Я был уверен, что уже видел его раньше, да и он, жуя, поглядывал на меня так, словно мы с ним встречались, причем встреча эта была не из приятных. Олеярж представил мне его как доктора Труга, судебного патологоанатома и университетского преподавателя анатомии. И тут меня осенило — я вспомнил, где его видел. В первый раз это было в минувший понедельник, когда он после долгих отнекиваний приехал к Центру конгрессов за ногами убитого Ржегоржа, во второй же раз я встретил его в пятницу в коридоре Главовского института. Может, именно он и резал того единорога?
Он вспомнил меня, он умел наблюдать так же хорошо, как я. И немедленно пристал с вопросом — что это я делал в пятницу в институте? Поисками знакомого я отговориться не мог, он наверняка знал там абсолютно всех, поэтому я с каменным выражением лица заявил, что занимался расследованием, а каким именно — это служебная тайна. Услышав мои слова, полковник сощурил глаза, однако ничего не сказал. Только вынул из кармана носовой платок и приложил его к правому уху. Труг пожал плечами и задал вопрос, который заставил меня поперхнуться кофе: есть ли что-то общее между моим расследованием и разбитым окном в анатомичке? Я бросил взгляд на Олеяржа. Тот, наполовину скрывшись за батистовым платком, еле заметно покачал головой. Тогда я сказал, что впервые слышу о каком-то разбитом окне.
Во время еды Труг смачно повествовал нам о результатах теста на присутствие крови на лезвии пилы. Тест оказался положительным. Я довольно улыбнулся. Олеярж, который сегодня владел собой на удивление хорошо, молча кивал. Он одарил меня взглядом, в котором одобрение (удвоившее мое довольство собой) сочеталось с иронией по поводу моей чисто детской радости. Когда эту радость заметил Труг, он мрачно повернулся к полковнику и дальше уже говорил только с ним. Мол, ему приятно было нас обрадовать, но, к сожалению, не обойдется и без разочарования. По собственной инициативе он попытался сравнить образец крови с пилы с кровью из найденных ног, но у него ничего не вышло. Грязная вода Ботича, полная химикалий, так разрушила металл, что эксперт вообще с трудом сумел распознать присутствие крови. Ее группа и давность образца неизвестны.
После обеда я отправился к старику, позвонившему во вторник в полицию. Он жил неподалеку, на Липовой улице, сразу возле перекрестка, над которым тянулся к потемневшему небу конус Святоштепанской башни.
Человека звали Вацлавек, и он отказался впустить меня, потому что я был без удостоверения. Мой совет позвонить в полицейское управление, где меня знают, он проигнорировал. Говорил он со мной через щель — дверь была на цепочке. Я плохо видел его лицо, разглядел только красную полысевшую макушку, крючковатый нос, мешки под воспаленными глазами и морщинистую тощую шею. Он был нелюбезен, лишь повторял, что все уже рассказал полиции. Корона пропала, он сам это видел, кто-то ее украл, а потом вернул на место. Большего я от него добиться не мог, и если бы не моя нога в щели, он вообще захлопнул бы дверь. Я попробовал перебить его несвязные речи вопросом, что же он видел, когда «этой самой короны» там не было, но он в ловушку не попался, продолжая твердить, что ничего. Я предпринял последнюю попытку выяснить хоть что-нибудь — спросил, является ли корона, о которой он говорит сейчас, той самой диадемой, о которой он говорил в прошлый раз. В ответ Вацлавек проворчал, что да, конечно, и с силой наступил на мою ногу, заклинившую дверь. Больно мне не было, однако я инстинктивно ее отдернул. При этом я подцепил ботинком стариковскую тапочку и вытащил ее наружу. Дверь захлопнулась. Я звонил, но он не отозвался. Тогда я сунул тапочку в дверную ручку и отказался от дальнейших попыток побеседовать со свидетелем исчезновения короны, «принадлежащей нам всем». В душе я выбранил полковника, поручившего мне дело, с которым не справился бы и самый талантливый из его детективов.
Как я и предполагал, снег быстро растаял, но было по-прежнему холодно. Я мечтал о теплой комнатке в квартире госпожи Фридовой и о книгах, которые вот-вот начну читать, растянувшись на мягком ковре. Если бы я знал, что ждет меня после возвращения, я бы не стал так торопиться.
Только я переступил порог, как госпожа Фридова сообщила мне, что ключ, которым я открыл дверь, я должен вернуть ей еще до конца месяца. Она стояла в передней и тряслась как осиновый лист; это было негодование, но в ее глазах я прочитал и страх. Эти ошеломляющие слова наполнили меня ужасом, однако же я спокойно попросил у нее объяснений. Мы уселись в ее маленькой комнатке, куда я заходил только изредка. Над телевизором, прятавшимся под вязаной накидкой с изображением роз и гранатов, висело потемневшее распятие.
У госпожи Фридовой дрожал голос. Показывая на коридор и на дверь в мою комнату, она заклинала меня всем святым выбросить «эту вещь». Я не понимал, о чем она толкует. Этот дьявольский цветок, визжала квартирная хозяйка и часто крестилась. Я понял, что она имеет в виду мою дикую виноградную лозу, и против воли улыбнулся. Я сказал, что если дело только в этом, то я готов немедленно отнести растение на помойку. Но она мотала головой и не успокоилась даже тогда, когда я предложил платить за комнату на пять сотен больше. Она лишь оскорбилась и утвердилась в своем решении. Начала кричать, что из меня никогда не выйдет ничего путного, что я нигде не могу задержаться надолго, что я бросил учебу и что меня выгнали даже из полиции. Я возразил, что в полицию меня взяли обратно, хотя и с испытательным сроком, и что я работаю еще и в другом месте. Но она меня точно не слышала. Она, мол, и так слишком долго молчала и только молилась за меня, но того, что я займусь колдовством, она все же не ожидала. Причитала, что пригрела на груди змею и что все могло кончиться тем, что я разрубил бы ее на куски. Ее слова одновременно разозлили и позабавили меня. Где-то глубоко-глубоко в душе я рассмеялся безнадежным смехом — преступники угрожают меня убить, работодатель не относится ко мне всерьез, но зато своей квартирной хозяйке я внушаю смертельный ужас! Я сказал, что она слишком недоверчива и судит о других по себе.
До сих пор я пребывал в уверенности, что госпожа Фридова — особа хотя и эксцентричная, но все же приятная, и мне никогда не приходило в голову обидеть ее пускай даже одним неосторожным словом. Но, очевидно, за эти годы во мне накопилась неприязнь, о которой я и не подозревал. Ее ненависть больно ранила меня, и я, глупец, решил вернуть ей эту боль.
Я намеревался извиниться, но было уже поздно. Моя реплика явно задела квартирную хозяйку за живое. Госпожа Фридова моментально превратилась в жалкую старуху. Она тяжело дышала и, прижав к морщинистой шее костлявую руку, таращила на меня близорукие глаза. А потом пошло-поехало: мое дело плохо, потому что «этот цветок» еще вчера утром был всего лишь засохшей виноградной лозой, а сегодня после обеда, когда она вошла ко мне, чтобы открыть окно, ее чуть удар не хватил — к ней тянулись побеги, похожие на щупальца гигантской каракатицы, нет, не надо ее перебивать, она знает это растение и должна была предпринять нужные шаги сразу, как только я его принес; я сорвал его на склоне под Карловом, где на протяжении веков предавались смертному греху разврата и где убийства были самым обычным делом, в тех проклятых местах колдуньи устраивали шабаши и скакали на черных козлах с зелеными глазами; и повсюду, где творились эти бесчинства, вырос бородатый виноград, таким образом Бог покарал нечистое место… и не приведи Господь, чтобы уродились гроздья, потому что они вспухли бы, и лопнули, и выпустили бы в мир чертиков, зараженных чумой, а те потом заразили бы весь город и погубили бы в нем все живое. Что я мог на это возразить? Я встал и ушел в свою комнату. Там мой взор упал на странные белые волокна, свисавшие из цветочного горшка. Они и впрямь уже достигали пола и выглядели весьма непривлекательно, но безусловно не тянулись ко мне, словно щупальца, и вовсе не грозили смертью. Я внимательно рассмотрел их вблизи, поднеся к окну, при сереньком дневном свете. И сразу понял, что ничего общего с виноградом они не имеют, потому что сама лоза погибла. Да, побеги росли из ее тела, но это были паразиты, подобные спорынье и, возможно, столь же ядовитые. Значит, все-таки плесень — принюхавшись, я учуял запах пенициллина. Растение, разумеется, загубил я сам: в мертвый панельный дом я принес кусочек Средневековья. Романтические замыслы рушатся очень часто.
Я собрал свои вещи, они поместились в два чемодана и один рюкзак. Все книги сразу я унести не мог, поэтому сложил их в шкаф и сообщил госпоже Фридовой, что пришлю за ними еще до конца недели. Она уже немного успокоилась и даже сказала, что не гонит меня немедленно, а предупреждает за месяц — потому что идти мне некуда. Она же не из тех, кто выбрасывает жильцов на улицу.
Пока я укладывался, я размышлял о том, к кому мне обратиться за помощью. На первом месте Нетршеск, на втором — Гмюнд. Я набрал номер старого учителя, но, едва услышав гудок, положил трубку. Представить, что я ночую на раскладушке в кладовой или кухне в непосредственной близости от Люции, чьи шаги и голос то и дело доносятся ко мне из соседней комнаты, я был не в силах. Как долго смогло бы продлиться такое совместное житье? И чем бы оно закончилось?
Я позвонил в гостиницу «Бувине» и мгновенно дозвонился. Не успел я назваться, как чей-то голос сообщил мне, что я попал в справочную вокзалов, но поскольку телефон у них разбит, помочь мне они не смогут. Потом трубку повесили. Я не сомневался, что это был Прунслик. Я снова набрал номер и приготовился уже сыпать ругательствами, когда услышал голос Гмюнда.
Я объяснил ему ситуацию. Он не колеблясь сказал, что ждет меня у себя. Он предоставит мне комнату, где я смогу жить до тех пор, пока мы с ним будем работать вместе. За это время они с Раймондом что-нибудь мне подыщут.
Я даже не смог его поблагодарить — во-первых, мне не хватало слов, а во-вторых, я не хотел, чтобы он услышал, как я растроган.
Прощание с госпожой Фридовой заняло не больше минуты. Я хотел пожать ей руку, но при виде злосчастного бородатого растения, которое я держал, она с ужасом отпрянула и заперлась у себя в комнате. Через дверь мы договорились о моих книгах. Остатка денег за квартиру я требовать не стал, не имело смысла, ноябрь уже кончался, а за декабрь я заплатить не успел. Счет за него мне подадут в каком-нибудь другом месте.
Ключи я оставил на ящике для обуви. Прежде чем дверь за мной захлопнулась, я еще услышал, что за меня непременно будут молиться.
Растение, которое я попробовал пересадить из Нового Города в Просек, отомстило мне сполна: оно лишило меня крыши над головой. Возле подъезда я выбросил его в мусорный бак. Жестяная крышка закрылась за ним со стоном, который разнесся по всему сумрачному спальному району, словно мольба о помощи. Я был свободен.
Я свободен, как камень, что падает туда, где упадет, я свободен, как тот, кто поклялся.
По дороге в гостиницу я дважды спотыкался о булыжники мостовой. Натриевые уличные фонари поблескивали розоватым светом и очень медленно набирались отваги раскалиться добела. Маршрут трамвая № 3 изменили, мне пришлось выйти на Мысликовой улице, и прямо посреди проезжей части я упал, да так, что чемодан раскрылся и выплюнул парочку книг. Все, кроме разбившегося зеркальца, я запихнул обратно и тут же едва не погиб, потому что из темноты вылетело белое такси и, гудя клаксоном, задело меня своим твердым боком. Я поглядел ему вслед, как глядел бы на врага, от чьего оружия с трудом увернулся. У реки сияли в ночи квадратные витрины галереи «Манес»[43] — точно разноцветные окна во флуоресцирующий потусторонний мир, в желтом сиянии за стеклом двигались туманные силуэты с бокалами в руках: какой-то вернисаж, мероприятие для избранных, безумная пантомима для непосвященных, оставшихся снаружи.
Как ни странно, ни в одном из окон гостиницы «Бувине» не горел свет. Лишь на стойке портье была включена лампочка под зеленым абажуром, рядом с ней я заметил склонившуюся над книгой голову. Я направился туда, но мне даже не дали представиться — портье поздоровался и сказал, что знает обо мне. Он снял с доски у себя за спиной ключ, подал мне его и присовокупил, что господину Гмюнду срочно понадобилось отлучиться, но что это неважно и я могу идти к себе в комнату. Мне выделили синюю.
Он запер застекленные двери и повесил на них табличку с английской надписью back soon.[44] Потом он помог мне с чемоданами. Лифт не работал. Мол, все стальные тросы оборвались, не выдержав веса господина Гмюнда. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что это шутка, но и потом я не проронил ни слова, поскольку он обидел достойного человека. Портье поставил чемоданы перед дверью и замер в ожидании. Когда я заверил его, что мне больше ничего не потребуется, он откланялся. Хорошо, что служащий оказался таким развязным, ведь в ином случае мне пришлось бы дать ему на чай, и я бы совершенно растерялся.
В апартаментах Гмюнда было приятно, не слишком жарко, в темноте холла бдительно подмигивал оранжевый глазок термостата. Я ощупью отыскал выключатель, и на кремовых стенах мягко засветились три двойных электрических подсвечника. Я доволок чемоданы до деревянной вешалки и положил на них рюкзак. Плаща Гмюнда и его трости я не заметил. Только стоявший в углу зонт намекал на то, что здесь кто-то живет. Холл сиял чистотой, на ковре приглушенно-зеленых тонов не было ни соринки. Мне показалось странным, что нигде нет никакой обуви, у такого богача, как Гмюнд, ее должна бы быть целая уйма. Возможно, все туфли находились в трех небольших шкафчиках возле противоположной стены. У меня просто руки зачесались — так захотелось заглянуть туда, но я сумел с собой справиться.
В холле были четыре двери: две слева, одна посередине, одна справа. Со времен прошлого визита мне помнилось, что в гостиную, куда меня пригласили, вела средняя. Тогда я повернулся к первой двери слева — за ней я ожидал увидеть синюю комнату. Я повернул ручку, открыл дверь и изумленно отступил. Там оказался узенький коридорчик, который, по всему судя, шел параллельно главному гостиничному коридору, располагавшемуся за толстой стеной. Здание было некогда жилой твердыней с башней в центре; в века барокко и классицизма тут появились одна за другой удобные комнаты и несколько галерей, постепенно превратившихся в коридоры. Да уж, когда стройка идет так медленно, немудрено, что могут возникнуть глухие, ни для чего не предназначенные уголки — такие, к примеру, как этот коридорчик. Длиной он был метров пять-шесть и упирался в закрытую дверь. Ширина его примерно равнялась ширине плеч, а цвет стен — красный — безумно раздражал.
Я подошел к двери в левой стене холла и открыл ее. Какой-то чулан… Нет, темная комната! В крохотной клетушке, где мог бы поместиться всего один человек, стоял столик на металлических ножках, а на нем — фотоувеличитель, обернутый игелитом. На жестяных полках я заметил пластмассовые ванночки, несколько лампочек, два будильника с секундными стрелками и стопки желтых, красных и серых картонных коробочек, скорее всего с фотобумагой. К стене была прикреплена узкая и необычайно глубокая эмалированная раковина, наверное, предназначенная специально для лабораторных целей. Она напоминала школьный ранец. Над раковиной торчал латунный водопроводный кран. Прямо под потолком, над полочками, чернел небольшой вентилятор. К столику был вплотную придвинут стул.
Я тихонько закрыл чулан и подошел к двери, за которой, как я был уверен, находилась парадная комната Гмюнда. Заглянул внутрь. Все как в прошлый раз. Клин света падал на густой белый ковер, мягкий и густой ворс которого приятно ласкал ноги, обутые в тонкие туфли. Поодаль в сумраке виднелся журнальный столик, за которым я тогда ужинал; возле темного камина, у задней стены, стоял передвижной бар. Шторы на окнах были задернуты. Поначалу я решил дождаться возвращения хозяина в этой уютной обстановке, но потом передумал. Мне не хотелось произвести впечатление человека, который не может даже самостоятельно найти комнату, которую ему предоставили. Прунслик стал бы потешаться надо мной.
Я попытал счастья с последней дверью в холле, справа от входа. За ней скрывалось то, на что я и надеялся — туалет. Эта комнатка тоже изумила меня — обилием всяческих приспособлений. Я сразу заметил, что сиденье на белом фарфоровом унитазе двуслойное: нижняя часть, сделанная из какого-то ценного дерева, возможно, из красного, была непривычно большой, на нее опускалось крохотное сиденьице, подобное тем, какими пользуются в семьях, где есть малыши. Оно тоже было деревянным, более светлым, скорее всего ореховым, предположил я. И оба прикрывала крышечка, совсем светлая, украшенная инкрустацией в виде шахматной доски из двух сортов древесины. С одной стороны унитаза в стену был вмонтирован радиоприемник, с другой висела стеклянная аптечка, полная бутылочек цветного стекла и малюсеньких беленьких металлических шкатулок.
Я вернулся в холл, полный решимости войти в дверь, которую открыл самой первой, и по красному коридору добраться до синей комнаты. Набравшись смелости, я шагнул внутрь. Очевидно, поначалу коридор служил гардеробной, потому что освещение там предусмотрено не было. Там вообще ничего не было, даже вешалок, даже крючков для одежды. Тканая красная обивка стен и потолка оказалась мягкой на ощупь. И я не нашел ни единого шва!
Я думал, мне хватит двух-трех шагов, чтобы дойти до двери в другом конце, но сделал их больше десяти.
Чем дальше я продвигался, тем уже становился коридор. Мне даже пришлось повернуться боком и пригнуться: потолок здесь был ниже, чем у входа. Вот почему возникало впечатление, что коридорчик короткий! Тот, кто входил сюда из холла, предполагал здесь обычный оптический эффект перспективы, а между тем он смотрел внутрь постепенно уменьшающегося помещения.
В конце красной гардеробной стены оказались так близко друг к другу, что я, едва дыша, с трудом протиснулся между ними. Я коснулся рукой дверцы. Она была не больше люка вентиляционной шахты и не имела ручки. Примерно посередине я нащупал замочную скважину. Я надеялся, что дверь не заперта. Если за ней окажется синяя комната, то мое дело в шляпе. Если нет, мне придется вернуться назад и подождать хозяина в гостиной.
Заперто не было. Дверь подалась с некоторым усилием — наверное, к ней была прикреплена тугая пружина. Я нагнулся, нырнул в темноту и упал с каких-то ступенек. Я их не разглядел, а нащупать ногой не догадался. Дверца располагалась над лесенкой, то есть выше, чем вход из холла. Значит, пол красного коридорчика шел несколько вверх, однако я этого не заметил.
Дверца захлопнулась за моей спиной, и я очутился в непроглядной тьме. Я не видел вообще ничего, даже руку, которую нарочно поднес вплотную к лицу. Но скоро я осознал, что если темнота была абсолютной, то тишина — нет. Откуда-то доносился слабый шум.
Я поднялся, пошарил руками по стенам рядом с лесенкой и мгновенно наткнулся на выключатель.
Темнота обернулась холлом, откуда я совсем недавно вступил в красный коридорчик. У меня закружилась голова, и рука опять метнулась к стене — на этот раз чтобы выключить свет. Мне точно снился кошмар: выйду откуда-нибудь, сделаю несколько шагов вперед и вернусь туда, откуда вышел.
Я погасил свет, глубоко вздохнул и зажег его снова. Нет, это был не тот, первый, холл, а другой, но очень на него похожий. Освещение, зеленый ковер и двери вокруг выглядели так же, но были и отличия. Возле меня в углу стояла вешалка, но зонтика я не заметил. В первом холле отсутствовали две ступеньки, с которых я свалился, но зато присутствовала дверь, ведущая в гостиничный коридор. Я прислонился к стене рядом с дверцей, в которую вошел, и с облегчением почувствовал, что стена прочная. В конце ее, в правом углу холла, где чернела небольшая ниша, виднелась еще одна дверь. Стена, перпендикулярная той, у которой стоял я, и упиравшаяся в нишу, имела две двери, и противоположная мне — тоже. Считая дверцу в красный коридорчик, всего их тут было шесть.
Я решил идти против часовой стрелки. Первой на моем пути оказалась ниша. Я обнаружил, что дверь в ней ведет в погруженную в полумрак гостиную с белым ковром. Значит, я ее попросту не заметил. С того места, где я лакомился яствами Гмюнда, невозможно было увидеть, что комната, внутренняя стена которой описывает добрую четверть окружности центральной башни здания, имеет еще один выход.
Я перешел к первой двери слева. Она ничем не отличалась от прочих, однако я почему-то понял, что сначала надо постучать, хотя и был уверен, что комната за ней пуста. Помещение оказалось разделенным надвое: передняя часть была отделена от задней не достигавшей потолка перегородкой и раздвинутыми тяжелыми, наверное, бархатными портьерами, в середине перехваченными светлыми шнурами с кистями. На ткани играли красноватые отблески света, падавшего из холла. Сзади, под окном, стояла двуспальная кровать, рядом был ночной столик со стопкой книг. Белые страницы раскрытых томиков сияли и на углу письменного стола, выглядывавшего из-за портьер. Окно выходило в темный гостиничный двор, все здесь тонуло в сумраке. В передней же части, помимо ломберного столика, кресла, старомодной вешалки и застекленного шкафа, в котором теснились книжные корешки, я заметил слева в стене очертания двери. В комнате ощущался слабый аромат табака. И еще кое-что. Тот шум, что единственный нарушал гробовую тишину старинных помещений, здесь усилился. В эту комнату, которая несомненно принадлежала рыцарю из Любека, я вступить не осмелился и неслышно ретировался.
Я приблизился к следующей двери и приложил к ней ухо, потому что мне показалось, будто шипящий звук идет как раз оттуда. И не ошибся, но как только я в этом убедился, шум умолк. Меня испугало какое-то слабое, словно бы металлическое, позвякивание. Внутри кто-то есть? Потом что-то негромко стукнуло, что-то зашуршало, и опять воцарилась тишина.
Бежать я не собирался: не настолько я был напуган. Даже отважился слегка нажать на ручку. Там безусловно кто-то был, я понял это сразу, когда сквозь щель заметил свет и вдохнул влажный теплый воздух, насыщенный запахом, заставившим меня вспомнить об увядающих розах. Я чуть-чуть расширил щель и заглянул внутрь. Моим глазам представилась маленькая комнатка с четырьмя выходами: первая (то есть моя) дверь и та, что напротив, были приотворены, остальные две закрыты. Я мельком подумал, что правая должна вести в спальню Гмюнда, но мое внимание было приковано к дверям напротив. За их створкой виднелась часть освещенной ванной: кусочек раковины с большими латунными кранами, над ней — зеркало и сметанно-белые, с прожилками, маленькие кафельные плитки. А рядом… нечто поразительное. Гигантская деревянная лохань, пар из которой поднимался не к потолку, но к балдахину, крыше некоего турецкого шатра, сооруженного над лоханью, с тяжелыми ярко-алыми, слегка раздернутыми занавесями, украшенными извилистой белой полосой и длинной черной бахромой. Ванная комната владетельницы замка! Вот откуда доносился этот шум.
Но воду же должен был кто-то выключить. Я хотел уже уйти, решив, что тот, кто это сделал, находится в одной из комнат за закрытыми боковыми дверями; я совершенно не ожидал, что этот человек все еще в ванной. И тут перед умывальником внезапно появилась обнаженная женщина. Руки ее были подняты к волосам, темным и длинным: она закалывала их на затылке в узел. В зубах она держала шпильки и внимательно глядела на свое отражение. Я посетовал в душе, что зеркало такое маленькое, мне были видны лишь лоб да шея. Тяжелые груди походили на спелые груши, они были чуть светлее, чем кожа на руках. Я прильнул глазом к дверной щели, запечатлевая в памяти каждый изгиб этого красивого тела. Оно принадлежало Розете.
Я опустил взгляд ниже, к Розетиным ягодицам, шелковисто-гладким — за исключением тех мест, где на коже виднелись жировые ямочки. Бока девушки не сразу перетекали в крепкие бедра, но были заключены в какое-то странное нижнее белье… нечто маленькое и сдавливающее, блестящее, словно гладкий металл.
Девушка встала на цыпочки и оперлась телом о раковину. Раздался металлический звон, и в то же мгновение на боку у нее закачался крохотный, замысловатой формы висячий замочек, он походил на герб, и из его середки на меня черно щерилась изогнутая замочная скважина. Прежде чем двери ванной закрылись, я заметил в зеркале встревоженные глаза Розеты.
Я отвернулся от двери в ванную комнату и попытался сориентироваться. Оставались лишь двери в стене, противоположной выходу из красного коридорчика, последняя возможность проникнуть в синюю комнату. На долгие раздумья времени не хватало, я должен был спрятаться до того, как Розета пойдет искать человека, который за ней подглядывал. Я не сомневался, что она меня не узнала, но если я буду по-прежнему тут торчать… Я схватился за ручку ближайшей двери. Еще одна неосвещенная передняя. Я скользнул туда и прикрыл за собой дверь. Локтем я нащупал выключатель и нажал на него.
Здесь все было совсем иначе. Направо располагалась ванная, а прямо напротив входа — комната, в которой царил жуткий беспорядок. Помещение переполняло столько мебели, что умение его обитателя как-то сюда втискиваться казалось удивительным. У меня возникли ассоциации с театральной сценой. Посередине стояли два шкафа, повернутые друг к дружке задними стенками. Вокруг теснились разнообразные стулья, столики, табуреты и подставки под цветы, а еще я заметил железную решетку, в которой распознал средневековую жаровню для обогревания воздуха, обшарпанное пианино и две античные статуи в натуральную величину — на постаментах, гипсовые. Безголовый мужской торс служил вешалкой, на его руках и плечах висели жилеты, пиджаки и темные демисезонные пальто. На шею женского торса, у которого рук не было, нацепили целую охапку пестрых галстуков. Одежда валялась и на полу — ношеная и совершенно новая, многие рубашки даже не были извлечены из целлофановых упаковок.
Хотя в этом кавардаке совершенно отсутствовал порядок, в нем все же можно было жить. Я обратил внимание, что предметы мебели располагались таким образом, что между ними оставались узкие проходы, по которым при желании удалось бы пробраться в глубину помещения. Там, по моим предположениям, стояла кровать.
Я вернулся в переднюю и услышал, что в холле открыли дверь. Я знал, что это Розета. Наверняка она шла убедиться в том, что глаз, блестевший в щели полуотворенной двери, ей только померещился.
Выйти в холл я не мог, но мне подумалось, что единственные оставшиеся там двери могли вести лишь в синюю комнату. Я толкнул их и наконец-то увидел помещение, которое на неопределенное время должно было стать моим прибежищем.
Серый, металлического оттенка, потертый ковер, раскладной диван с потрепанной обивкой, аквамариновые шторы на окнах, стол, накрытый скатертью с провансальским узором, картинки, на которых были запечатлены пруды и заросли камыша, безвкусная лампа в форме лугового колокольчика. Синяя комната, не слишком красивая, скорее холодная, безличная и печальная, истинно гостиничная. Странно, но стоило мне закрыть за собой дверь и оставить Розету, Гмюнда и Прунслика на произвол судьбы в их заколдованных призрачных обиталищах, как я почувствовал себя дома.