- А как же иначе? - спросил Хлява озадаченным голосом. - В темноте воевать прикажете? Если мешает - зашторьтесь, да и спите себе. Поумнее вопросов нет, господа штатские? Тогда всего доброго.
Хлява откозырял и пробормотал неодобрительно "Шпаки есть шпаки", и провалился вниз.
- Ну вот, Танечка, теперь мы с водой, - сказал Олег, садясь рядом с ней. - Надо будет пройтись по всем вагонам, постучать по титанам... Интересно, как они это сделают? Мысленно снимаю шляпу перед достижениями военной техники и вытираю штатский пот с изумленного лба!
- А что, военная техника всегда была самой передовой! - поддержал я игру.
Сима вернулся крайне раздосадованный, а наличие в купе фляги с водой принял как должное. Пнул ее, как шоферы пинают баллон, уселся рядом со мной и объявил, что до сего дня он был гораздо лучшего мнения о крепости армейских голов (он называл их "макитрами"), чем они того заслуживают. Оказалось, что арестован не только зауряд-ефрейтор Лозговитый. Вместе с ним "острому алкогольному отравлению" подвергся чуть ли не полувзвод, которым Лозговитый командовал, - дюжина зауряд-воев.
- С пяти поллитр! - сокрушенно восклицал Сима. - Там даже на полстакана меньше! И так нажраться!
Насокрушавшись, он ухватил флягу и поволок ее в коридор, буркнув, что сейчас будет чай.
Пока Симы не было, я предложил зашторить окна: все-таки, уже одиннадцатый час, и как-то непривычно... Олег щелкнул выключателем ночника - свет был. Верхний свет, правда, не загорался, но мы включили все четыре ночника - и, Когда опустили штору, стало очень уютно.
Делать нам уже было нечего, а разговаривать мы ни о чем не могли. Потому что единственный вопрос, достойный обсуждения, поднимать не стоило. Где мы? Вернемся ли? Что с нами будет? Ничего, кроме версий, у нас не было и быть не могло, а версия - не ответ. Вот вернется Хлява - Хлява нам расскажет... Что?
Что может рассказать непонятливым шпакам сей доблестный доброжелательный вой в странном чине генерал-сержанта?
Сима пришел минут через пятнадцать. С пустой флягой, но пока еще без кипятка. Зато - с четырьмя новыми стаканами, позаимствованными в купе проводников.
Пока титан закипал, мы дважды "сдвинули", съели еще две баночки икры и вяло поговорили на отвлеченные темы, как можно более далекие от обстоятельств.
Я откинулся на стенку купе и закрыл глаза. Спать не хотелось. Хотелось домой и, может быть, водки. Нет, водки мне тоже не хотелось. Только домой.
- А ведь мы не в России, старик, - услышал я Симин голос. - А если в России, то хрен знает в какой.
Я, не открывая глаз, кивнул.
- Гончие псы... - выговорил Сима, как выругался. - Бредятина! - Встал и побулькал водкой, наливая. - Будешь?
- Нет, Сима, спасибо. Нам ведь еще ходить по вагонам, воду настукивать.
- Нам не придется, - возразил Олег. - Я объяснил, как это делать. Через... - он посмотрел на часы, - пятнадцать минут... даже через десять проверим на нашем титане, а потом группа добровольцев пройдет по всему составу. Так что, если кто хочет спать...
- Проверить мы и на фляге можем, - сказал Сима. - Хоть сейчас. Стукнем?
- Можно, я? - попросила Танечка.
- А не собьешься?
Танечка отстучала: "тап-тап, па-па-па, тап", - по свернутому в головах матрасу и посмотрела на Симу:
- Правильно?
- Валяй, Танюха! - Сима выставил флягу на середину купе. - Только без торопливости, с расстановкой!
Честно говоря, я не верил, что что-то получится. Делал вид, что верю, и вместе со всеми напряженно ждал, когда затихло последнее "дум-м-м" по металлическому боку фляги.
Тем не менее, секунд через десять изнутри раздался несомненный звук льющейся воды. Танечка захлопала в ладоши, а Сима поспешно отвинтил крышку. Из фляги фукнуло сжатым воздухом, звук усилился. Через какую-нибудь минуту или полторы она была полной, и даже немного пролилось на пол.
- Мелкий объем, - пояснил Сима. - Крупные легче рассчитывать, так что по мелочам просили не отвлекать.
- Учтем, - кивнул Олег. - Объем должен быть большим и закрытым...
- Литров с пяти - точно будет, - уточнил Сима.
- Учтем, - повторил Олег. - Процедура довольно простая.
Уснул я под удаляющиеся в обе стороны состава стуки по емкостям и под Симино поскребывание наверху.
...Мне снилось, как я в первый раз отшлепал Тимку. Мы с Марой жили тогда в малосемейке (крохотная комната без балкона, кухня полтора на полтора и "удобства": умывальник, душ и унитаз в узком отсеке), Тимке не было еще и года, а наш медовый месяц, лишь однажды прерванный на время родов, тянулся третий год. Ежевечерне, с трудом дождавшись, когда Тимка насосется и уснет, Мара укладывала его в кроватку, а я был уже готов и отбрасывал одеяло... И вот однажды, сыто отвалившись друг от дружки, мы увидели, что Тимка не спит. Лежит себе на животике, повернув к нам хитро-понимающую мордашку, и, в подражание папе, весело дрыгает попкой. И явно ждет, чтобы его похвалили за сообразительность. А папа осатанел вместо того, чтобы посмеяться или продолжить игру... Мара тоже осатанела. Она молча отшвырнула меня от кроватки, ухватила Тимку в охапку и стала целовать отшлепанные мною нежные ягодички. Когда Тимка наревелся и уснул у нее на плече, она стала вышагивать с ним на руках по комнате и выговаривать мне (злым, впервые за три года не родным, шепотом), обзывая меня извергом, обалдуем и сексуально невежественным уродом... Я сидел, упрятав голову в колени, и понимал, что это последний вечер нашего медового месяца. И это, действительно, был последний вечер нашего медового месяца, потому что спрятаться от Тимки было некуда, мы были очень осторожны и прислушивались, а чаще просто поворачивались спиной друг к дружке и засыпали. Потом, через несколько лет, когда мы получили квартиру, прятаться было уже не нужно - но и того нетерпения уже не было, а привычка прислушиваться осталась. И - Господи! - сколько раз я видел во сне этот последний вечер медового месяца, и во сне пытался что-то изменить, но однажды сделанная глупость, увы, непоправима.
Вот и теперь: я опять не успел удержать свою осатанелую карающую длань - обидно, больно, с оттяжкой шлепнул по Тимкиным ягодичкам, и Мара, вышагивая с Тимкой на руках по тесному купе, стала выговаривать мне Симиным басом, срывающимся на Танечкин шепот...
Собственно говоря, сон был в руку: Серафим заливисто, в голос, храпел у себя на верхней полке, а Танечка что-то быстро и прерывисто шептала, но шепот был адресован не мне... Я полежал с открытыми глазами, стараясь не сбиться с ровного глубокого дыхания, присущего спящему человеку, полюбовался, как, то и дело попадая в полоску света от неплотно прилегающей шторы, качаются под самой Симиной полкой Танечкины белые точеные икры, поубеждал себя в том, что нисколько не завидую Олегу, и снова закрыл глаза.
5
- Што, Фома, жалко девок? - вопросил Серафим-Язычник.
- Жалко, Серафим... - отвечал я, не чая отвести взора от побоища на испоганенной ниве, от лютой доли тех, кого смерть в бою не постигла, кто живьем не сгорел, кого басурмановы кони пощадили, не затоптали: - И девок жалко, и ребятишек, и прочих людей Князевых. - И добавил, подумав: - А князя всех жальче.
- Што тебе князь? - рек Серафим (не в голос, а в полуголос рек, яко своим же словам дивясь) да и хлобыснул по шелому дланью. - Мне вот девок жальче, а тебе - князя. Пошто?
- Да уж так-то они его... - Поежился я, вспоминая, отпустил пихтовую лапу, окрестился, слезу смахнул. - Ты - язычник, волк, и боги твои - воля да степь, да лес густой. А я - княжий человек, князю крест целовал.
- Ну иди... - сказал Серафим. Снял с колена шелом, оглядел, щурясь. Иди, сложи голову, ако князь наказал. Клялся! Целовал! А сам в кустах сидишь.
- Так ведь и ты сидишь, Серафим, а ты ему кровник...
- Я уже столь татар положил, сколь за двух кровников не кладут, а свою голову класть не сулился... Я и тестюшку свово. Бирюк-хана, достал, пока ты стрелу обламывал. Был бы живой Лабодор, и еще бы рубился. Да он ухе на колу сидел, егда мы еще на коней не сели... Ай, буде убиваться, Фома! Каждому своя доля. Веди меня в Новагород, дорогу знаешь, вместе другому князю послужим. Такого секирника, как ты, поискать - да не скоро найти. Пошли, Фома, тут поблиз ведунья живет, бок твой залечим. Хорошая ведунья, в три дни одюжишь. И поведешь меня в Новагород.
...Знал я, про каку ведунью Серафим говорит. Ее и татаре боялись, и мы тот лесок стороной обходили, а нужда заставляла - заглядывали. Лечила она то срамно, то страшно, зато всегда споро и наверно. А из чего зелья варила - про то христианской душе лучше и вовсе не знать: греха мене. Там и выпий помет, и жабья блевотина, и паучья слюна липкая, все в дело шло. Тьфу!
- Неохота мне к ней идти, Серафим. Само зарастет, с молитвою. Я полежу, Серафим, а ты иди. Иди, куда хочешь.
- И пойду. Вот Ярило на пепелище накатится, да краснеть зачнет, и сразу пойду. С тобой, без тебя ли... А до той поры полежи, Фома. Поспи. Я на коней гляну, поблиз буду - кликни, ежели что...
Сказал и ушел Серафим - а боль моя со мной осталась. Не боль в распоротом стрелою боку (к ней-то я притерпелся), а сердечная боль за князя со гридники, люто казненных осатанелою татарвой. Князь быстро помер. Но Бирюк-хан, разваленный надвое Серафимовым кладенцом, помер еще быстрее и не мучался вовсе. И было сие не по-людски - да и не по-Божески тоже.
"Возлюбите врагов своих", - сказывал нам Сын Божий.
Ай, не могу, Господи! Ни возлюбить не могу, ни простить. Ибо еще до Христа заповедал Ты нам устами пророка Твово Моисея: "Око за око, и зуб за зуб!" А Сын Твой, Господи, либо сам напутал, либо не понят был.
Иди, Серафим, в Новагород, послужи другому князю, коли дойдешь. А Фома-Секирник Яричу не дослужил. Один в поле воин буду, один судья и один палач. Один буду - язык Твой, Господи, вразумляющий, и десница Твоя, мстящая. Один буду... Один да Бог.