– Отдел по ликвидации врагов народа слушает.
В трубке хмыкнули и хрипловатый голос Рэма произнес:
– Значит, я не ошибся номером. Вы по вызову работаете?
– Всё для клиента! Как-никак – рыночная экономика. Хотите сделать заказ? зевнул Борис. Спать хотелось, как из ружья. Он посмотрел на Юлю, удобно расположившуюся на диване с дистанционкой и жестами попросил её сделать звук потише. Юля, особенно не мудрствуя, попросту выключила телевизор с видяшкой вовсе и с интересом уставилась на Бориса. Не переставая зевать, как лев на солнцепёке, тот продолжил в том же духе:
– Правда, предупреждаю: сегодня у нас оплата по двойному тарифу. Плюс разъездные. Бензин нынче дорог, не укупишь.
– Ладно, партайгеноссе, хорош дурака валять. Давай в Контору, общий вызов. Форма одежды номер шесть, субтропическая.
– Это как? Прошу разжевать для неграмотных, – вздохнул Борис.
– Майка-скатка, трусы на выпуск! – заржал Рэм и добавил несколько удивленно, – Ты чего дураком прикидываешься? Телевизор не видел, что ли?
– Телевизор я видел. На картинке. Но даже если бы я его и не видел никогда в жизни, это всё равно, сэр, не даёт вам права беспокоить меня в законный выходной по разным мелочам. Тем более, с такими глупыми предложениями, как требование явиться на службу, – продолжал валять ваньку Борис.
– Не знаю, что ты там на картинке видел, но отлично помню, что у тебя дома аж два телевизора! И ты за ними просиживаешь массу внеслужебного времени. Хочешь сказать, что именно сегодня ты решил изменить своим привычкам и не схватился за пульт сразу, как продрал свои шары после вчерашнего пьянства? Тогда тебе надо вызвать скорую! – начал раздражаться Рэм.
– Ах, ты вот про что! Видишь ли, я забыл тебе сказать. На прошлой неделе я разобрал оба телевизора и из их деталей собрал детекторный приёмник. Теперь слушаю по нему "Голос Пекина", – Борис отставил трубку подальше от уха, но сделал это напрасно: Рэм орал громко и слышно его было настолько хорошо, что вполне можно было предположить, что у них было селекторное совещание. Глядя на Юлю, он виновато пожал плечами, кивнув на трубку и всем своим видом показывая, как он скорбит по поводу того, что его сослуживец такой несдержанный. И матершинник, к тому же: последняя фраза, донёсшаяся из трубки, была шедевром ненормативной лексики. Услышав её, Юля смущённо хихикнула, а Борис строго поинтересовался, снова поднеся трубку к уху:
– Ты вроде не акушер и меня не принимал. Откуда такие подробности?
– Из твоего личного дела, – перевел дух прооравшийся и немного успокоившийся Рэм, – Закончил юродствовать?
– Закончил.
– Ну и?..
– Чего – "ну и"? Ты про "вести из столицы"?
– Именно. Гриб и так тебя только к середине дня распорядился выдернуть.
– Спасибо ему огромное! Отец-благодетель, а не начальник! – не удержался от сарказма Борис, – Передай ему мои самые искренние заверения в наиглубочайшей признательности!
– Да ладно тебе. Тут такие подробности по линии УПС, обалдеешь! Вот командование и прыгает, – сообщил заговорщическим голосом Рэм, – Давай в Контору быстрее, всё равно ведь в покое не оставят. Я уж сказал, что до тебя дозвонился, – виновато добавил он.
– Отмахнувшись от извинений Рэма и положив трубку телефона на базу, Борис плюхнулся на диван рядом с Юлей, с явным нетерпением ожидавшей от него подробностей, и задумчиво уставился на висевшую на стене копию картины "Л.И. Брежнев подписывает партбилет N1 на имя В.И. Ленина", подаренную ему на день рождения шутником приятелем, который, в свою очередь, спёр её из запасника своей бывшей школы, куда зашёл как-то на первое сентября поздравить учителей. Картина несколько не вписывалась в интерьер, как и слова Рэма о каких-то там подробностях по линии УПС не вписывались в сюжет обычных "банановых" переворотов, уже дважды происходивших в стране. УПС было не что иное, как Управление Правительственной Связи, и не в их привычках было посвящать посторонних в подробности сообщений из Центра. А посторонними они считали всех, включая даже работников самой Конторы. Хотя сами они вроде и числились с Конторой в одной упряжке, но жили обособленно, "своим муравейником", никого не пускали в своё "святая святых" и информацией делились не иначе, как только по непосредственному пинку сверху. Да, в общем-то, и не были оригинальны в своих действиях: информацией любого порядка всегда неохотно делились между собой и остальные подразделения их организации. И раз уж упээсовцы снизошли до того, что выпустили хотя бы часть сообщённого им из Центра наружу настолько открыто, что это было известно не только высшему руководству, но и среднему звену, вроде Рэма, то это говорило только о том, что происходило что-то действительно интересное или, по крайней мере, необычное. Во всяком случае, у Бориса, умудрённого служебным опытом, были все основания так предполагать. Но, само собой, легче на душе от таких предположений не становилось, а лишь появилось острое ощущение какой-то неопределённости, поэтому он хмуро перевёл свой взгляд с монументального полотна на Юлю, терпеливо ожидавшую от него разъяснений и буркнул:
– Ну, мать, по коням! "Марш, марш вперёд, труба зовёт, чёрные гусары!" Не проси чего либо пояснять, сам ни черта не понимаю. Хотя есть авторитетное мнение, что с этим переворотом что-то нечисто. Похоже, что это не дежурная клоунада на потеху электората. Ты, кстати, домой заходить не собираешься?
– Не знаю… Как я выгляжу? – неуверенно спросила Юля.
– Как "Аленький цветочек". В смысле – на все сто. Это я, небось, как
Кощей Бессмертный. Рожа, наверное, опухшая… – задумчиво сказал Борис, прыгая на одной ноге, при этом пытаясь второй ногой попасть в штанину форменных брюк.
– У Кощея фэйс был наоборот, худой, – заметила она, – А выглядишь ты, кстати, вполне прилично. Спасибо за "аленький цветочек".
– Взаимно. Но ты мне льстишь. Я же чувствую, что выгляжу несколько помято.
– А ты меньше чувствуй. Возьми, да посмотрись в зеркало. Как я, – невнятно сказала Юля, орудуя около трельяжа губной помадой и наводя на лицо дежурный "боевой узор".
– Некогда лоск наводить. Чёрт с ним, пошли, – сказал Борис, напяливая фуражку типа "аэродром", – Не на торжественное собрание в актовом зале по случаю Дня Чекиста идём. И так сойдёт.
Выйдя на улицу, Борис сразу отметил, что несмотря на все перевороты и чрезвычайные положения, народу было не так уж мало, чем он сразу поделился с Юлей. Та немедленно с ним согласилась, но в свою очередь от себя добавила, что общественный транспорт сегодня явно взял отгул. Самым интересным было то, что люди, которые им попадались по пути в Контору, отнюдь не казались чем-то обеспокоенными. Судя по всему народ, уже неоднократно переживший нечто подобное, не сговариваясь, решил особого внимания на всё происходящее не обращать. Но при этом большинство предприятий сегодня, явно просто не зная, чего в ближайшее время ожидать от властей, решили не напрягать особенно извилины и попросту объявили выходной. По крайней мере, так сделали владельцы многочисленных палаток, не без основания опасаясь погромов под шумок и Борису, у которого закончились сигареты, пришлось вместе с Юлей сделать небольшой крюк, зайдя в один из продовольственных магазинов.
Купив сигареты и пару бутылок минералки, они прошли к зданию областной Управы прямо через центральную городскую площадь, на которой, возле памятника бессмертному, как Кощей, вождю мирового пролетариата, происходило некое действо, которое на сухом языке протоколов называлось не иначе, как "несанкционированный" митинг. На трибуне стоял известный всему городу правозащитник, которого в Конторе прозвали "юродивым" за то, что он был "против" всегда, какая бы власть ныне не имела место быть. Правозащитник изо всех сил своих слабоватых лёгких, многократно усиленный мегафоном, блажил чего-то там про "тиранов" и "попрание демократии", небольшая толпа люмпеноватого вида благоговейно ему внимала. Время от времени из толпы слышались разные глупые выкрики типа "Правильно!" или (что было ещё круче и глупее) "Даёшь!". И правозащитник "давал". Пока Юля и Борис пересекали площадь, он успел заклеймить всё и вся, начиная от президента, которого он назвал "самовлюблённым слепцом" и заканчивая нынешним Временным Комитетом, обозвав тех "хунтой". "Хунта" в толпе сразу прокатила на "ура", причём было похоже, что народ, собравшийся на площади, значения этого слова не знает и явно ассоциирует его со словом из матерного лексикона, начинающимся на те же две первые буквы и, видимо, считает новое слово всего лишь несколько более длинным и поэтому, наверное, более неприличным.
Глядя на правозащитника, Борис поморщился. В своё время тот не только проел всю печёнку высшему руководству, но успел изрядно надоесть и всем рядовым сотрудникам. У Бориса лично с ним были связаны не очень-то приятные воспоминания. Однажды, будучи в крайнем раздражении, он совершил некое деяние, произведшее на его начальство неизгладимое впечатление, за что был временно (на неделю) "разжалован" из оперов и посажен в наказание на вход проверять "ксивы", то есть служебные удостоверения. В один из дней его вынужденного бдения на вахте заявился "юродивый". Борис заранее приготовился к скандалу, так как прекрасно, как и все в Конторе, знал, что от "юродивого" добра не жди, а скандалы для него, как подарки на Новый Год для дитяти. "Юродивый" начал издалека, попросив сначала не жареную луну и не "освобождения всех без исключения узников совести", а всего-навсего аудиенции у начальника Управы. Искренне сожалея, что не может от него отделаться столь просто, Борис сказал тому, что данная его просьба невыполнима. Начальник на сей счёт был человеком крайне суровым, принимал строго в отведённое для этого время и вполне мог впаять "выговор с занесением" вахтёру, пропустившему к нему ходока в неурочный час. Выслушав это, "юродивый" немедленно, прямо в вестибюле и при всём честном народе (то есть, при посетителях и некотором количестве сотрудников Управления) сел своим худым седалищем прямо на пол перед Борисом, заявив, что он объявляет политическую голодовку. Между ним и Борисом произошёл поучительный диалог, ставший навсегда одной из легенд Конторы:
– Немедленно встаньте с пола! – в присутствии посетителей Борис был твёрд и решителен на своём посту, как Леонид при Фермопилах.
– Я не встану до тех пор, пока вы не пропустите меня к вашему начальнику, – "юродивый", в свою очередь, тоже был стойким, как оловянный солдатик и отступать, похоже, не собирался.
– Я же вам человеческим языком говорю: у начальника сегодня неприёмный день. Приходите в среду, с трёх до шести, и он вас с удовольствием примет! (насчёт удовольствия – это было сильно. Принимать таких деятелей всегда было деянием сродни подвигу Гастелло).
– Значит, я буду сидеть тут до среды! Я буду сидеть, пока не умру с голоду и на вашу организацию ляжет ещё одно пятно! – орал правозащитник.
Вот тут-то Борис и произнёс свой знаменитый монолог, который, при всей своей краткости, тем не менее снискал ему славу Цицерона среди всех работников Конторы. Он язвительно заявил "юродивому", что, дескать, их организация и так пятнистая, как шкура леопарда, и для неё – пятном больше, пятном меньше особой погоды не делает. "Впрочем, – заметил он далее, – я могу вас определить на приём не к начальнику управления, а к его заместителю. Как паллиатив". Бедный правозащитник, то ли убоявшись конторского работника, изъяснявшегося на французском, то ли не зная значения слова "паллиатив" и посчитав его по ассоциации чем-то вроде "альтернативы", причём неприятной (мол, или к заму, или будут бить), на зама согласился. Зам начальника, полковник Русаков Николай Иваныч (которого за мягкий и покладистый характер в Конторе звали за глаза просто "Коля"),"юродивого" принять согласился. Борис уже успел с облегчением вздохнуть, что так легко отделался от этого прилипалы, как вдруг тишину вестибюля снова нарушили вопли правозащитника, только на сей раз к ним примешивался рык "Коли", находящегося, судя по всему, в крайней степени раздражения. Народ вместе с Борисом поворотил свои очи к лестнице на второй этаж, откуда доносились эти серенады и все залицезрели картину, достойную кисти любого художника – баталиста: низкорослый "Коля", нисколько не смущаясь присутствием посторонней публики в вестибюле, приподнял "юродивого" за шкирку и пустил того в некое подобие слалома прямо по ступенькам. Подождав, пока жертва, тихонько поскуливая, пересечёт вестибюль и скроется за дверью, "Коля" сообщил обалдевшим от увиденного посетителям, что придя к нему в кабинет, "юродивый" повторил вестибюльную уловку, сев в кабинете на ковровую дорожку, после чего безапелляционно заявил, что не встанет до тех пор, пока он, то есть полковник Русаков, не сообщит ему подробности исчезновения "золота партии". И "Коле", естественно, пришлось принять экстренные меры по ликвидации бесноватого из своего кабинета, потому что, как "Коля" вполне справедливо полагал, у него рабочий кабинет, а не балаган или же паноптикум. Народ, сочувствуя нелёгкой доле полковника, вежливо засмеялся и инцидент был, вроде бы, исчерпан.
Но Борису, за то, что он пропустил безумца, "Коля" потом вставил втык. Правда, моральный, без "занесения".
Кивнув головой на оратора, Борис вкратце поведал Юле эту поучительную историю. Та в ответ громко засмеялась и, неожиданно для Бориса, поинтересовалась, за какую именно провинность Борис угодил на вахту. Борис хмыкнул. Причиной его "вестибюльного периода" была одна шалость, вспоминая о которой Борис не мог не отдать должного своему начальству. За те проделки, говоря откровенно, его могли если и не отдать под суд, то уж выкинуть из конторы – так это – как за "с добрым утром". Произошло это тогда, когда Борис со своей группой вёл одного деятеля, промышлявшего незаконной торговлей редкозёмом в Ближнее Зарубежье. Отрабатывались все каналы, по которым этот орёл отправлял галлий в Эстонию и однажды, совершенно случайно, по ошибке, один Борисов помощник, недавний практикант, приволок к Борису на допрос прилично одетого гражданина, причем пьяного в лоскуты. Пока тот дремал в кресле, Борис быстро разобрался, что сей деятель в их делах абсолютно ни при чём и совсем уж было собирался разбудить его и, вежливо извинившись за причинённое беспокойство (мужика взяли прямо из кабака, в котором он был с девицей), отпустить его на все четыре стороны, как мужик вдруг проснулся сам и, очевидно вспомнив подробности того, как он оказался в этом кабинете, принялся орать о своих правах, размахивая перед носом Бориса какой-то бумажкой. Из этой бумажки следовало, что он был не просто пьяный мужик, а пьяный мужик государственного значения. Как выразился бы на месте Бориса в своих "Сказах" великий уральский писатель Пал Петрович Бажов: "Однём словом депутат".
Борис попытался прервать поток его пьяного красноречия, но в ответ услышал такое, от чего сразу позеленел от злости. Депутат (бывший в Городской Думе, кстати, депутатом от какой-то демократической фракции) гордо заявил, что времена таких, как Борис, скоро закончатся, поскольку "они", в смысле – их демократическая фракция, скоро придут к власти. А по приходу к власти они первым делом, заявил в пьяной откровенности сей госдеятель, "…для каждого мента определят свой столб". От этого выражения повеяло столь мелкоуголовным жаргоном, что Борис, совсем уж было собравшийся просто дать депутату по морде, сдержался, не желая пачкаться, а поступил гораздо более изощрённо. Внимательно посмотрев на этого представителя мира животных, он прямо у него на глазах изорвал его депутатский мандат в лапшу, благо в кабинете, кроме них, никого не было, после чего доверительно сообщил офонаревшему от его действий клиенту, что никакого мандата у него при себе не было. А все его крики про депутатство он, Борис, воспринимает не иначе, как проявление у клиента симптомов "белой горячки" и поступать с ним намерен, так, как и всегда во все времена в их стране поступают с пьяными, попавшими в их богадельню. А именно – сдают с рук на руки наряду из трезвака. Слегка после всего этого протрезвевший депутат робко заявил, что Борису это так не пройдет и что "он будет жаловаться", с чем тот великодушно согласился, снимая трубку телефона и вызывая "адскую колесницу", по другому именуемую "Автоспецмедслужбой". Приехавшие по зову Бориса "медики" очень обрадовались, узнав от него, что клиент не просто буйный, а с размахом. Особенно их заинтересовали подробности о "столбах" и висящих на "столбах" "ментах". На радостях, что к ним угодила столь важная птица (они, само собой, проглотили легенду Бориса о том, что никаких документов о депутатстве у клиента при себе никогда не было), так нежно и трепетно относящаяся к родной рабоче-крестьянской милиции, они торжественно пообещали ему, что клиенту будет оказан подобающий его "депутатскому" сану почёт и усладили его слух подробностями, куда именно клиенту будет вставлен шланг, использующийся в их заведении для орошения невольных посетителей. После чего, заверил Бориса старший наряда, клиент будет вспоминать о своём "депутатском" прошлом, равно, как о пребывании в их заведении, не иначе как только в страшных снах.
После этой памятной беседы Бориса вызвал к себе Гриб и скромно поинтересовался, зачем тот изорвал мандат у депутата, а самого депутата направил к "смежникам" на водные процедуры. Борис прикинулся шлангом и ответил, что никаких мандатов он у клиента не видел, а с клиентом поступил согласно уставу, отправив его туда, где, по его скромному мнению, таким деятелям и место. Причём присовокупил, процитировав речи деятеля, что поступил с ним ещё и ласково. Таких, как он, сказал Борис словами почтальона Печкина, "надо в поликлинику сдавать, для опытов". Гриб притворно вздохнул и сообщил, что работники медвытрезвителя произвели над клиентом ряд таких опытов, что, узнав подробности экзекуции, содрогнулся весь депутатский корпус и все депутаты, как один, дали торжественное пионерское обещание никогда не вести себя таким образом, если вдруг, паче чаяния, угодят в их контору хотя бы просто для беседы. Борис, в свою очередь, так же притворно удивился, что клиент оказался настоящим депутатом, выразил своё сожаление по поводу происшедшего недоразумения, но добавил, что рад положительному эффекту, произведённому его "невольными" действиями, на депутатскую братию. Гриб же, подняв очи горе, задумчиво сказал, что представитель Городской Думы в приватной беседе с начальником Управы хотя и не порицал слишком строго действия их сотрудника, то есть Бориса, признавая, что их депутат вёл себя явно не подобающим образом и, как говорится,"сам наскрёб на свой хребёт", всё же требовал от начальника для Бориса наказания в дисциплинарном порядке. Так сказать, для профилактики. Начальник же, по словам Гриба, хотя и был в восторге от инициативы своего работника по отношению к зарвавшемуся "демократу", всё же был вынужден пообещать, что Бориса накажут, а меру наказания предложил выбрать ему, то есть Грибу, попросив того обойтись "малой кровью". Что он, в смысле Гриб, и делает, отправляя Бориса на перевоспитание в объятия Тарасыча, начальника дежурной части.
. ..все эти подробности Борис сообщать Юле не стал, сказав ей вкратце, что, дескать "…с одним оглоедом поступил так, как он того и заслуживал". Та, в свою очередь, на подробностях и не настаивала и они бодро вошли в здание Управления.
Первым, что сразу бросилось в глаза и на что Борис не преминул обратить внимание своей спутницы, было отсутствие вахтёра пенсионного возраста. На его месте восседал добрый молодец в камуфляже и бронежилете, вооружённый "Калашниковым". На Борисово пожелание доброго утра молодец отреагировал хмурой улыбкой и, небрежно проверив удостоверение Бориса и временное удостоверение Юли, молча кивнул. Мол, проходите, не задерживайтесь. "Кто это? поинтересовалась Юля у Бориса, пока они поднимались по лестнице, здороваясь с попадавшимися им по пути знакомыми сотрудниками, – Вид уж больно грозен." Борис пояснил ей, что сие есть конторский спецназ. "Обычно они находятся не в самой Конторе. База у них за городом, а у нас в Управе они только как группа захвата по заказу какого-либо отдела появляются, – разъяснил он ей, – И то, в основном по ночам. Посему и рожи их тут не примелькались. Я лично по работе с ними всего пару раз и сталкивался, поэтому знаю в лицо далеко не всех."
На своём этаже они сразу же наткнулись на беседующих прямо в коридоре Рэма и начальника отдела. Они о чём-то весьма жарко спорили, причём начальство в лице полковника Грибоедова попросту орало, брызжа слюной, а Рэм, по-видимому, оправдывался. Заметив Бориса, начальство перестало блажить и всё своё внимание переключило на него:
– Ну наконец-то! Вас одного и ждём. В три общее собрание в актовом зале, а нам надо ещё перед этим успеть предварительно провести своё совещание. Коллективом нашего отдела, – раздражённо произнёс полковник и строго глянул на Юлю, – Практикантов тоже касается! Собираемся через пять минут в кабинете у старшего лейтенанта Веселова. У его кабинета самый подходящий размер.
– Размер-то подходящий… – буркнул Рэм, – Только… Не получится у Веселова, товарищ полковник!
– Это ещё почему? – сердито поинтересовался Гриб, – Веселов на месте, я сам его видел.
– У Веселова в кабинете сегодня не выжить. У него "Наступление немцев при Ипре", – сообщил Рэм, глядя в потолок.
– Чего?! -вытаращило глаза начальство, – Выражайтесь яснее, капитан!
Борис хмыкнул. Куда уж яснее. Слова Рэма могли означать только одно Радик Веселов вступил в новую фазу своей непримиримой борьбы с полчищами насекомых, именуемых тараканами. История этой борьбы была известна далеко за пределами их отдела. Дело было в том, что несчастному Радику достался кабинет, который при всех своих достоинствах (размеры, новая мебель и проч.) имел один недостаток, который сводил на нет все его преимущества: через стенку кабинет соседствовал с конторским буфетом. В буфете тараканы плодились и размножались, а Радиков кабинет был у них чем-то вроде клуба. Поначалу, по молодости лет Радик не придал этому большого значения, наивно предполагая, что непрошеные гости не будут особенной помехой в работе, но после трёхмесячного вооруженного нейтралитета ему пришлось перейти к активным действиям: во время беседы со свидетельницей один из представителей тараканьего племени свалился прямо с потолка ей на голову. Почувствовав, что что-то копошится в волосах, несчастная смахнула зверька с причёски на стол пред свои ясные очи…