— Нет, нет! — замахал руками пристыженный Женька. — Потом, все потом…
Он тоже сел в кресло рядом с Аней, вновь пожав плечами в ответ на ее удивленный и даже рассерженный взгляд.
— Ладно… — проворчал Леха, — Если есть, пить, или делать что-то еще больше никто не хочет…
Он запнулся, почувствовав острую боль справа в груди. Как будто к его ребрам приложили дефибриллятор, и дали небольшой разряд. Рука сама дернулась к груди, но боль тут же ушла — должно быть, ущемление нерва. Рановато, вроде бы, в его-то двадцать четыре года. На секунду ему показалось что Женька как-то пристально и зло смотрит на него — должно быть, обиделся на его последние слова. Ладно, не в первый и не в последний раз они говорят друг другу что-то обидное. Друзья для того и нужны, чтобы напоминать друг другу о том, кто они на самом деле, чтобы не позволить заболеть звездной болезнью.
— В общем, Елена Семеновна, из города мы выехали часов в семь, и последнее FV застало нас уже в дороге, часов в восемь…
— Последнее что?
— FV… — удивленно ответил Леха. — Мы просто подметили, что все проблемы начинаются после того, как на телефоне высвечивается надпись: «FV».
— У меня ничего не высвечивалось…
— Как так? — он удивленно переглянулся с остальными. — Вы к «МедСоте» подключены?
— Ну да.
— И никакого FV?
— Никакого.
Это было странно. Впрочем, с одной стороны — логично, так как до «Дзержинского» «Голое безумие» пока не добралось, и это лишний раз доказывало его связь с появлением на сотовых FV. Но с другой — как объяснить, что это слово появлялось не на всех подключенных к «МедСоте» телефонах? Впрочем, разобраться в этом сейчас он и не надеялся.
— Странно… — пробормотал он. — Мы подмечали что приступы «голого безумия» у людей случаются в аккурат после того, как на телефоне FV появилось. Около восьми вечера, на трассе, оно, вдруг, накатило на нас всех. Чуть не убились на машине, а потом еще и у всех был повальный обморок! Что после этого творилось в городе, мы не знаем. Радио в машине почему-то не работало, сотовые как выключились, так больше и не включались. У вас здесь какая-нибудь связь осталась?
— Тоже почти никакой. С жутким хрипом и шумом ловится одна омская радиостанция. Там сложно что-то разобрать, слишком много помех, но по обрывкам фраз можно понять что со всем Медянском, целиком и полностью потеряна связь. Не берут ни сотовые, ни обычные телефоны. Радио — нет, телевидения — нет. Никакой связи!
— А я то думал, конец пришел только «МедСоте»…
— Если бы. Потом мы ухитрились поймать «Маяк». Он тоже ловится худо-бедно, временами пропадает, так как все радиостанции у нас вещали через ретранслятор в Медянске, который теперь молчит. Но из того, что удалось услышать по «Маяку», понятно что Медянск у них там — главная тема новостей. С городом нет связи. Что происходит в самом городе — неизвестно. Вроде как туда отправлены спасатели из МЧС, но и с ними нет связи. На подходах к городу обрывается любая связь. Вот она есть, а вот ее нет — словно ножом отрезало!
— А телевидение?
— Не ловится вообще ничего. Видимо все каналы вещали у нас через ретранслятор. Сами понимаете, спутникового телевидения у нас нет.
— Интернет?
— Откуда? Может у кого в поселке и был, но не у нас.
Леха вкратце пересказал все, что произошло с ними, чем тоже не слишком-то порадовал свою собеседницу.
— У меня в Медянске брат… — прошептала она, услышав о горящем поезде. — Мы еще вчера с ним созванивались, он сказал что в городе что-то странное творится, и он намеревается оттуда уезжать. Собирался в Омск, к армейскому другу.
Никто не проронил ни слова. Обошлись без традиционного «Я уверен, с ним все в порядке», или «Наверняка он ехал не на этом поезде». Потому как о том, сколько еще подобных катастроф произошло в самом Медянске и его окрестностях, страшно было и подумать.
И вновь никаких вестей, ничего нового. Елена Семеновна знала не больше их самих.
После почти часа сидения в холле санатория, при чем сидения бессмысленного, потому как ему было понятно сразу, что ничего путного они не узнают, Аня начала клевать носом. Она буквально засыпала на ходу, но не решалась сказать об этом. В конце концов, решался вопрос первостепенной важности, пусть и не имеющий решения.
Женя не понимал этого стремления как можно скорее узнать подробности катастрофы в Медянске. Что бы им это дало? Разве что стало бы еще страшнее. Страшнее за судьбу своих близких, да и за свою собственную. Ему самому вполне хватало знания того, что к Медянску опасно приближаться на пушечный выстрел, и что сейчас они в безопасности, пусть и жутко устали и проголодались.
Когда сын докторши, которого, как выяснилось, звали Максимом, тоже стал засыпать, она опомнилась и предложила всем разойтись по комнатам. Утро вечера мудренее. Хотелось бы в это верить, конечно… Как было бы здорово проснуться, включить телевизор, и услышать о том, что связь с городом восстановлена, что в Медянске погибли несколько сотен человек, а разрушения исчисляются миллионами долларов, но ситуация под контролем.
Разумеется, в идеале хотелось бы проснуться в собственной кровати, обнимая Аню, и обнаружить, что все события последней недели ему просто приснились. Но злорадный чертик в душе напоминал, что чудес на свете не бывает.
Хотя нет, не чертик. Чертов Бабай, напоминавший о себе в самые неподходящие моменты. Стоило Лехе отпустить в его адрес какую-то шпильку, как Бабай тут же вырвался из-под контроля, и у Лехи тут же сжалось в комок легкое.
«Да как он смеет?!!» — возмущался он, когда Женя «запихивал» его в самый темный уголок своего сознания, мысленно возводя вокруг кирпичную стену.
«Так и смеет!» — урезонил его Женя, уже окончательно смирившись с тем, что в его голове живет вредный и нахальный квартирант. — «Даже будь он не прав, я б тебе не позволил и пальцем его тронуть! Если мы станем крошить друзей в капусту, как только они нам обидное словцо скажут — на земле вообще никого не останется».
Только потом, запихнув Бабая так глубоко, что даже голос его стал едва различимым, Женя осознал что как и Бабай стал говорить о себе во множественном числе. Принял как факт, что Бабая ему не избавиться, и уже готов был принять и то, что избавляться от него он не слишком-то и хочет.
Какая-то часть его сознания любила это злобное и вредное второе «Я». Любила за то, что все эти годы Бабай жил в его тени, ютясь на задворках его сознания, появляясь как раз тогда, когда он был нужен. Ведь именно он спас его от воспитателя-извращенца. Он делал то, о чем сам Женя не раз думал, но никогда не смог бы решиться — убивал тех, кто по его мнению был лишним в этом мире. Старый пропойца, сломавший хребет коту… Не факт, что даже владей он тогда той силой, которую Бабай усердно скрывал от него — умением остановить сердце даже не приближаясь к жертве, он решился бы убить того старикашку. Нет, не убить — слово было каким-то неприятным. Ликвидировать.
Бабай же не боялся ничего и никого, и готов был вступить в бой с любым, кто покусился бы на их с Женей общие жизнь, здоровье и достоинство. Впрочем, нет, понятия о достоинстве у них все-таки немного разнились. По мнению Бабая смертью должно было караться любое нанесенное ему (то есть Жене, то есть им обоим) оскорбление. И не важно, высказано ли оно посторонним человеком, или лучшим другом. Бабай вообще отрицал понятие дружбы, вечно ожидая ото всех подвоха.
Застелив кровати в комнате, они с Аней повалились на них как подкошенные. Отдых в «Дзержинском» получался совсем не таким, каким изначально планировался. Не было романтики — ужина на берегу Балаха, попыток вдвоем поместиться на узкой кровати, чтобы потом так и заснуть, тесно прижавшись друг к другу, оставив открытым окно, чтобы холодный воздух осенней ночи вползал в комнату, и чтобы они так всю ночь и согревались теплом друг друга. Ничего этого не было. Аня, измотанная дорогой и поминутно поглядывавшая на свой сотовый — не включится ли он, и не появится ли на нем проклятое FV, предвестник новых бед.
Сам он, хоть и устал, по большей части физически, но заснуть сразу не смог. Слишком о многом хотелось подумать, и слишком о многом хотелось поговорить. Поговорить с самим собой…
Бабай вышел из-за разобранной кирпичной стены, за которую Женя упрятал его, чтобы тот вновь не попытался добраться до кого-то из его друзей. Вышел, поворчал, и растворился в сознании.
«Можешь мне кое что объяснить?» — спросил его Женя.
«Как в Москве, так чукча, а как в пустыне, так ЛЮДИ!» — проворчал тот, но больше для проформы, чем в самом сердился за то, что ему не дали запихнуть одно Лехино легкое в другое. — «Спрашивай!»
«Откуда ты взялся?»
Это было странно, разговаривать с сами собой. Вести настоящую мысленную беседу, задавая вопросы и получая на них ответы.
«А сам-то ты, откуда взялся?» — усмехнулся Бабай.
«Папа с мамой сделали!»
«Ну вот, и меня сделали они же. А если серьезно — не знаю. Сколько я помню себя, столько помню и тебя. Ты помнишь, как мы с тобой в детском саду играли?»
«Нет».
«А я помню. Ты к остальным детям не слишком хорошо относился. Считал их глупыми, недалекими… Тебе с ними скучно было. А я до того момента прятался у тебя в голове. Не помню, почему — мы же с тобой вместе росли, я тоже маленьким был, не все осознавал. Просто знал, что мне нужно скрываться. Что если меня увидят, узнают о моем существовании — будут проблемы. Ведь это не нормально, когда в одном теле живут два человека, пусть и столь похожие, как мы с тобой».
«Да уж», — усмехнулся Женя, пропустив мимо ушей слова об их похожести. — «Это действительно немного ненормально. Хотя, откуда нам с тобой знать, может быть у каждого в голове живет вторая личность, а они о ней, как и мы с тобой, помалкивают, чтобы в психушку не загреметь».
Бабай рассмеялся вместе с ним. Слышать в своей чужой смех было еще более странным, нежели говорить со своей второй личностью.