— Еще бы! К тому же зачем вам без всякой нужды омрачать жизнь вашего ребенка пятном незаконнорожденности?
— Вот именно. И во всяком случае, Энн, я от всей души надеюсь, что ты примешь участие в церемонии. Ты была так добра ко мне с первой же минуты нашего знакомства, и я всем сердцем чувствую, что ты моя самая близкая подруга, да нет, моя единственная подруга во всем мире. Я была бы так счастлива, если бы ты согласилась быть моей свидетельницей на свадьбе.
Все это Аврора сказала с глубочайшей искренностью, совершенно забыв, как лишь несколько часов назад они с Энн грызлись, точно два гризли.
— Ах, Аврора, как мило, бесконечно мило с твоей стороны попросить меня об этом, — ответила Энн столь же искренне. — Ну разумеется, я буду твоей свидетельницей. Ты такая замечательная, такая чудесная подруга, что мне кажется, будто мы сестры.
Аврора потискала ее в объятиях.
— Ах, Энн, и мне кажется точно то же!
— Д-е-е-е-рь… — сказал Венделл.
Приглашенные к обеду собирались в салоне, примыкавшем к столовой. Венделл заглянул туда, увидел графа Норвилла, который нервно расправлял галстук, и принца Шарма, который облачился в свои лучшие шелка и расчесывал волосы щеткой, пока они не засияли немыслимым блеском.
— Наша информация об Аласии довольно скудна, — сообщил Норвилл принцу. — Ее жители аккуратно платят нам налоги, никаких хлопот не доставляют, так что не было никакой нужды внедрять туда информатора. Разумеется, теперь, став нашими подданными, они будут охвачены информационной сетью. Однако создание ее, как всегда в подобных случаях, потребует некоторого времени.
— Понимаю, — сказал Шарм.
— На случай, если вы ищете новых подвигов, государь, у меня есть дело о похищении разбойником очень миловидной девицы. Она не принцесса, однако происходит из очень богатой купеческой семьи…
— Ее правда похитили или она бежала с ним?
— Последнее отнюдь не исключено. Но суть в том, что ее близкие убеждены, будто она похищена, и если им ее возвратят, они окажутся в неоплатном долгу у короля.
— Не интересуюсь. Черт возьми, Норвилл, где она? Она опаздывает!
— Пока еще нет, — сказал Норвилл. — После назначенного часа миновало лишь несколько минут.
— Вы думаете, я ей понравлюсь?
— На балу вы ей нравились. Это было очевидно.
— Вы думаете, я и теперь ей буду нравиться?
— Могу лишь надеяться, что на этот раз она не станет выражать свои чувства с такой уж откровенностью.
— Да, конечно, но я хотел бы, чтобы вы обманулись в своей надежде. А самое замечательное в этой девушке, Норвилл, то, что я ни от чего ее не спасал, не избавлял от смерти, не выручал из какой бы то ни было беды. Она ничем мне не обязана, а это значит, что она, когда начала тереться об меня тазом, проделывала это исключительно…
— Из похоти, — докончил Норвилл.
— Ага. Чудесно, правда?
— Нет. И я вынужден указать, принц Шарм, что ни одна из девиц, спасенных вами, тоже ничем вам не обязана. За простое исполнение долга не следует ждать вознаграждения.
— Но вы же сами только что говорили, — вмешался Венделл, — что купеческая семья будет в неоплатном долгу у короля, если принц Шарм вернет им дочь.
— Хм-м-м, да, я это сказал. Отлично замечено, малый! Суть в том, что в политическом смысле вознаграждение это нечто совсем другое, чем в личном плане. И никакие подвиги не дают герою права выходить из границ элементарной порядочности.
— Девица Золия и госпожа Эсмерельда! — объявил лакей.
Все головы повернулись — и остались повернутыми.
Красота, как впоследствии заметит очень известный поэт в куда более позднюю эпоху, заключена в глазу смотрящего. Женщины оценивают красоту по другим меркам, чем мужчины. Женщины судят о красоте по классическому образцу: они находят ее в правильных чертах греческих статуй, в изящной безупречности линий лица и фигуры, в царственной осанке, в гордо вздернутом подбородке. Для них идеал женской красоты — ледяная богиня: предел желанности, но недостижимая.
Когда мужчины оценивают красоту, они подразумевают сексапильность.
Энн была красавицей.
Аврора была красавицей.
Золия была сексапильной.
Длинные огненно-рыжие волосы густыми мягкими волнами ниспадали до талии и ниже, колышась от движения заманчивых овалов ее задика — овалов, которые подчеркивались тугим шелком черного платья. Глубокий вырез открывал и плечи, и верхнюю половину высоких упругих грудей, разделенных дразнящей ложбинкой. На спине вырез спускался еще ниже, подчеркивая грациозный изгиб ее позвоночника. Талия у нее была на редкость тонкой, а длинные стройные ноги казались еще длиннее благодаря черным шелковым чулкам и четырехдюймовым каблукам. Глаза у нее были зелеными, точно первые весенние почки, а пухлые влажные губы складывались бантиком. Она смотрела только на принца Шарма и послала ему улыбку, завораживающую, как пение сирен.
— Что я тебе говорил? — сказал Шарм. — Хороша девочка, а?
— Очень даже ничего, — согласился Венделл.
Золия так волновалась, что ей казалось, будто сердце у нее вот-вот разорвется. «Даже если ничего не получится, — думала она, — все равно оно того стоит. Если я больше никогда не увижу его, все равно я буду счастлива до конца моих дней. Если я дольше и дня не проживу, то умру в экстазе!» Она ведь была здесь, в королевском замке Иллирии, по спецприглашению, чтобы вновь увидеть ПРИНЦА ШАРМА. Все происходило точно так, как предсказала ее крестная.
От одной мысли о крестной Золия радостно затрепетала. Эсмерельда была такой-такой несравненной. И не просто потому, что могла творить волшебство, она сама была волшебной. Она обладала тем магическим свойством — чарами, харизмой, называйте, как хотите, — которое сразу же пленило Золию, едва Эсмерельда явилась ей в первый раз. А уж когда она нежно обняла Золию и утешила ее, все горести будто куда-то исчезли, и мир наполнило теплое золотистое сияние.
Ей иногда казалось, что все сложилось бы по-иному, будь она круглой сиротой. Ну, формально она, конечно, и была круглой сиротой, так как ее мать и отец умерли. Но думала она совсем про другое сиротство. Думала она о брошенных детях, найденышах, лишившихся родителей в самом нежном возрасте и совершенно их не помнящих. Такие дети, как ей было известно, все лелеяли одну и ту же мечту. Когда-нибудь, грезили они, их настоящие родители найдут их и окажутся красивыми, богатыми и любящими и увезут их жить счастливо до конца дней где-нибудь еще.
Золия была лишена радости подобных грез. Ее отец продержался, пока ей не исполнилось восемь, так что у нее было достаточно времени узнать, что ее мать умерла, давая ей жизнь. Да-да, умерла, без всяких сомнений, ну и никак не могла вернуться за ней. А он говорил о покойнице с ожесточением, виня ее за то, что она не просто умерла, а умерла, так и не родив ему сыновей. Он женился во второй раз, надеясь обзавестись новыми детьми, создать, если удастся, мужскую династию, но через неделю лошадь лягнула его в лоб, на чем все и кончилось. А свежеиспеченная мачеха Золии не получила ничего, кроме еще одного рта, который нужно было кормить. И она решила компенсировать расходы трудом — трудом Золии: и девочка в один миг оказалась служанкой, на которую взвалили всю черную работу. И как будто этого было мало, так через несколько лет стало ясно, что Золия вырастет более красивой, чем ее сводные сестры, — гораздо-гораздо красивее. И если ревнивая зависть женщины внушает страх, то ревнивая зависть двух девочек-подростков еще куда ужаснее.
Вот так красавица Золия оказалась вечной рабыней, которую ожидали только долгие тоскливые годы без единого просвета и даже без надежды спастись благодаря удачному браку, ее сводные сестрицы не собирались выпускать ее из дому, пока она не станет старой девой или пока они сами не выйдут замуж, что сводилось к такому же финалу.
И вдруг в вечер бала, когда Золия, оставшись дома одна, плакала у очага (она в те дни плакала очень часто — хроническая депрессия, знаете ли), как вдруг комнату заполнили разноцветные пляшущие огоньки, и она услышала слова, которым было суждено бесповоротно изменить ее жизнь.
— Держись за меня, малыш, и ты доберешься до самого верха!
И вот теперь она медленно шла вперед, не спуская глаз с принца и чуточку покачивая бедрами, как ее научила Эсмерельда. Она раздвигала плечи так, что ее груди приподнимались и выпячивались, давая возможность заглянуть в ложбинку между ними на тщательно рассчитанную глубину. «Способ заставить сердце мужчины забиться ниже пояса, малыш!» — повторяла Эсмерельда. Она же снабдила Золию платьями, среди которых были та-а-ки-е!
Теперь она продолжала идти к принцу Шарму, устремив взор в его невозмутимые голубые глаза. («Все время гляди ему в глаза, дорогая. В самую глубину: все эти оголтелые самцы на деле безнадежные романтики».) Когда она приблизилась к принцу, то не остановилась для реверанса, но медленно подняла руки. Шарм раскрыл объятия, и она упала в них, не отводя глаз от его лица, прижимаясь к нему всей длиной своего соблазнительного тела, почти подставляя губы его губам.
— О мой принц! — прошептала она.
— О моя прекрасная незнакомка, — прошептал Шарм.
— О, мой кишечник, — буркнула Энн.
— Ш-ш-ш! — сказала Аврора, глядя через плечо Золии глазами столь же холодными и недвижными, как трупное окоченение.
— С той минуты, как я потерял вас на балу в ту ночь, я чувствовал себя человеком, заблудившимся в пустыне без воды и надежды на спасение, — сказал принц. — Вокруг меня не было никакой жизни, лишь сыпучие унылые пески да ветер, стонавший над ними, повторяя ваше имя. А теперь передо мной будто возник оазис, и воды любви струятся из глубоких подземных источников!