дверь деликатно постучали, заглянула всегдашняя его старушка.
- Дмитрий Иванович, - мягко сказала она, - к вам еще двое, - и укоризненно покосилась на меня.
- Сейчас.
Дверь закрылась.
- Мы так орали, - зашептала я, - а там все слышно?
- Ну, не все, - не очень уверенно возразил доктор. - Подождать-то можете?
- Если надо...
Он взял мои руки, на мгновение прижал к лицу - оно у него пылало.
- Очень надо, поверьте. Я быстро!
- Не надо быстро, - испугалась я. - Ведь так дорого... Ой, простите!
И мы засмеялись.
- Ну вот и все, - бодро сказал доктор. - Не очень долго? Пошли обедать. Проголодались?
- Еще бы!
Без халата он уже не был таким важным, таинственным. Завеса значимости, извечно окружающая врачей, исчезла, и передо мной стоял обычный человек, и глаза его не казались уж такими трагичными. Он и плечи расправил и как-то выпрямился. Может, это и называется - взять себя в руки?
Мы сидели в "Ивушке", на втором этаже, но прежде чем сесть за стол, пришлось выстоять, как всегда и везде, огромную очередь, и было странно молча стоять рядом с чужим человеком, и острое сожаление охватило меня. Зачем я его спросила? Какое мне дело? Похоже, он тоже чувствовал себя неловко, а может, жалел, как я, что стоит в нашей вечной очереди с посторонней женщиной и должен еще что-то рассказывать: сам напросился...
Теперь я пилила тупым ножом жесткий сухой антрекот, а он деликатно старался моих мучений не замечать. Подлетел официант, плеснул в стаканы какой-то бурды: ни чаю, ни кофе, ни даже минеральной воды не было.
- Голубчик, - остановил его Дмитрий Иванович: официант уже разлетелся куда-то дальше, - заберите-ка антрекоты, не будем изводить даму, и принесите что-нибудь съедобное, ну хоть бифштекс.