Вид моей квартиры еще никогда не действовал на меня так угнетающе.
Оранжевый ковер, закручивающиеся углы обоев, решетки на кухонных окнах окончательно потеряли привлекательность.
Насколько велик Эдинбург? Уверена, что не слишком. Я смогу его найти, если приложу достаточно усилий. Можно сесть на поезд, и походить по улицам, и проштудировать телефонную книгу, и порасспросить людей в барах и кафе, ну, как это бывает в кино.
Я лежу на диване и смотрю в окно, разглядывая рисунок, вычерчиваемый дождем на стекле. Его образ уже постепенно начинает исчезать из моей памяти. Единственное, что я хочу слышать, — это как он рассказывает об альтернативных вселенных или об Эле Грине. Мне нужен он.
Диванная подушка — плохой заменитель любимого человека, но я все же сжимаю ее в объятиях. Я лежу на диване, поджав ноги, думая о Фрэнке, пока мои веки не тяжелеют. Я засыпаю.
Но через какое-то время — через какое, не имею ни малейшего представления, — вздрагиваю и просыпаюсь.
Я слышу звук.
Звук музыки.
Я, наверное, сплю. Наверняка я просто сплю. И вижу сон о Фрэнке.
Потому что это песня Эла Грина «Я так устал быть одиноким».
Я сажусь и щиплю себя.
Нет, это не сон.
Может, это новый обитатель подвальной квартиры и тоже поклонник Эла Грина. И пока я думаю об этом, звучит новая песня. На этот раз «Я все еще люблю тебя».
Пять секунд.
Это столько, сколько мне требуется, чтобы добежать до двери. Я сбегаю по каменным ступеням вниз и бешено колочу в стекло:
— Фрэнк! Фрэнк!
И, несмотря на громкое пение Эла Грина, слышу звук отпираемой щеколды. Дверь открывается.
Это он.
— Фрэнк! — говорю я. — Фрэнк!
— Здравствуй, Фейт, — отвечает он.
Он смотрит в пол.
— А я думала, ты в Эдинбурге.
— Я тоже думал там быть, — говорит он. — Но что-то меня удержало, — он медлит, продлевая мои муки, потом добавляет: — Кто-то.
Льет сильный дождь, но я его почти не чувствую. Наверное, я выгляжу просто ужасно в своем промокшем мешковатом топе, но сейчас это не имеет значения.
— Я рассказала маме, — говорю я. — Я ей все рассказала. Все, о чем врала. Я ей все рассказала, когда ты уехал из отеля.
Он кивает головой, но как будто ждет, что я скажу еще что-то.
— Я люблю тебя, — говорю я ему. — Я правда люблю тебя.
Смущенный, он смотрит на меня. Думаю, никогда в жизни я еще не чувствовала себя такой незащищенной. Но мне надо было сказать ему это, потому что это правда. И правда то, что я могу стоять здесь, под дождем, и повторять ему это снова и снова.
Он делает шаг вперед, под этот проливной дождь, промочивший весь Лидс. Он смотрит на меня сверху вниз, громадный и нечесаный, со щетиной, отросшей за два дня, и держит в руках мое лицо. И вот тогда я все понимаю.
Но все же приятно слышать, как он это произносит:
— Я люблю тебя.
Он смотрит на меня, и под его взглядом в глубине меня теснятся тысячи разных чувств и мыслей. Я понимаю, что сейчас в мире нет места более романтичного, чем то, где стоим мы. Ни Эйфелева башня, ни венецианская гондола, ни что другое не могут сравниться с этими ступенями у двери в Западном Йоркшире.
Я также понимаю, что если мы немедленно не войдем внутрь, то кто-нибудь из нас заболеет воспалением легких.
— А вот сейчас тебе полагается меня поцеловать, — говорю я, торопя события.
— Да, — отвечает он, — да, конечно.