У нее не было никаких вращающихся частей, колес, осей, цилиндров, зубчаток. Она представляла собой набор огромных, под самый потолок, шкафов с сотами, наподобие пчелиных, окруженных белыми панелями с бегающими по ним огоньками сигнальных лампочек.
Они говорили, что машина живет, действует, размышляет, может быть, даже чувствует.
Таня старалась привыкнуть к этой громаде проводов, полупроводников, лазеров и приборов, которые имели на нее "выход" в виде самопишущей электрической машинки. Она и печатала все, что хотела передать Машенька своей наставнице.
Таня переводила на машинный язык, понятный Машеньке, все, что могла узнать о Шопене. И радовалась всякий раз, получая от машины машинописный ответ, воспринимая его как общение с живым существом. Машенька всякий раз "сердечно благодарила" Таню за получение очередной порции информации. Она была очень вежливая, эта Машенька. Таня мысленно нарисовала себе ее портрет в виде привлекательной девушки, своей подружки, которую воображала перед собой на месте пульта. Но эта "подружка" была поистине ненасытной, память ее была бездонна, в ней умещались и стихи, и тексты, и музыка, и самые обыкновенные человеческие размышления, которыми Таня стала безыскусно делиться с Машенькой.
Но самыми радостными минутами для Тани были появления профессора Евгения Кунегина. Он влетал в лабораторию как вихрь. Он проверял математические выкладки Тани, шутил, смеялся, радовался. Это он первый заметил, что Таня с Машенькой "подружились".
Тане казалось, что он доволен ею, хотя она пока что ничем не проявила себя на работе. Впрочем, дело было за Машенькой. И она сказала наконец свое слово.
Она выбрала едва ли не самую коротенькую прелюдию Шопена, Восьмую, построенную на теме изящной мазурки, о ней говорилось, что "прелюдия фа диез минор проникнута трепетно-взволнованным чувством и в ней господствует романтический порыв и драматизм".
Таня отыскала, что сам Роберт Шуман в связи с появлением прелюдий Шопена сказал о нем: "Он есть и остается самым смелым, самым гордым гением нашего времени".
Машина отпечатала такой поэтический текст на музыку Восьмой прелюдии Шопена.
лишь для МЕНЯ
Нет рек без берега,
Нет жара без огня,
Без корня дерева
И без тебя меня.
Нет без тебя меня,
Как роз без запаха,
Как нет рожденья дня
С зарей на западе.
Порой мне кажется:
Застыну в камень я,
Пока не скажешь сам,
Что ты лишь для меня!
Что ты лишь для меня,
Судьбой намечено,
Сердечным пламенем
Дано навечно мне!
Таня испугалась. Только Машенька-машина знала ее сокровенное, только с ней языком математических формул поделилась она своим робким чувством к Евгению Кунегину. Она, Машенька, как бы стала для Тани той самой няней, которой пушкинская Татьяна читала письмо к своему Евгению. Таня Лагина никогда не решилась бы на такое безрассудство. Это сделала за нее в стихах на музыку Шопена безгласная машинакомпьютер.
Будь что будет! Невозможно догадаться, что Таня "откровенничала" с электронными шкафами. Да, Таня всегда может это отрицать! Нельзя же шкаф считать живым существом, да еще и таким, которое выдает сокровенные тайны!
Кунегин распорядился перенести рояль в лабораторию, где помещалась Машенька. Таня пригласила известную певицу, сама аккомпанировала ей, готовясь к концерту.
Евгений Кунегин явился на концерт с иголочки одетый (как на премьеру в консерватории, шутил он). Даже принес два букета цветов. Один он вручил певице, а другой...
- Это вам с Машенькой, - передал он второй букет Тане.
Певица положила свой букет на рояль и спела первое произведение Машины на музыку Шопена.
Оно прозвучало откровением и для Тани и для Кунегина. И нежданно, к величайшей радости Тани, сблизило их, снесло какие-то преграды, стоявшие между ними.
Кунегин был оживлен, галантен, весел! Он торжествовал первую победу.
- Это ведь по-настоящему поэтично! - не уставал повторять он, провожая певицу. - Конечно, это еще не Блок, но...
- Признаться, я не прочь познакомиться с этим поэтом, - смеясь, отвечала та.
В лабораторию Кунегин вернулся, едва не приплясывая.
- Ну, дорогая моя подопечная! Приглашаю вас отпраздновать нашу победу... в Абрамцево. Знаю там одно чудесное местечко, есть там парк и маленькая речка.
Речка, протекавшая через знаменитую усадьбу Аксакова-Мамонтова, была действительно маленькая.
- Наша Воря, не река, а горе! - шутил Евгений Кунегин, гуляя с Таней по заросшим берегам. Представьтека себе Аксакова, который сидел вот тут и писал свой трактат о рыбной ловле.
Таня наслаждалась хорошим настроением Евгения Кунегина, она была счастлива. "Ах, если б навеки так было!" И по-особенному пленяли ее русские просторы, бугристые поля с лесистой каймой, извилистая зеленая поросль, за которой угадывалась невидимая речка.
Они забрели в лес. Запах был там пьянящий, у Тани кружилась голова. Они собирали незабудки. Таня восхищалась их голубой россыпью, а верный себе Евгений Кунегин принялся подсчитывать, сколько незабудок можно найти на одном гектаре абрамцевского леса.
- Сколько же? - смеялась Таня.
- 107 штук, - серьезно ответил профессор.
Они вернулись в Москву на электричке вместе с веселыми туристами и пели с ними смешные песни.
- Ну, дорогая моя подопечная, - прощаясь, говорил Тане Кунегин. Давайте-ка теперь знакомить Машеньку с каким-нибудь композитором, более близким нам по времени. Найти бы этакую глыбу чувств, новатора, фантазера...
- Скрябин! - обрадовалась Таня. - Вы вспомнили, что я назвала его в числе своих любимых.
- Допустим, допустим. Может быть, я это и имел в виду.
- Хорошо, я буду знакомить Машеньку со Скрябиным.